О частном и историческом взгляде на жизнь
1918 г.
I
Отношение к войне очень разделяет людей на два типа, которым трудно
сговориться. Одни смотрят на войну, как и на все на свете, с частной
точки зрения, с точки зрения личной или семейной жизни, блага и
счастья людей или их страданий и несчастья. Другие смотрят на войну
с сверхличной, исторической, мировой точки зрения, с точки зрения
ценности национальности, государственности, исторических задач,
исторической судьбы народов и всего человечества. Частная точка
зрения на жизнь, имеющая в виду исключительно благо или несчастья
- Петрoв и Ивaнов, - не есть непременно обывательская безыдейная
точка зрения, - она может быть и очень идейной, принципиальной.
Для идейного сознания счастье или страдание Петра и Ивана представляется
счастьем или страданием народа. Очень характерно, что Л. Толстой
и тогда, когда писал "Войну и мир", и тогда, когда писал
свои нравственно-религиозные трактаты, был безнадежно замкнут в
кругу частной точки зрения на жизнь, не желающей знать ничего, кроме
индивидуальной жизни, её радостей и горестей, её совершенств или
несовершенств. Для толстовского чувства жизни реальна и существенна
лишь частная жизнь Ивана и Петра, жизнь семейная и нравственная,
их нравственные сомнения и их искания нравственного совершенствования.
Очень показательно отношение Левина к русско-турецкой войне и к
славянскому вопросу. Жизнь историческая, национальная, задачи истории,
борьба народов и царств, великие исторические люди - все это казалось
Л. Толстому несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой
жизни. В "Войне и мире" не только "мир" побеждает
"войну", но и вообще реальность "частной" жизни
побеждает призрачность жизни "исторической", детская пеленка,
запачканная в зеленое и желтое, оказывается существеннее, глубже
всех Наполеонов и всех столкновений Запада и Востока. Для Толстого
частная, растительно органическая жизнь всегда реальнее и существеннее,
чем жизнь духовная, чем презираемое им культурное творчество, чем
"науки и искусства". И вместе с тем со своей "частной"
точки зрения Толстой не видит личности человеческой, всякий лик
тонет для него в безличном. Толстой с такой легкостью радикально
отверг историю и все историческое, потому что он не верит в её реальность
и видит в ней лишь случайную и хаотическую кучу мусора. Но история
отомстила ему. Он перестал видеть и личность, она утонула в органической
стихии. У Платона Каратаева нет личности, как нет её и у Наташи.
Личность заслонена такими "частными" вещами, как пеленки
и онучи. В истории же, в сверхличной, мировой истории именно видна
личность, проявляет себя яркая индивидуальность. "Историческое"
раскрывает личность, дает ей движение, "частное" же, хозяйственно-родовое,
закрывает личность и не дает ей хода.
По-другому, менее последовательно, чем Л. Толстой, но также отвергла
исторический и утверждала "частный" взгляд на жизнь значительная
часть русской интеллигенции в своем традиционном миросозерцании.
В отличие от моралистического индивидуализма Толстого, радикальная
интеллигенция держалась общественного миросозерцания и общественных
оценок. Но сама эта общественность была глубоко "частной",
признавшей единственной ценностью благо Ивaнов и Петрoв, по своей
ориентировке игнорировавшей исторические ценности и задачи, мировые,
сверхчеловеческие перспективы. Для этого частно-общественного миросозерцания
интеллигенции не существовало, например, самостоятельной ценности
национальности или конкретного типа культуры. Это миросозерцание
было номиналистическим в отношении ко всем историческим организмам:
национальным, государственным, церковным - и реалистическим лишь
в отношении к социальному человеку и социальным классам. Для этого
миросозерцания не существовало России, как самостоятельной реальности,
имеющей свою судьбу и задачу в мире. Реальна не Россия, а лишь населяющие её люди, например, крестьяне и рабочие, их благо и их судьба. У
женщин очень слабо развито чувство истории, их очень трудно довести
до сознания исторической задачи и исторической ценности, их взгляд
на жизнь - безнадежно и безвыходно "частный". Женское
частное сострадание может привести к увеличению страданий, ибо оно
не видит общей перспективы человеческой жизни, целиком захвачено
временно-частным.
Такое женски-частное и женски-сострадательное отношение к жизни
всегда бывает результатом решительного преобладания чувства над
волей. Если бы в мире господствовало исключительно женственное начало,
то истории не было бы, мир остался бы в "частном" состоянии,
в "семейном" кругу. Менее всего можно было бы сказать,
что такое частно-женственное отношение к жизни есть результат сильного
чувства личности. Наоборот, сильное чувство личности есть в том
мужественном начале, которое начало историю и хочет довести её до
конца. Все в мире совершается через истинное соотношение мужского
и женского начала и взаимное их проникновение. Но в отношении к
жизни русской интеллигенции, да и вообще русских людей есть как
бы преобладание женственного, господства чувства женственного сострадания,
женственных "частных" оценок, женственного отвращения
к истории, к жестокости и суровости всего исторического, к холоду
и огню восходящего ввысь духа.
