|
Миросозерцание Достоевского 05
Н.А.Бердяев
У Достоевского была идея, к которой он много раз возвращается,-
о связи социализма с католичеством. Он видит в католичестве, в папской
теократии тот же соблазн, что и в социализме. Социализм есть лишь
секуляризованное католичество. Поэтому "Легенда о Великом Инквизиторе",
к которой мы ещё вернемся в отдельной главе, написана одинаково
и против социализма, и против католичества. Я даже склонен думать,
что она написана более о социализме, чем о католичестве. Мысли Великого
Инквизитора до поразительности совпадают с мыслями П.Верховенского,
Шигалева и других представителей революционного социализма у Достоевского.
Достоевский был убежден, что папа в конце концов пойдет навстречу
коммунизму, потому что папская идея и социалистическая идея есть
одна и та же идея принудительного устроения царства земного. И религия
католичества, и религия социализма одинаково отрицают свободу человеческой
совести. Католичество приняло меч Кесаря и соблазнилось царством
земным, земным могуществом. Это оно толкнуло народы Европы на тот
путь, который должен привести к социализму. В "Дневнике писателя"
Достоевский говорит: "Франция и в революционерах Конвента,
и в атеистах своих, и в социалистах своих, и в теперешних коммунарах
своих - все ещё в высшей степени есть и продолжает быть нацией католической
вполне и всецело, вся зараженная католическим духом и буквой его,
провозглашающая устами самых отъявленных атеистов своих Libегtе,
Egalite, Fгаtегшtе - ou la тогt[1], т. e. точь-в-точь, как бы провозгласил
это сам папа, если бы только принужден был провозгласить и формулировать
libегtе, egalite, fгаtегпitе католическую - его слогом, его духом,
настоящим слогом и духом папы средних веков. Самый теперешний социализм
французский есть не что иное, как лишь вернейшее и неуклонное продолжение
католической идеи, самое полное и окончательное завершение её, роковое
последствие, вырабатывающееся веками. Ибо социализм французский
есть не что иное, как насильственное единение человека - идея ещё от древнего Рима идущая и потом всецело в католичестве сохранившаяся".
Для Достоевского католичество было носителем идеи римского принудительного
универсализма, принудительного всемирного единения людей и устроения
их земной жизни. Эта римская идея принудительного универсализма
лежит и в основе социализма. И там, и здесь отрицается свобода человеческого
духа. И она неизбежно должна отрицаться, когда исповедуется религая
царства земного и хлеба земного. Французская революция для Достоевского
была "видоизменением и перевоплощением той же древней римской
формулы всемирного единения". Эта "формула" должна
властвовать и над революцией социалистической, которую Достоевский
предчувствовал и предсказывал. И в борьбе, которая разгоралась в
Европе, Достоевский был готов стать на сторону протестантской Германии,
чтобы победить католичество и социализм, римскую идею принудительного
соединения людей. Во времена Достоевского социализм был по дреимуществу
во Франции, он не знал ещё социал-демократии, которая развилась
в Германии, не знал марксизма. И поэтому многие суждения его устарели.
Но он предвидел что-то очень существенное. Конечно, Достоевский
был несправедлив к католичеству. Нельзя отождествлять великий католический
мир, необыкновенно богатый и многообразный, с соблазнами и уклонами
папской теократической идеи: в нём были св.Франциск и великие святые
и мистики, была сложная религиозная мысль, была подлинная христианская
жизнь. Также и в восточном православии были соблазны и уклоны византийской
цезаритской идеи, и не было в нём той свободы духа, которую проповедовал
Достоевский в христианстве. Но поразительна эта аналогия между католичеством
и социализмом, этими двумя противоположными идеями. И там и здесь
отрицание свободы совести, и там и здесь дух крайней ортодоксальности
и нетерпимости, и там и здесь принуждение к добру и добродетели,
и там и здесь принудительный универсализм и принудительное соединение
людей, и там и здесь организация жизни, не допускающая свободной
игры человеческих сил. Социалистическое государство есть не секулярное,
а вероисповедное государство, подобно государству католическому,
в нём есть господствующее вероисповедание, и полнотой прав обладают
лишь те, которые принадлежат к этому господствующему вероисповеданию.
