Три свидания

В.С.Соловьёв

Конспект (Не начат)

Поэма [1] Москва-Лондон-Египет. 1862-1875-1876 Заранее над смертью торжествуя И цепь времен любовью одолев, Подруга вечная, тебя не назову я, Но ты почуешь трепетный напев... Не веруя обманчивому миру, Под грубою корою вещества Я осязал нетленную порфиру И узнавал сиянье Божества... Не трижды ль ты далась живому взгляду - Не мысленным движением, о нет! - В предвестие, иль в помощь, иль в награду На зов души твой образ был ответ. 1 И в первый раз, - о, как давно то было! - Тому минуло тридцать шесть годов, Как детская душа нежданно ощутила Тоску любви с тревогой смутных снов. Мне девять лет, {она}[2]... ей девять тоже. "Был майский день в Москве", как молвил Фет. Признался я. Молчание. О, Боже Соперник есть. А! он мне даст ответ. Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье. Душа кипит в потоке страстных мук. {Житейское... отложим... попеченье} - Тянулся, замирал и замер звук. Алтарь открыт... Но где ж священник, дьякон? И где толпа молящихся людей? Страстей поток, - бесследно вдруг иссяк он. Лазурь кругом, лазурь в душе моей. Пронизана лазурью золотистой, В руке держа цветок нездешних стран, Стояла ты с улыбкою лучистой, Кивнула мне и скрылася в туман. И детская любовь чужой мне стала, Душа моя - к житейскому слепа... И немка-бонна грустно повторяла: "Володинька - ах! слишком он глупа!" 2 Прошли года. Доцентом и магистром Я мчуся за границу в первый раз. Берлин, Ганновер, Кёльн - в движенье быстром Мелькнули вдруг и скрылися из глаз. Не света центр, Париж, не край испанский, Не яркий блеск восточной пестроты - Моей мечтою был Музей Британский, И он не обманул моей мечты. Забуду ль вас, блаженные полгода? Не призраки минутной красоты, Не быт людей, не страсти, не природа - Всей, всей душой одна владела ты. Пусть там снуют людские мириады Под грохот огнедышащих машин, Пусть зиждутся бездушные громады, - Святая тишина, я здесь один. Ну, разумеется, cum grano salis![3] Я одинок был, но не мизантроп; В уединении и люди попадались, Из коих мне теперь назвать кого б? Жаль, в свой размер вложить я не сумею Их имена, не чуждые молвы... Скажу: два-три британских чудодея Да два иль три доцента из Москвы. Всё ж больше я один в читальном зале; И верьте иль не верьте - видит Бог, Что тайные мне силы выбирали Всё, что о ней читать я только мог. Когда же прихоти греховные внушали Мне книгу взять "из оперы другой" - Такие тут истории бывали, Что я в смущенье уходил домой. И вот однажды - к осени то было - Я ей сказал: "О Божества расцвет Ты здесь, я чую, - что же не явила Себя глазам моим ты с детских лет?" И только я помыслил это слово - Вдруг золотой лазурью все полно, И предо мной она сияет снова - Одно её лицо - оно одно. И то мгновенье долгим счастьем стало, К земным делам опять душа слепа, И если речь "серьезный" слух встречала, Она была невнятна и {глупа}. 3 Я ей сказал: "Твоё лицо явилось, Но всю тебя хочу я увидать. Чем для ребенка ты не поскупилась, В том - юноше нельзя же отказать!" "В Египте будь!" - внутри раздался голос. В Париж - и к югу пар меня несет. С рассудком чувство даже не боролось: Рассудок промолчал, как идиот. На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону, На Фермо, Бари, Бриндизи - и вот По синему трепещущему лону Уж мчит меня британский пароход. Кредит и кров мне предложил в Каире Отель "Аббат" - его уж нет, увы! Уютный, скромный, лучший в целом мире... Там были русские, и даже из Москвы. Всех тешил генерал - десятый номер, - Кавказскую он помнил старину... Его назвать не грех - давно он помер, И лихом я его не помяну. То Ростислав Фаддеев был известный, В отставке воин и владел пером. Назвать кокотку иль собор поместный - Ресурсов тьма была сокрыта в нём. Мы дважды в день сходились за табльдотом; Он весело и много говорил, Не лез в карман за скользким анекдотом И философствовал по мере сил. Я ждал меж тем заветного свиданья, И вот однажды, в тихий час ночной, Как ветерка прохладное дыханье: "В пустыне я - иди туда за