II
Это "частное" миросозерцание есть плод гуманизма. Но
это не гуманизм эпохи Возрождения, это - гуманизм, доведенный в
XIX веке до своих последних выводов, соединившийся с позитивизмом,
отвергнувший все ценности, кроме человеческого блага. В конце концов,
этот гуманизм антирелигиозен по своей природе. Это исключительное
внимание к судьбе отдельного человека оказывается призрачным. В
действительности же номинализм этого миросозерцания идет дальше,
он разлагает и человека, принужден отвергнуть реальность души человека,
всегда ведь связанной с бесконечной глубиной бытия мирового, и выбрасывает
человека на поверхность. Человек делается орудием фиктивного блага.
Гуманитарная теория прогресса приносит всякого человека в жертву
своему божку и не может найти оправданий для страданий и жертв человеческой
личности. Такова уж неотвратимая диалектика: позитивно-гуманитарное
отвержение божественных ценностей ведет в конце концов к отвержению
человека, ценности его души, превосходящей эту видимую эмпирическую
жизнь.
Для этого миросозерцания благо человека, отсутствие страданий выше
ценности человека, выше чести и достоинства человека. Частно-общественное,
гуманистическое миросозерцание расслабляет человека, отнимает у
него ту глубину, в которой он всегда связан со всем "историческим",
сверхличным, всемирным, делает его отвлеченно-пустым человеком.
Так погибает и немая великая правда гуманизма. Поистине всякий человек
есть конкретный человек, человек исторический, национальный, принадлежащий
к тому или иному типу культуры, а не отвлеченная машина, подсчитывающая
свои блага и несчастья. Все историческое и мировое в человеке принимает
форму глубоко-индивидуальных инстинктов, индивидуальному любви к
своей национальности, к национальному типу культуры, к конкретным
историческим задачам.
Более углубленный, более религиозный взгляд на человека ведет к
открытию в нем, в его глубине всего исторического, мирового, всех
сверхличных ценностей. Национальность есть моя национальность и
она во мне, государственность - моя государственность и она во мне,
церковь - моя церковь и она во мне, культура - моя культура и она
во мне, вся история есть моя история и она во мне. Историческая
судьба моего народа, истории человечества и истории мира. И все
жертвы всемирной истории совершаются не только мной, но и для меня,
для моей вечной жизни. Слезинка ребенка пролита не только для мира,
для свершения мировой судьбы, но и для самого ребенка, для свершения
его судьбы. Ибо весь мир есть мир этого ребенка, он в нем и для
него. Ребенок может не сознавать своей всемирности, как не сознают
этого многие взрослые дети - Петры и Иваны. Но это слабость и узость
человеческого сознания, это выброшенность человека на поверхность
не может быть опровержением той великой истины, что каждый человек
- всемирный по своей природе и что в нем и для него совершается
вся история.
Лишь такой углубленный взгляд делает меня свободным, гражданином
моего отечества и гражданином вселенной. "Частный" же
взгляд на жизнь, для которого все историческое, мировое сверхличное
- чуждое и инородное, делает рабом, способным лишь на рабий бунт.
Раб вечно ощущает насилие над собой со стороны внешнего, и для него
все внешнее - чуждое. Свободный все ощущает своим путем, своим испытанием,
своей судьбой. Так и войну я должен постигнуть как свершение моей
судьбы - я её виновник и она во мне происходит, в каждом Иване и
Петре и для каждого Ивана и Петра. Ибо поистине каждый Иван и Петр
- мировое существо, в глубине своей сообщающееся со всем историческим
и сверхличным. Для огромной массы Иванов и Петров этот мировой процесс
протекает в их бессознательной или подсознательной стихии. Но сознание
этой массы должно быть поднято до этого мирового сознания, а не
до того рабски-обособленного сознания, для которого все мировое
оказывается внешним и навязанным. Лишь на этой почве возможно решение
проблемы Ивана Карамазова о слезинке замученного ребенка. С "частной"
точки зрения слезинка ребенка не может быть оправдана. Засученный
ребенок - бессмысленная жертва, вызывающая протест против мира,
а в конце концов, и против Бога. Но жертвы и страдания могут быть
оправданы, если видеть ту глубину всякого существа, на которой судьба
национальная, историческая и мировая есть его собственная судьба.
III
Очень характерно, что углубленный, религиозный взгляд на жизнь
допускает жертвы и страдания, во многом слишком трудно видеть искупление
и путь к высшей жизни. Более же поверхностный, "частный"
взгляд на жизнь боится жертв и страданий и всякую слезу считает
бессмысленной. Тот взгляд на жизнь, который я называю историческим
лишь в противоположность частному и который, в сущности, религиозный,
- ценности ставит выше блага, он принимает жертвы и страдания во
имя высшей жизни, во имя мировых целей, во имя человеческого восхождения.