Социалистическое государство знает единую истину, к которой принудительно
приводит людей, оно не оставляет свободы избрания. Но таково же
и византийское православное царство. Крайности сходятся. На полюсах
противоположных одинаково отрицается свобода духа. И это отрицание
неизбежно, когда земные цели ставятся выше целей небесных*
* * *
Достоевский исследует природу революционного социализма и его неотвратимые
последствия в явлении шигалевщины. Тут торжествует то же начало,
которое потом развивает Великий Инквизитор, но без романтической
грусти последнего, без своеобразного величия его образа. Если в
католичестве и раскрываются те же начала, что и в социализме, то
в неизмеримо высшей форме, эстетически наиболее привлекательной.
В революционной шигалевщине раскрывается плоское начало, бесконечная
плоскость. Петр Верховенский так формулирует Ставрогину сущность
шигалевщины: "Горы сровнять - хорошая мысль, не смешная. Не
надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу
на тысячу лет, но надо устроиться послушанию... Жажда образования
есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь,
вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство,
сплетни, доносы; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения
потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство...
Необходимо лишь необходимое - вот девиз земного шара отселе. Но
нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны
быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в
тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать
друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно.
Скука есть ощущение аристократическое". "Каждый принадлежит
всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны... Первым делом
понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень
наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших
способностей!" Но это всеобщее принудительное уравнение, это
торжество смертоносного закона энтропии (нарастания и равномерного
распределения тепла во вселенной), перенесенного в социальную сферу,
не означает торжества демократии. Никаких демократических свобод
не будет. Демократия никогда не торжествовала в революциях. На почве
этого всеобщего принудительного уравнения и обезличивания править
будет тираническое меньшинство... "Выходя из безграничной свободы,-
говорит Шигалев,- я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавляю,
однако же, что кроме моего разрешения общественной формулы, не может
быть никакого". Тут чувствуется фанатическая одержимость ложной
идеей, которая ведет к существенному перерождению человеческой личности,
к утере человеческого облика. Достоевский исследует, как безбрежная
социальная мечтательность русских революционеров, русских мальчиков
ведет к истреблению бытия со всеми его богатствами, доводит до пределов
небытия. Это - очень у него глубоко обосновано. Социальная мечтательность
- совсем не невинная вещь. Ей необходимо противопоставить трезвость,
суровую ответственность. Эта революционная мечтателыюсть есть болезнь
русской души. Достоевский вскрыл её и поставил ей диагноз и прогноз.
Те, которые в своём человеческом своеволии и человеческом самоутверждении
претендовали жалеть и любить человека более, чем его жалеет и любит
Бог, которые отвергли Божий мир, возвратили билет свой Богу и хотели
сами создать лучший мир, без страданий и зла, с роковой неизбежностью
приходят к царству шигалевщины. Только в этом направлении могут
они исправить дело Божье. Старец Зосима говорит: "Воистину
у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться
справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью,
ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом. Если бы не
обетование Христово, то так и истребили бы друг друга, даже до последних
двух человек на земле". Изумительные по своей пророческой силе
слова
Достоевский открыл, что бесчестие и сентиментальность - основы русского
революционного социализма. "Социализм у нас распространяется
преимущественно из сентиментальности". Но сентиментальность
есть ложная чувствительность и ложное сострадание. И она нередко
кончается жестокостью. Петр Верховенский говорит Ставрогину: "В
сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом
на бесчестье всего легче русского человека за собою увлечь можно".
Ставрогин отвечает ему: "Право на бесчестие - да это все к
нам прибегут, ни одного там не останется!" П.Верховенский открывает
также значение для дела революции Федьки Каторжника и "чистых
мошенников". "Ну, эти, пожалуй, хороший народ, иной раз
выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется".
Размышляя далее о факторах революции, П.Верховенский говорит: "Самая
главная сила - цемент, все связывающий, это стыд собственного мнения.
