Первый шаг к положительной эстетике
В.С. Соловьёв
OCR "ЛИТ" август, 2001 по изданию:
В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник",
1990.
Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен
в конце каждой страницы
I
К числу многих литературных реакций последнего времени, - частью
вызванных противоположными крайностями, а частью ничем положительным
не вызванных, - присоединилась и реакция в пользу "чистого"
искусства, или "искусства для искусства". Она несомненно
принадлежит к первому разряду - к разряду реакций {извинительных};
противоположная крайность, которою она вызвана, у всех в памяти
[1]. Но неужели это такая неотвратимая для нас судьба - одну неправду
уравновешивать другою и подчинить наше умственное развитие дурно
и "жестокосердно" понятному закону возмездия: око за око
и зуб за зуб? Если, как обыкновенно говорят, одно заблуждение {естественно}
вызывает другое, противоположное, то подчиняться такому естественному
процессу заблуждений не совсем естественно для человека, как существа
разумного, - для него гораздо естественнее всякому заблуждению противопоставить
простую и чистую правду; это к тому же и плодотворнее.
Когда, например, писатели, объявившие Пушкина "пошляком",
в подтверждение этой мысли спрашивали: "Какую же пользу приносила
и приносит поэзия Пушкина?" - а им на это с негодованием возражали:
"Пушкин - жрец чистого искусства, прекрасной формы; поэзия
не должна быть полезна, поэзия выше пользы!" - то такие слова
не отвечают ни противнику, ни правде, и в результате оставляют только
взаимное непонимание и презрение. А между тем настоящий, справедливый
ответ так прост и близок: "Нет, поэзия Пушкина, взятая в {целом}
(ибо нужно мерить "доброю мерою"), приносила и приносит
большую пользу, потому что совершенная красота её формы усиливает
действие того духа, который в ней воплощается, а дух этот - живой,
59
благой и возвышенный, как он сам свидетельствует в известных стихах:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в сей жестокий век я прославлял свободу
И милость к падшим призывал...[1]"
Такой справедливый ответ был бы уместен и убедителен даже в том
случае, если бы противник в своём увлечении под пользою разумел
только пользу материальную и требовал бы от поэзии "печных
горшков"; ибо в таком случае нетрудно было бы растолковать,
что хотя добрые чувства сами по себе и недостаточны для снабжения
всех людей необходимою домашнею утварью, однако {без} таких чувств
не могло бы быть даже речи о подобном полезном предприятии за отсутствием
внутренних к нему побуждений, - тогда возможна была бы только непрерывная
война за горшки, а никак не справедливое их распределение на пользу
общую.
Если бы сторонники "искусства для искусства" разумели
под этим только, что художественное творчество есть особая деятельность
человеческого духа, удовлетворяющая особенной потребности и имеющая
собственную область, то они, конечно, были бы правы, но тогда им
нечего бы было и поднимать реакцию во имя такой истины, против которой
никто не станет серьезно спорить. Но они идут гораздо дальше; они
не ограничиваются справедливым утверждением специфической особенности
искусства или самостоятельности тех {средств}, какими оно действует,
а отрицают всякую существенную связь его с другими человеческими
деятельностями и необходимое {подчинение} его общим жизненным целям
человечества, считая его чем-то в себе замкнутым и безусловно самодовлеющим;
вместо законной {автономии} для художественной области они проповедуют
{эстетический сепаратизм}. Но хотя бы даже искусство было точно
так же необходимо для всего человечества, как дыхание для отдельного
человека, то ведь и дыхание существенно зависит от кровообращения,
от деятельности нервов и мускулов, и оно подчинено жизни целого;
и самые прекрасные легкие не оживят его, когда поражены другие существенные
органы. Жизнь целого не исключает, а, напротив, требует и предполагает
относительную самостоятельность частей и их функций, - но безусловно
самодовлеющею никакая частная функция в своей отдельности не бывает
и быть не может.