Все героическое рождается на этой почве. Господство частных оценок
и частных точек зрения на жизнь не способствует расцвету личности.
На этой почве рождаются бессмысленные и рабьи бунты, но не рождаются
яркие творческие индивидуальности. Яркие творческие индивидуальности
всегда ведь обращены к мировому, к "историческому", а
не к "частному". Для исторического, обращенного к мировым
ценностям взгляда на жизнь остается в силе заповедь Ницше: будьте
жестоки, тверды. И другая еще заповедь лежит в основе этого чувства
жизни: любите дальнего больше, чем ближнего. Жесткость совсем не
есть жестокость, она есть свойство духовное, а не биологическое,
- жертва низшими состояниями духа во имя высших состояний, жертва
элементарными благами во имя восхождения и эволюции человека. По
личному своему опыту каждый человек знает, что боязливая и размягчающая
отсрочка некоторых страданий и жертв ведет лишь к тому, что в будущем
эти страдания и жертвы делаются еще большими. Есть неотвратимая
жестокость в развитии жизни, и при исполнении заповеди жесткости
и твердости эта жестокость может уменьшиться и сократиться. Так
на войне, слишком жалея людей, можно привести к тому, что погибнет
еще большее количество людей. Есть жестокость во всяком государстве,
оно имеет природу "холодного чудовища". Но без государства
человечество на том уроне, на котором оно находится, было бы ввергнуто
в еще более жестокое, звериное состояние. Жестокая судьба государства
есть в конце концов судьба человека, его борьба с хаотическими стихиями
в себе и вокруг себя, с изначальным природным злом, восхождение
человека к высшему и уже сверхгосударственному бытию. Государство
само может делаться злым и истребляющим, его всегда подстерегает
соблазн самодовлеющей власти. Но это уже вопрос факта, а не принципа,
это вопрос о том, что государство должно или развиваться или погибать.
Государство должно знать свое место в иерархии ценностей. Царство
кесаря не должно посягать на царство Божье и требовать воздаяния
Божьего кесарю.
В Пушкинском "Медном Всаднике" гениально изображено столкновение
"частного" мировоззрения с "историческим" Герой
"Медного Всадника" посылает проклятие чудотворному строителю
Петру с "частной" точки зрения, от лица индивидуальной
судьбы, противополагающей себя судьбе исторической, национальной,
мировой. Маленькая, чувствующая себя раздавленной частная жизнь
бунтует против великой, исторической жизни. Но бунт этот - рабий
бунт, он порожден поверхностным сознанием. Все самое маленькое может
ведь себя чувствовать соучастником великого, великое сознавать своим
и от этого делаться великим. Лишь утверждение народного, имманентно-человеческого
характера государства должно привести к тому высшему сознанию, что
государство - в человеке и каждый человек за него ответственен.
В разных социальных идеологиях, "частных" по своему пафосу,
много говорится о "буржуазности" государства, национальности,
"буржуазности" всех исторических организмов и исторических
культур. Но в действительности глубоко "буржуазны" эти
частные социальные мировоззрения, выбрасывающие человека на поверхность
и замыкающие его в его интересах, в его перспективах благополучия
и "частного" земного рая. Совершенно "буржуазен"
и гуманитарный социализм, поскольку он признает лишь гедонистические
ценности и отвращается от всякого жертвенного, страдальческого пути
человеческого восхождения к высшей жизни, поскольку исповедует религию
количеств, а не качеств. Человек жертвенными и страдальческими путями
выходит в мировую ширь и мировую высоту. Глубина человека тянет
его в высоту. И "буржуазно" все, что оставляет его на
поверхности и признает в нем лишь поверхность. "Буржуазность"
есть и в анархизме, соединяющем жесточайшие разрушения с прекраснодушнейшими
идиллиями. "Буржуазен" и частно-семейственный взгляд на
жизнь, эта слишком большая и порабощающая любовь к уюту частной
жизни. Такая "буржуазность" есть в обывательском царстве,
ныне переживающем жестокую драму. Нелюбовь к исторически-великому
- "буржуазная" нелюбовь. В лучшей части русской интеллигенции
было героическое начало, но оно было неверно направлено и исходило
из ложного сознания. Мировая война - величайшее испытание для частно-гуманистического
мировоззрения, оно пошатнулось в своих основах. Старый, гладко-поверхностный
гуманизм не хотел знать глубины жизни со всеми её противоречиями,
глубины самого человека. И лишь углубление мировоззрения может привести
человеческую личность, так трагически поставленную перед мировыми
проблемами, к сознанию своего мирового исторического, а не "частного"
только призвания.
Опубликовано в сентябре 1916 г.
|