Вот это так сила. И кто это работал, кто этот "миленький"
трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого
в голове. За стыд почитают". Эти психические факторы революции
говорят о том, что в самых её первоисточниках и первоосновах отрицается
человеческая личность, её качественность, её ответственность, её безусловное значение. Революционная мораль не знает личности как
основы всех нравственных оценок и суждений. Это - безличная мораль.
Она отрицает нравственное значение личности, нравственную ценность
качеств личности, отрицает нравственную автономию. Она допускает
обращение со всякой человеческой личностыо как с простым средством,
простым материалом, допускает применение каких угодно средств для
торжества дела революции. Поэтому революционная мораль есть отрицание
морали. Революция - аморальна по своей природе, она становится по
ту сторону добра и зла. И слишком походит на нее внешняя контрреволюция.
Во имя достоинства человеческой личности и её нравственной ценности
Достоевский восстает против революции и революционной морали. В
революционной стихии личность никогда не бывает нравственно активной,
никогда не бывает нравственно-вменяемой. Революция есть одержимость,
беснование. Эта одержимость, это беснование поражает личность, парализует её свободу, её нравственную ответственность, ведет к утере личности,
к подчинению её безличной и нечеловеческой стихии. Деятели революции
сами не знают, какие духи ими владеют. Их активность кажущаяся,
они в сущности пассивны, дух их во власти бесов, которых они допустили
внутрь себя. Эту мысль о пассивном характере деятелей революции,
об их медиумичности раскрыл по поводу Французской революции Жозеф
де Местр в своей гениальной книге "Сопsidегаtiопs sиг la Fгапсе"[2].
В революции теряется человеческий образ. Человек лишён своей свободы,
человек - раб стихийных духов. Человек бунтует, но он не автономен.
Он подвластен чуждому гос-подину, человеческому и безличному, В
этом тайна революций. Этим объясняется их бесчеловечие. Человек,
который владел бы своей духовной свободой, своей индивидуально-качественной
творческой силой, не мог бы находиться во власти революционной стихии.
Отсюда - бесчестье, отсутствие собственного мнения, деспотизм одних
и рабство других. По характеру своего миросозерцания Достоевский
противопоставляет революции личное начало, качественность и безусловную
ценность личности. Он изобличает антихристову ложь безликого и бесчеловеческого
коллективизма, лжесоборность релягии социализма
Но в революции торжествует не только шигалевщина, но и смердяковщина.
Иван Карамазов и Смердяков - два явления русского нигилизма, две
формы русского бунта, две стороны одной и той же сущности. Иван
Карамазов - возвышенное, философское явление нигилистического бунта;
Смердяков - низкое, лакейское его явление. Иван Карамазов на вершинах
умственной жизни делает то же, что Смердяков делает в низинах жизни.
Смердяков будет осуществлять атеистическую диалектику Ивана Карамазова.
Смердяков - внутренняя кара Ивана. Во всякой массе человеческой,
в массе народной больше Смердяковых, чем Иванов. И в революциях,
как движениях массовых, количественных, более Смердяковых, чем Иванов.
Это Смердяков делает на практике вывод, что все дозволено. Иван
совершает грех в духе, в мысли, Смердяков совершает его на деле,
воплотив идею Ивана в жизнь. Иван совершает отцеубийство в мысли,
Смердяков совершает отцеубийство физически, на самом деле. Атеистическая
революция неизбежно совершает отцеубийство, она отрицает отчество,
порывает связь сына с отцом. И она оправдывает это преступление
тем, что отец был грешный и дурной человек. Такое убийственное отношение
сына к отцу есть смердяковщина. Совершив на деле то, что Иван совершил
в мыслях, что он в духе разрешил, Смердяков спрашивает Ивана: "Вы
вот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то почему
так встревожены сами-то-с?" Смердяковы революции, осуществив
на деле принцип Ивана "все дозволено", имеют основание
спросить Иванов революции: "Теперь-то почему так встревожены
сами-то-с?" Смердяков возненавидел Ивана, обучившего его атеизму
и нигилизму. Во взаимоотношениях Смердякова и Ивана как бы символизируется
отношение между "народом" и "интеллигенцией"
в революции. Это раскрылось в трагедии русской революции, и подтвердилась
глубина прозрения Достоевского. Смердяковское начало, низшая сторона
Ивана, должно побеждать в революциях. Подымется лакей Смердяков
и на деле заявит, что "все дозволено". В час смертельной
опасности для нашей родины он скажет: "Я всю Россию ненавижу".