Бесполезно для сторонников эстетического сепаратизма и следующее
тонкое различие, делаемое некоторыми. Допустим, говорят они, что
в общей жизни искусство связано
60
с другими деятельностями и все они вместе подчинены окончательной
цели исторического развития; но эта связь и эта цель, находясь за
пределами нашего сознания, осуществляются сами собою, помимо нас,
- и следовательно, не могут определять наше отношение к той или
другой человеческой деятельности; отсюда заключение: пускай художник
будет только художником, думает только об эстетически прекрасном,
о красоте формы, пусть для него, кроме этой формы, не существует
ничего важного на свете.
Подобное рассуждение, имеющее в виду превознести искусство, на самом
деле глубоко его унижает, - оно делает его похожим на ту работу
фабричного, который всю жизнь должен выделывать только известные
колесики часового механизма, а до целого механизма ему нет никакого
дела. Конечно, служение псевдохудожественной форме гораздо {приятнее}
фабричной работы, но для разумного сознания одной приятности мало.
И на чем же основывается это убеждение в роковой бессознательности
исторического процесса, в безусловной непознаваемости его цели?
Если требовать определенного и адекватного представления об окончательном
состоянии человечества, представления конкретного и реального, то,
конечно, оно никому не доступно, - и не столько по ограниченности
ума человеческого, сколько потому, что самое понятие {абсолютно
окончательного} состояния, как заключения {временного} процесса,
- содержит в себе {логические} трудности, едва ли устранимые. Но
ведь такое невозможное представление о немыслимом предмете ни к
чему и не нужно. Для сознательного участия в историческом процессе
совершенно достаточно общего понятия о его направлении, достаточно
иметь идеальное представление о той, говоря математически, {предельной}
величине, к которой несомненно и непрерывно приближаются {переменные}
величины человеческого прогресса, хотя по природе вещей никогда
не могут совпасть с нею. А об этом идеальном пределе, к которому
{реально} двигается история, всякий, не исключая и эстетического
сепаратиста, может получить совершенно ясное понятие, если только
он обратится за указаниями не к предвзятым мнениям и дурным инстинктам,
а к тем выводам из исторических фактов, за которые ручается разум
и свидетельствует совесть.
Несмотря на все колебания и зигзаги прогресса, несмотря на нынешнее
обострение милитаризма, национализма, антисемитизма, динамизма и
проч., и проч., все-таки остаётся несомненным, что {равнодействующая}
истории идет от людо-
61
едства к человеколюбию, от бесправия к справедливости и от враждебного
разобщения частных групп к {всеобщей солидарности}. Доказывать это
- значило бы излагать сравнительный курс всеобщей истории. Но для
добросовестных пессимистов, смущаемых ретроградными явлениями настоящей
эпохи, достаточно будет напомнить, что самые эти явления ясно показывают
бесповоротную силу общего исторического движения [3].
Вот два примера из совершенно различных областей, но приводящие
к одной и той же морали. Явился в Германии талантливый писатель
[4] (к сожалению, оказавшийся душевнобольным), который стал проповедовать,
что сострадание есть чувство низкое, недостойное уважающего себя
человека; что нравственность годится только для рабских натур; что
человечества нет, а есть господа и рабы, полубоги и полускоты, что
первым все позволено, а вторые обязаны служить орудием для первых
и т. п. И что же? Эти идеи, в которые некогда верили и которыми
жили подданные египетских фараонов и царей ассирийских, - идеи,
за которые еще и теперь из последних сил бьются Беганзин в Дагомее
и Лобэнгула в земле Матэбельской [5], - они были встречены в нашей
Европе как что-то необыкновенное оригинальное и свежее и в этом
качестве повсюду имели grand succes de surprise*. He доказывает
ли это, что мы успели не только пережить, а даже забыть то, чем
жили наши предки, так что их миросозерцание получило для нас прелесть
новизны? А что подобное никогда и нигде не предусмотренное воскрешение
мертвых идей вовсе не страшно для живых, - это видно уже из одного
фактического соображения: кроме двух классов людей, упоминаемых
Ницше, - гордых господ и смиренных рабов, - повсюду развился еще
третий - рабов несмиренных, т. е. переставших быть рабами, - и,
благодаря распространению книгопечатания и множеству других неизбежных
и неотвратимых зол, этот третий класс (который не ограничивается
одним tiers-etat**) так разросся, что уже почти поглотил два другие.
