|
Религия воскрешения
("Философия общего дела" Н.Ф. Фёдорова)
Н.А.Бердяев
I
"Не стало человека изумительного, редкого, исключительного.
О возвышенном уме Николая Фёдоровича Фёдорова, о его разнообразных,
обширных познаниях, о его добросовестности как труженика и об идеально-нравственной
чистоте его напоминать людям, сколько-нибудь его знавшим, излишне,
они и без того все единогласно скажут: "То был мудрец и праведник!";
а более близкие к нему добавят: "То был один из тех немногих
праведников, которыми держится мир!"[1] [Так начинает В.А.
Кожевников свою книгу о Николае Фёдоровиче Фёдорове, мыслителе исключительной
оригинальности, дерзновения и силы.] Имя Фёдорова известно лишь
немногим, или лично знавшим его, или имеющим исключительный интерес
к тому, чем жил Фёдоров. Да и трудно было узнать его. Всем существом
своим отрицал Фёдоров частную собственность на идеи и на печатные
произведения. Он не только не хотел получать денег за написанное
им, но и не хотел поведать миру своего личного творчества. У него
не было этой мучительной и радостной жажды отпечатлеть на жизни
мировой свою индивидуальность и неповторимую тайну зародившейся
в ней мысли. Он не только был лишён честолюбия и славолюбия, как
дурных страстей, - он лишён был томительного желания увидеть свою
индивидуальность не только в себе, но и в мире. Он не болел проблемой
индивидуальной судьбы. Фёдоров не был писателем по темпераменту.
Писательство не было для него личным творчеством, роковой потребностью
выразить себя, перелиться в мир объективный. Писательство было для
него лишь общим делом, вселенским делом. Он писал лишь деловое и
о деловом. [Это совсем почти не литература.] Фёдоров излагает вселенские
деловые проекты, перескакивает от Св. Троицы к устройству музея,
от метеорологии к воскрешению мёртвых , бесконечно повторяется,
соединяет безумную фантастику с трезвым реализмом. И всё-таки Фёдоров
пишет своеобразным и сильным языком, и формулы его необыкновенно
остры. Первый том его "Философии общего дела" собрали
из отдельных от рывков друзья его, В.А. Кожевников и Н.П. Петерсон,
и издали в 1906 г. не для продажи. Второй том появился в 1913 г.
Написано о Фёдорове очень мало.[2] И вот этому почти неизвестному
человеку, скромному библиотекарю Румянцевского музея, писал Вл.Соловьёв:
"Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятив
этому чтению всю ночь и часть утра, а следующие два дня, субботу
и воскресенье, много думал о прочитанном. "Проект" Ваш
я принимаю безусловно и без всяких разговоров... Со времени появления
христианства Ваш "проект" есть первое движение вперед
человеческого духа по пути Христову. Я со своей стороны могу только
признать Вас своим учителем и отцом духовным (курсив мой. - Н. Б.)
... Будьте здоровы, дорогой учитель и утешитель".[3] Л. Толстой
говорил о Фёдорове: "Я горжусь, что живу в одно время с подобным
человеком".[4] (Поэт) А. Фет [Шеншин] прибавляет от себя: "Много
надо иметь духовного капитала, чтобы заслужить таки е отзывы, ибо
не знаю человека, знающего Вас, который не выражался бы о Вас в
подобном же роде".[5] Очень высокого мнения о Фёдорове был
и Достоевский, который писал Петерсону: "Он (Фёдоров) слишком
заинтересовал меня... В сущности совершенно согласен с этими мыслями.
Их я прочел как бы за свои".[6] Фёдоров одно время оказывал
сильное влияние на Вл.Соловьёва, и оно особенно сказалось в статье
"Об упадке средневекового миросозерцания". Что же это
за странный мыслитель, что за необыкновенный человек, к которому
так относились самые большие русские люди? (Сейчас в России после
революции идеи Фёдорова делаются популярны и образуется Фёдоровское
направление. Он отвечает инстинктам активности, социальности и радикального
переустройства мира)
Николай Фёдорович Фёдоров - гениальный самородок, оригинал и чудак.