мной". Идти пешком (из Лондона в Сахару Не возят даром молодых людей, - В моем кармане - хоть кататься шару, И я живу в кредит уж много дней) Бог весть куда, без денег, без припасов, И я в один прекрасный день пошёл - Как дядя Влас, что написал Некрасов. (Ну, как-никак, а рифму я нашёл)[4]. Смеялась, верно, ты, как средь пустыни В цилиндре высочайшем и в пальто, За чёрта принятый, в здоровом бедуине Я дрожь испуга вызвал и за то Чуть не убит, - как шумно, по-арабски Совет держали шейхи двух родов, Что делать им со мной, как после рабски Скрутили руки и без лишних слов Подальше отвели, преблагородно Мне руки развязали - и ушли. Смеюсь с тобой: богам и людям сродно Смеяться бедам, раз они прошли. Тем временем немая ночь на землю Спустилась прямо, без обиняков. Кругом лишь тишину одну я внемлю Да вижу мрак средь звёздных огоньков. Прилегши наземь, я глядел и слушал... Довольно гнусно вдруг завыл шакал; В своих мечтах меня он, верно, кушал, А на него и палки я не взял. Шакал-то что! Вот холодно ужасно... Должно быть, нуль, - а жарко было днём... Сверкают звезды беспощадно ясно; И блеск, и холод - во вражде со сном. И долго я лежал в дремоте жуткой, И вот повеяло: "Усни, мой бедный друг!" И я уснул; когда ж проснулся чутко - Дышали розами земля и неба круг. И в пурпуре небесного блистанья Очами, полными лазурного огня[5], Глядела ты, как первое сиянье Всемирного и творческого дня. Что есть, что было, что грядет вовеки - Всё обнял тут один недвижный взор... Синеют подо мной моря и реки, И дальний лес, и выси снежных гор. Всё видел я, и всё одно лишь было - Один лишь образ женской красоты... Безмерное в его размер входило, - Передо мной, во мне - одна лишь ты. О лучезарная! тобой я не обманут: Я всю тебя в пустыне увидал... В моей душе те розы не завянут, Куда бы ни умчал житейский вал. Один лишь миг! Видение сокрылось - И солнца шар всходил на небосклон. В пустыне тишина. Душа молилась, И не смолкал в ней благовестный звон. Дух бодр! Но все ж не ел я двое суток, И начинал тускнеть мой высший взгляд. Увы! как ты ни будь душою чуток, А голод ведь не тётка, говорят. На запад солнца путь держал я к Нилу И вечером пришел домой в Каир. Улыбки розовой душа следы хранила, На сапогах - виднелось много дыр. Со стороны всё было очень глупо (Я факты рассказал, виденье скрыв). В молчанье генерал, поевши супа, Так начал важно, взор в меня вперив: "Конечно, ум дает права на {глупость}, Но лучше сим не злоупотреблять: Не мастерица ведь людская тупость Виды безумья точно различать. А потому, коль вам прослыть обидно Помешанным иль просто дураком, - Об этом происшествии постыдном Не говорите больше ни при ком". И много он острил, а предо мною Уже лучился голубой туман И, побежден таинственной красою, Вдаль уходил житейский океан. * * * Ещё невольник суетному миру, Под грубою корою вещества Так я прозрел нетленную порфиру И ощутил сиянье Божества. Предчувствием над смертью торжествуя И цепь времен мечтою одолев, Подруга вечная, тебя не назову я, А ты прости нетвердый мой напев! 26 - 29 сентября 1898 г

Примечания

[1] Осенний вечер и глухой лес внушили мне воспроизвести в шутливых стихах самое значительное из того, что до сих пор случилось со мною в жизни. Два дня воспоминания и созвучия неудержимо поднимались в моём сознании, и на третий день была готова эта маленькая автобиография, которая понравилась некоторым поэтам и некоторым дамам. [2] Она этой строфы была простою маленькой барышней и не имеет ничего общего с тою "ты", к которой обращено вступление. [3] cum grano salis - С долей остроумия (лат.) - Ред. [4] Приём нахождения рифмы, освященный примером Пушкина и тем более простительный в настоящем случае, что автор, будучи более неопытен, чем молод, первый раз пишет стихи в повествовательном роде. Добавление редактора: вероятно, имеется в виду отрывок из 4-й главы "Евгения Онегина" (начало строфы XLII): И вот уже трещат морозы И серебрятся средь полей... (Читатель ждёт уж рифмы _розы_; На, вот возьми её скорей!). [5] Стих Лермонтова