Вернуться добровольно к смирению и рабской покорности эти люди не
имеют никакого намерения, а принудить их некому и нечем, - по крайней
мере, до пришествия антихриста и пророка его с ложными чудесами
и знамениями; да и этой последней замаскированной реакции дагомейских
идеалов хватит только ненадолго.
Второй пример того, как реакционные явления свиде-
__________
* Неожиданный большой успех (фр.).- Ред.
** Третье сословие (фр.).- Ред.
62
тельствуют об истинном прогрессе, - это характер нынешнего милитаризма:
при таких огромных вооружениях и при таком чрезвычайном обострении
национального соперничества и вражды - такая небывалая нерешительность
начать войну! Всякий невольно чувствует и понимает, что при нынешней
всесторонней {связности} между различными частями человечества невозможно
будет локализовать вооруженного столкновения и что небывалая громадность
сил по численности войск и смертоносности вооружений представит
войну во всем её, еще никогда прежде не виданном, ужасе и сделает
нравственно и материально невозможным её повторение. Значит, одно
из двух: или, несмотря на весь милитаризм, война все-таки не начнется,
или же если начнется, то будет {последнею}. Милитаризм съест войну.
Вооруженные политические усобицы между нациями неизбежно прекратятся,
как прекратились постоянные усобицы их между отдельными внутри стран
областями и городами.
Местная история показывает, как здесь или там тяжелыми, запутанными
и нередко кривыми путями собиралась земля вокруг народных вождей,
и как мало-помалу росло и развивалось национальное сознание. Но
и всеобщая история также показывает нам, как еще более трудными
и сложными путями {собирается вся земля}, целое человечество вокруг
невидимого, но могучего центра христианской культуры и как, несмотря
ни на какие препятствия, все растет и крепнет сознание всемирного
единства и солидарности. Эту аналогию между национальным и всемирным
"собиранием земли" можно было бы провести еще дальше,
но я ограничиваюсь только очевидными и бесспорными чертами.
Итак, у истории (а следовательно, и у всего мирового процесса) есть
цель, которую мы несомненно знаем, - цель всеобъемлющая и вместе
с тем достаточно определенная для того, чтобы мы могли сознательно
участвовать в её достижении; ибо относительно всякой идеи, всякого
чувства и всякого дела человеческого всегда можно по разуму и совести
решить, согласно ли оно с идеалом всеобщей солидарности или противоречит
ему, направлено ли оно к осуществлению истинного всеединства* или
противоречит ему. А если так, то где же право для какой-нибудь человеческой
_________
* Я называю истинным, или положительным, всеединством такое, в котором
единое существует не за счёт всех или в ущерб им, а в пользу всех.
Ложное, отрицательное единство подавляет или поглощает входящие
в него элементы и само оказывается, таким образом, {пустотою}; истинное
единство сохраняет и усиливает свои элементы, осуществляясь в них
как {полнота} бытия.
63
деятельности отделяться от общего движения, замыкаться в себе, объявлять
себя своею собственною и единственною целью? И в частности, где
права эстетического сепаратизма? Нет: искусство не для искусства,
а для осуществления той полноты жизни, которая необходимо включает
в себя и особый элемент искусства - красоту, но включает не как
что-нибудь отдельное и самодовлеющее, а в существенной и внутренней
связи со всем остальным содержанием жизни.
Отвергнуть фантастическое отчуждение красоты и искусства от общего
движения мировой жизни, признать, что художественная деятельность
не имеет в себе самой какого-то особого высшего предмета, а лишь
{по-своему}, своими средствами служит общей жизненной цели человечества,
- вот первый шаг к истинной положительной эстетике. Этот шаг в русской
литературе сделан около сорока лет тому назад автором эстетического
трактата, который (вместе с другими, менее важными, но также не
лишенными интереса этюдами того же писателя) весьма кстати перепечатан
был именно теперь - ввиду возрождения у нас эстетического сепаратизма.