Это характерно русский человек, русский искатель всеобщего спасения,
знающий способ спасти весь мир и всех людей. В недрах России, в
самой народной жизни немало есть таких людей, но в лице Фёдорова
этот русский тип нашел своё гениальное выражение. Ведь поистине
это характерная черта русского духа - искать всеобщего спасения,
нести в себе ответственность за всех. Западные люди легко мирятся
с гибелью многих. Западные люди больше дорожат утверждением ценностей,
чем всеобщим спасением. Но русскому духу трудно примириться не только
с гибелью многих, но даже нескольких и одного. Каждый ответственен
за весь мир и всех людей. Каждый должен стремиться к спасению всех
и всего. И русская душа ищет способов всеобщего спасения, вырабатывает
планы и проекты спасения, то социальные, то научные, то моральные,
то религиозные и мистические. В этом русско-славянском прожектерстве
всемирного спасения своеобра зно сочетаются фантазерство с практическим
реализмом, мистика с рационализмом, мечтательность с трезвостью
Н.Ф. Фёдоров довел до последней остроты и предельной крайности
это русское сознание всеобщей ответственности всех за всех и долга
всеобщего спасения. Он совершенно отвергает всякую личную, индивидуальную
перспективу жизни временной и вечной, как безнравственную, бесчеловечную
и безбожную. Жить нравственно, человечно и божественно можно лишь
со всеми и для всех, не для других, но для всех без единого исключения.
Фёдоров - мыслитель-радикал, все доводящий до предела, не допускающий
никаких сделок и компромиссов. В нём нет гибкости и пластичности.
Это тоже характерно русская в нём черта. Такой радикально-дерзновенный
проект всеобщего спасения, как у Фёдорова, никогда ещё , кажется,
не был высказан на человеческом языке. Вера Фёдорова в свою идею
абсолютна, не знает сомнений и колебаний; она дерзает противопоставить
себя всему миру, всему враждебному этой идее движению в мире, всем
повальным мыслям людским. Фёдоров - моноидеист, он не хочет знать
многого в мире. Идея Фёдорова - полярная противоположность всякому
индивидуализму, она для всех и со всеми, во имя всеобщего спасения,
(она есть своеобразный коллективизм). И идея эта противится сознанию
всех людей, движению всего человечества. Это нимало не смущает Фёдорова.
Небывалый утопизм, фантазерство, мечтательность соединяются в Фёдорове
с практицизмом, трезвостью, рассудочностью, реализмом. Фёдоров объявляет
себя врагом не только всякого идеализма и романтизма, но и всякой
мистики. Фёдоров верит в возможность рационально регулировать и
управлять всей жизнью мира, без всякого иррационального остатка.
Он не хочет признавать темного, иррационального истока в жизни мировой
и жизни человеческой, безосновной воли ко злу, с которой не может
справиться никакой свет знания и сознания. В этом душа его не современна.
Ибо современное сознание на самой высокой ступени своей не может
верить в полную и окончательную рационализацию жизни, в утопию рационального
добра, - оно скорее волюнтаристично , чем интеллектуалистично и
рационалистично, оно видит темный исток, бездну, не поддающуюся
рационализации и морализации, исток вечного движения и борьбы, остаток
иррационального для всякой рациональной и моральной нормы. Фёдоров
по духу своему ближе к мыслителям XVIII века и к утопистам вроде
Фурье, (к Фурье особенно). Он безгранично верит в возможность установления
естественно-праведного миропорядка, верит в управляющую силу разума.
Но он переносит центр тяжести из сферы сущего в сферу должного,
в проективность. Фантазерство и утопичность у Фёдорова связаны именно
с его реализмом, с его материализмом. Его дерзновенные проекты направлены
именно на этот материальный, эмпирический мир и пытаются его преобразовать,
им управлять. Он враг созерцания миров иных, он требует действия
в мире этом. Слово "мистический" он всегда употребляет
в отрицательном смысле, и оно равнозначно для него с нереальным,
идеалистическим, фантастическим, хотя его собственная основная идея
вне мистики л ишена всякого смысла. Фёдоров был цельной натурой
и обладал цельным сознанием, но объективно он раздирался противоречиями.
Весь он есть чудовищная двойственность религиозно-консервативного
и революционно-прогрессивного. Именно применение позитивно-рационалистического
стиля и позитивно-рационалистических приёмов к вещам мистическим
и делает Фёдорова утопистом-фантазером. Мистическое воскрешение
мёртвых , как бы к нему ни относиться, во всяком случае не может
быть названо утопией или фантазией. Но научно-позитивное воскрешение
мёртвых есть утопическое фантазерство. Основным моральным и религиозным
мотивом Фёдорова была невозможность примириться с вечной гибелью
и адскими муками хотя бы единого существа на земле. Непримиримую
вражду к смерти временной и смерти вечной Фёдоров сделал делом своей
жизни. Воскресить для вечной жизни всякое существо, скошенное смертью
во времени, - вот великая идея, которой Фёдоров был целиком захвачен.