Революция отрицает не только личность, но также и связь с прошлым,
с отцами, она исповедует религию убийства, а не воскресения. Убийство
Шатова - закономерный результат революции. И потому Достоевский
- противник революции.
* * *
Возможны три решения вопроса о мировой гармонии, о рае, об окончательном
торжестве добра: l) гармония, рай, жизнь в добре без свободы избрания,
без мировой трагедии, без страдания и творческого труда; 2) гармония,
рай, жизнь в добре на вершине земной истории, купленная ценой неисчисляемых
страданий и слез всех обреченных на смерть человеческих поколений,
превращенных в средство для грядущих счастливцев; 3) гармония, рай,
жизнь в добре, к которым приходит человек через свободу и страдание
в плане, в который войдут все когда-либо жившие и страдавшие, т.
e. в Царстве Божьем. Достоевский решительно отвергает первые два
решения вопроса о мировой гармонии и рае и приемлет только третье
решение. В этом сложность идейной диалектики Достоевского о мировой
гармонии и прогрессе. Не всегда легко понять, на чьей стороне сам
Достоевский. Что принимает сам Достоевский в замечательных мыслях
героя "Записок из подполья" и Ивана Карамазова? Каково,
наконец, его отношение к земному раю в "Сне смешного человека"
и в картине, нарисованной Версиловым? Жизнь идей самого Достоевского
нельзя понимать статически - она в высшей степени динамична и антиномична.
У него нельзя искать простое "да" и "нет". В
бунте подпольного человека и Ивана Карамазова против грядущей мировой
гармонии, против религии прогресса Достоевский видит положительную
правду, она на их стороне, он сам бунтует. Он в гениальной диалектике
раскрывает основные противоречия учения о прогрессе. Путь прогресса
влечет человечество к грядущей гармонии, всеобщему счастью и райскому
блаженству тех, которые взберутся на его вершину. Но он несет смерть
тем бесконечным поколениям, которые своим трудом и своим страданием
уготовили эту гармонию. Можно ли нравственно принять гармонию, купленную
такой ценой, мирится ли нравственная и религиозная совесть с идеей
прогресса? И в словах Ивана Карамазова звучит голос самого Достоевского,
его собственная страстная идея: "В окончательном результате
я мира этого Божьего - не принимаю, и хоть и знаю, что он существует,
да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, я мира им созданного,
мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь:
я убежден, как младенец, что страдания заживут, изгладятся, что
весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий
мираж, как гнусное измышление малосильного и маленького, как атом,
человеческого "эвклидовского ума", что, наконец, в мировом
финале, в момент вечной гармонии, случится и явится что-то до того
драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований,
на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими крови, чтобы
не только можно было простить, но и оправдать все, что случилось
с людьми,- пусть, пусть это все будет и явится, но я-то всего этого
не принимаю и не хочу принять". "Не для того же я страдал,
чтобы собою, злодействами и страданиями моими унавозить какую-то
будущую гармонию". "Если все должны страдать, чтобы страданиями
купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста?
Совсем не понятно, для чего должны были страдать и они и зачем им
покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал
и унавозили для кого-то будущую гармонию?" "От высшей
гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного
только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь
и молился в зловонной конуре неискупленными слезками своими к "Боженьке".
Не стоит, потому что слезки его остались неискупленными. Они должны
быть искуплены, иначе не может быть и гармонии". И Иван Карамазов
отказывается быть архитектором здания судьбы человеческой, если
для этого необходимо замучить лишь одно крохотное созданьице. Он
отказывается и от познания добра и зла. "Для чего познавать
это чертово добро и зло, когда это столько стоит?" Иван Карамазов
возвращает Богу свой билет на вход в мировую гармонию. Вполне ли
разделял Достоевский ход мыслей Ивана Карамазова? И да, и нет. Диалектика
Ивана Карамазова есть диалектика "Эвклидова ума", это
- диалектика атеиста, отказавшегося принять Смысл мировой жизни.