Желая указать положительное значение и заслугу этого старого, но
не устаревшего трактата, я вовсе не закрываю глаза ни на многие
его частные недостатки, ни на общую неполноту представляемого им
воззрения. В своё время многие были уверены, что автор "Эстетических
отношений искусства к действительности" сказал последнее слово
в этой области [6]. Я так далек от подобной мысли, что утверждаю
как раз обратное: он сказал вовсе не последнее, а только {первое}
слово истинной эстетики. Но я считаю несправедливым от сделавшего
нечто требовать, чтобы он сделал все, и думаю, что неизбежная недостаточность
первого шага сама собою устранится, когда будут сделаны дальнейшие
шаги.
II
Если наш автор подчиняет искусство действительности, то, конечно,
не в том смысле, в каком иные современные ему писатели объявляли,
что "сапоги важнее Шекспира". Он утверждает только, что
{красота} действительной жизни выше красоты созданий художественной
фантазии*. Вместе с тем он отстаивает реальность красоты против
гегельянской эстетики, для которой прекрасное "является только
призраком", проистекающим от непроницательности взгляда, не
просветленного философским мышлением, перед которым
___________
* "Эстетика и поэзия" ("Современник", 1854-1861),
издание М. Н. Чернышевского. СПб., 1893, стр. 81.
64
исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете
(т. е. красота), так что "чем выше развито мышление, тем более
исчезает перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого
мышления есть только истинное, а прекрасного нет"*.
В противоположность такому взгляду наш автор признает красоту существенным
свойством действительных предметов и настаивает на её фактической
реальности - не для человека только, но и в природе, и для природы.
"Понимая прекрасное как полноту жизни, мы должны будем признать,
что стремление к жизни, проникающее всю природу, есть вместе и стремление
к произведению прекрасного. Если мы должны вообще видеть в природе
не цели, а только результаты, и потому не можем назвать красоту
целью природы, то не можем не назвать её существенным результатом,
к произведению которого направлены силы природы. Непреднамеренность,
бессознательность этого направления нисколько не мешает его реальности,
как бессознательность геометрического стремления в пчеле, бессознательность
к симметрии в растительной силе нисколько не мешает правильности
шестигранного строения ячеек сота, симметрии двух половин листа"**.
Значительную часть своего трактата автор посвятил подробному доказательству
той мысли, "что произведение искусства может иметь преимущество
перед действительностью разве в двух-трех ничтожных отношениях и
по необходимости остаётся далеко ниже её в существенных своих качествах"***.
В этой обширной аргументации (стр. 38-81) много наивного (не нужно
забывать, что это - юношеская диссертация), иные спорные вещи голословно
утверждаются, а другие, бесспорные, доказываются с педантичною полнотою;
но все эти недостатки и излишества не должны закрывать от нас того,
что доказываемая мысль {верна}, - до такой степени верна, что читатель,
недовольный пространною прозой автора, может найти краткое, но точное
выражение того же самого воззрения на противоположном полюсе нашей
литературы в следующем стихотворении Фета:
Кому венец: богине ль красоты,
{Иль в зеркале её изображенью}?
_________________
* Там же, стр. 2-3. В этих словах гегельянская точка зрения более
"выводится на свежую воду", нежели просто излагается;
но сущность дела передана совершенно верно.
** Там же, стр. 42-43.
*** Там же, стр. 80.
65
Поэт смущен, когда дивишься ты
Богатому его воображенью.
Не я, мой друг, а Божий мир богат:
В пылинке он лелеет {жизнь} и множит,
И что один твой выражает взгляд,
Того поэт пересказать не может [7].
Но если так, то в чем же значенье и задача искусства? Наш автор
подходит к этому вопросу с настоящей стороны. Опровергнув то мнение,
будто художество создаёт совершенную красоту, какой нет в действительности,
он замечает: "В произведениях искусства нет совершенства; кто
недоволен действительною красотою, тот еще меньше может удовлетвориться
красотою, создаваемою искусством. Итак, невозможно согласиться с
обыкновенным объяснением значения искусства; но в этом объяснении
есть намеки, которые могут быть названы справедливыми, если будут
истолкованы надлежащим образом. Человек не удовлетворяется прекрасным
в действительности, ему мало этого прекрасного - вот в чем сущность
и правдивость обыкновенного объяснения, которая, будучи ложно понимаема
сама, нуждается в объяснении"*.