Всеобщее спасение и воскресение зависит не тольк о от Бога, но и
от человека, от его собственной активности. Братское соединение
людей для общего дела, активная регуляция природы человеком предотвратит
страшный суд и гибель, приведет ко всеобщему воскресению и вечной
жизни. Для Фёдорова апокалиптические пророчества о конце мира условны,
они - лишь угрозы человеку. Христианская идея воскресения мёртвых
у Фёдорова превращается в идею воскрешения как долга человека, как
дела его активности. В идее этой есть гениальное дерзновение, и
сознание это - одно из самых высоких, до каких только поднимался
человек
Фёдоров - последнее явление славянофильства, но в его лице старое
в славянофильстве отмирает, и рождается новое, ещё не бывшее. [Но]
многое осталось в нём от старого славянофильства, и даже в преувеличенном
виде. Вражда к Западу и к католичеству у него бульшая, чем у славянофилов.
Он даже славянофилов и Достоевского упрекает в том, что они недостаточно
русские, слишком западные люди; не может простить Хомякову того,
что тот назвал Европу "страной святых чудес". В католичестве
он видит лишь ад, гибель, месть; в православии - всеобщее спасение,
печалование о розни. Он очень не любит Данте: в дантовском "Аде"
видит выражение католической мстительности, нежелание всеобщего
спасения. Но ведь и в (официальном) православии нет идеи всеобщего
спасения. А человеческой активности на Западе, в католичестве, больше,
чем на Востоке, в православии. От славянофилов получил Фёдоров идеализацию
русского патриархального быта как нравственной основы жизни, идеализацию
на ших крестьянско-земледельческих устоев, общины и т.п. Он в гораздо
большей степени, чем славянофилы, исповедует религию рода. Он -
народник и демократ, враг всего аристократического и утонченно-культурного.
У Фёдорова есть характерно русская нелюбовь к культу великих, к
возвышению личности. Он весь в народном, национальном коллективе
и не чувствует личности как начала самоценного. Он совсем не пережил
проблемы индивидуальности, индивидуальной судьбы. Не понимает иррациональной
тайны индивидуального. Его не мучила индивидуальная трагедия. У
Фёдорова, как и у многих русских, слабо выражены нравственные и
религиозные начала свободы и достоинства личности. Также чуждо ему
артистическое восприятие жизни. Он не любил артистизма, как начала
дарового, а не трудового. К своей вере он пришел не через свободу
личности, не через рождение в духе. [Он остался в первом рождении,
в родовой преемственности и традиции.] Фёдоров всегда за здоровье,
за трезвость. Он не понимает болезни, духовно го кризиса, усложнения
и утончения. Ему чужд опыт зла, путь расщепления. Стремление к полной
рационализации и морализации всего связано с отрицанием таинственного
в жизни, индивидуально-неповторимого. В нём самом не чувствуется
личной драмы, темного начала. Он был аскетом в жизни, жил на гроши,
спал на сундуке, но аскетизм его был легкий, натурально-благостный.
В сознании своём он отрицал аскетизм. Фёдоров - природный враг дионисического
опьянения, избыточности, рождающей трагизм. Он хочет заменить все
даровое трудовым. Исключительно трудовое сознание Фёдорова ведет
к отрицанию всего дарового и даровитого, всякой творческой игры,
всякой избыточности. Даровое - аристократично и артистично; оно
претит моральному сознанию Фёдорова, возложившего на себя бремя
мировой ответственности, активную задачу всеобщего воскрешения и
спасения - не личного совершенства, а всеобщего дела
Правда о трудовой активности человека заслоняла от него иную правду
- об искупляющей божественной благодати. Вся философия Фёдорова
- не творческая, а хозяйственная, не легкая, а тяжелая. Это философия
трудовой заботы. Его сознанию была чужда евангельская беззаботность
птиц небесных и полевых лилий. И в этом есть что-то характерно русское,
русская безрадостность, подавленность нравственной совестью, не
допускающей свободной и даровой творческой избыточности, русское
искание общего дела, дела спасения. Русская душа не может радостно
творить культуру; она болеет за мир и за всех людей, жаждет всех
спасти. Фёдоров был антиподом Л. Толстого, резко критиковал "непротивление",
но что-то типически русское в облике сближало его и с Толстым. Болезнь
русской совести, печалование о розни людей и гибели людей, жажда
спасения людей и Царства Божьего здесь, на земле - все это выразилось
у Фёдорова необыкновенно сильно, без всякого надрыва и раздвоения.
Фёдоров - исключит ельно здоровый, трезвый, цельный дух. Он не принадлежал
к этому распространенному у нас типу людей, вечно мечтающих о великих
делах и неспособных ничего сделать в малом. В самом малом он умел
видеть великое и мировое. В скромном деле библиотекаря музея, которое
Фёдоров исполнял с необыкновенной добросовестностью, он видел начало
всеобщего дела воскрешения мёртвых . Он был и фантазером-утопистом,
и человеком дела, практическим тружеником. В характере Фёдорова
чувствуется что-то крутое, почти сердитое и очень пристрастное.
Он требователен к себе и требователен к другим, не выносит праздности
и шалостей, ждёт от людей совершеннолетия, трудовой зрелости. Суровость
к людям - обратная сторона его жажды всеобщего спасения, всеобщего
воскрешения. Каждый должен быть воскрешен, но и каждый должен быть
воскресителем. Для всех должно делать общее дело, но и все должны
делать общее дело
Жизнь Фёдорова была суровая, и первые воспоминания его детства,
захватившие всю его душу, были трудные. Вот что говорит он об этих
воспоминаниях: "От детских лет сохранились у меня три воспоминания:
видел я черный-пречерный хлеб, которым питались крестьяне в какой-то,
вероятно, голодный год. Слышал я в детстве объяснение войны, которое
привело меня в страшное недоумение: "на войне люди стреляют
друг в друга!" Наконец, узнал я не о том, что есть и не родные,
чужие, а о том, что сами родные - не родные, а чужие".[7] Его
детская душа была поражена безумной рознью людей и мучительным вопросом
о хлебе насущном. Фёдоров был незаконный сын важного барина князя
Гагарина, родившийся от связи его с простой женщиной. Самодуром
дедом он был насильственно оторван от матери и удален от всего родного.
Задачей жизни Фёдорова стало исследование причин розни людей, их
небратского состояния и изыскания путей к братскому, родственному
воссоединению людей для обще го дела. Он не знал радостей родства
и пришел к религии родства, в родстве увидел основу всякой правды.
Фёдоров был пламенным оптимистом, непоколебимо верившим в своё "общее
дело", в Царство Божие на земле; пессимизм казался ему презренным.
Но оптимизм его был суровый и чистый. И ему пришлось испытать отчаяние
от одиночества. Он излагал свои мысли "под влиянием полной
безнадежности, зная, что никому эти писания не нужны, что учение
об активном отношении к природе со всеми его следствиями будет отвергнуто
одними, как диатриба из времен невежества, другими - как неверие.
Есть от чего придти в отчаяние среди такой полной безнадежности,
среди такого духовного одиночества в 74 года".[8] И всё-таки
Фёдоров верил, как никто ещё на земле, в полную и окончательную
победу над злом и тьмой, в подчинение разуму всей вселенной. Он
совсем не хотел считаться с темной волей, с бесконечной сложностью
жизни. Все злое и темное было для него лишь незнанием, неведением,
недостатком сознания. Сознание, знание уже благостно, нравственно,
победно. Он - рационалист-утопист, своеобразный просветитель. Он
не хотел знать отпадения человечества от христианства. Фёдоров лишён
иррационального чувства зла, непобедимого светом сознания. [Он совершенно
не знал апокалиптической жути.] В сознании Фёдорова совмещаются
совершенно несовместимые, непримиримые начала: позитивизм XIX века,
вера в безграничную силу науки и знания, в чудеса техники, управляющей
слепыми силами природы, и христианство, вера в Христа Воскресшего,
в Св. Троицу как образец родственной общественности. В нём живут
две души - рационалистическая и мистическая, научная и религиозная,
техническая и теургическая, - живут смешанно. Мы увидим, что две
полосы мысли, имеющие разные истоки, были механически смешаны в
мировоззрении Фёдорова, а не органически претворены в единство.
Проблему зла Фёдоров решал, как позитивист-рационалист, и природу
хотел регулировать, как ученый техник. Поэтому и религиозная ид
ея воскрешения разлагается у него на пласты мысли, не имеющие между
собой ничего общего. Но никогда позитивизм со своей технической
мощью не доходил до такого дерзновения, до которого дошел Фёдоров.
Как учил Фёдоров о познании?
[1] См.: В.А. Кожевников "Николай Фёдорович Фёдоров",
стр. 1. Книга издана не для продажи
[2] Кроме основной для ознакомления с Фёдоровым книги В.А. Кожевникова
"Н Ф. Фёдоров", систематизирующей миросозерцание Фёдорова,
изданной тоже не для продажи, можно указать на статью С.Н Булгакова
"Загадочный мыслитель" в сборнике "Два Града",
на книжку Н.П. Петерсона "Н.Ф. Фёдоров и его книга "Философия
общего дела" в противоположность учению Л.Н. Толстого"
и сборник "Вселенское дело"
[3] См. приложение к книге Кожевникова, стр. 318
[4] См. там же
[5] Там же, стр. 320
[6] Там же, стр. 316. В этом письме Достоевского есть интересное
место: "Предупреждаю, что мы здесь, т. е. я и Соловьёв, по
крайней мере, верим в воскресение реальное, буквальное, личное и
в то, что оно будет на земле"
[7] См.: Кожевников, стр. 55-56
[8] Там же, стр. 213-214
|