Собственное объяснение автора неудовлетворительно, и я не буду на
нем останавливаться. Я не стану также защищать все те 17 тезисов,
которыми заканчивается его диссертация. Главное её содержание сводится
к двух положениям: 1) существующее искусство есть лишь слабый суррогат
действительности, и 2) красота в природе имеет объективную реальность,
- и {эти} тезисы {останутся}. Их утверждение в трактате, стесненное
пределами особого философского кругозора автора (он был в то время
крайним приверженцем Фейербаха), не разрешает, а только ставит настоящую
задачу; но верная постановка есть первый шаг к разрешению. Только
на основании этих истин (объективность красоты и недостаточность
искусства), а никак не чрез возвращение к артистическому дилетантизму,
возможна будет дальнейшая плодотворная работа в области эстетики,
которая должна связать художественное творчество с высшими целями
человеческой жизни.
___________
* Там же, стр. 89.
66
КОММЕНТАРИИ: ПЕРВЫЙ ШАГ К ПОЛОЖИТЕЛЬНОЙ ЭСТЕТИКЕ
Впервые напечатана в "Вестнике Европы", 1894, No 1, с.
294-302.
Основное содержание работы Соловьев определил в письме известному
публицисту К. К. Арсеньеву: "...защищаю известный Вам, вероятно,
трактат об отношениях искусства к действительности - это дает некоторый
интерес статье" (Письма, 2, 89). Редактору "Вестника Европы"
Стасюлевичу Соловьев сообщил об обстоятельствах, вызвавших появление
статьи: "Ее очень удобно связать с недавними эстетическими
толками... к тому же в ней есть нечто специально приятное для нашего
приятеля А. Н. Пыпина, именно некоторое заступничество за Чернышевского
против Боборыкина, который недавно боборыкнул покойного в нашем
московском философ-
388
ском журнале" (Письма, 1, 114). В 1893 г. был издан сборник
статей Н. Г. Чернышевского, и имя, долго находившееся под запретом,
вновь появилось на страницах русской печати. Редакцией "Вестника
Европы", куда входил двоюродный брат Чернышевского Пыпин, статья
Соловьева понималась как признание заслуг публициста-шестидесятника
в создании "истинной эстетики" и как выступление против
новейших последователей теории "искусства для искусства".
При таком подходе, усвоенном и русскими читателями, эстетические
воззрения самого Соловьева отходили на второй план, стушевывалось
их принципиальное отличие от взглядов Чернышевского.
[1] Под "реакцией в пользу "чистого" искусства"
Соловьев разумеет выступления П. Д. Боборыкина (Боборыкин П. Д.
"Красота, жизнь и творчество // Вопросы философии и психологии.
1893. No 1, 2) и С. М. Волконского (Волконский С. М. Искусство и
нравственность // Вестник Европы, 1893. No 4), которые послужили
непосредственным поводом к его работе над статьей. "Противоположная
крайность" - писаревское "разрушение эстетики", находившее
многочисленных последователей в демократической журналистике 1860-1880-х
гг.
[2] Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Я памятник
себе воздвиг нерукотворный..." (1836).
[3] Здесь Соловьев разделяет теорию необратимости исторического
прогресса, которую в иных случаях он резко и остроумно критиковал.
[4] Речь идет о Фридрихе Ницше.
[5] Неожиданно высокомерное отношение к африканским владетелям,
которые вели упорную борьбу с французскими (Беганзин) и английскими
(Лобенгула) колонизаторами, связано у Вл. Соловьева с глубоко укоренившимся
европоцентризмом.
[6] Первое издание магистерской диссертации Н. Г. Чернышевского
вышло в 1855 г.
[7] А. А. Фет, "Кому венец: богине ль красоты..." (1865).
Курсив Вл. Соловьева.
389
|