Достоевский возвышается над ограниченнрстью "Эвклидова ума",
и он верит в Бога и в Смысл мира. Но в бунте Ивана Карамазова есть
момент раскрывающейся правды, которая есть правда и самого Достоевского.
Если нет Бога, если нет Искупителя и искупления, если нет смысла
исторического процесса, скрытого для "Эвклидова ума",
то мир должен быть отвергнут, то от грядущей гармонии должно отказаться,
то прогресс есть безобразная идея. Иван Карамазов в своём бунте
идет дальше всех обычных глашатаев религии прогресса, религии революционного
социализма. Он отвергает не только Бога, но и мир. В этом есть гениальное
прозрение. Обычно атеистическое сознание приходит к мирообожествлению.
Мир утверждается с особенной силой именно потому, что нет Бога,
нет ничего кроме "мира сего". Если нет божественного Смысла
в мире, то человек сам полагает этот смысл в грядущей мировой гармонии.
Достоевский идет дальше, он раскрывает последние пределы бунта,
отвергающего Бога и божественный Смысл мира. Атеизм "Эвклидова
ума" должен отвергнуть и мир, должен восстать и против грядущей
мировой гармонии, должен отбросить последнюю религию, религию прогресса.
И в этом пределе бунта есть соприкосновение с какой-то положительной
правдой. После этого остаётся лишь один путь, путь ко Христу. Предел
бунта есть небытие, уничтожение мира. Так изобличаются иллюзии революционной
религии прогресса. Вот почему Достоевский наполовину вместе с Иваном
Карамазовым. Через его диалектику он ведет нас ко Христу. Мир может
быть принят, и исторический прогресс с его неисчислимыми страданиями
оправдан, если есть божественный Смысл, скрытый от "Эвклидова
ума", если есть Искупитель, если жизнь в этом мире есть искупление
и если окончательная мировая гармония достигается в Царстве Божьем,
а не в царстве мира сего. Путь своеволия и бунта приводит к отрицанию
своих результатов, он самоубийствен. Революционный путь своеволия
ведет к религии прогресса и религии социализма. Но в пределе он
неизбежно отвергает религию прогресса и религию социализма. Бунт
против истории должен перейти в бунт против последних результатов
истории, против конечной её цели. Для того чтобы оправдать и принять
грядущее, нужно оправдать и принять прошедшее. Будущее и прошедшее
имеют одну судьбу. Необходимо победить дурное разорванное время,
соединить прошлое, настоящее и будущее в вечности. Тогда только
мировой процесс может быть оправдан. Тогда только можно примириться
со "слезинкой ребенка". Мировой процесс можно принять,
если есть бессмертие. Если бессмертия нет, то мировой процесс должен
быть отвергнут. Это была основная мысль Достоевского. Поэтому второе
решение вопроса о мировой гармонии, предлагаемое религией прогресса,
Достоевский радикально отвергает и восстает против него. Но неприемлемо
для него и первое решение. Мировая гармония без свободы, без познания
добра и зла, не выстраданная трагедией мирового процесса, ничего
не стоит. К потерянному раю нет возврата. К мировой гармонии человек
должен прийти через свободу избрания, через свободное преодоление
зла. Принудительная мировая гармония не может быть оправдана и не
нужна, не соответствует достоинству сынов Божьих. Так изобличается
рай в "Сне смешного человека". Человек должен до конца
принять страдальческий путь свободы. И Достоевский раскрывает уже
последние результаты этого пути. Мирообожествление и человекоо-божествление
ведет к гибели и небытию. И неизбежен переход на путь богочеловеческий.
Во Христе примиряется человеческая свобода с божественной гармонией.
Раскрывается возможность третьего решения вопроса о мировой гармонии.
Вопрос о мировой гармонии и рае для Достоевского разрешался через
церковь. У Достоевского была своя теократичеекая утопия, которую
он противополагал не толъко утопиям социального рая на земле, но
и утопии католической теократии. Церковь призвана царствовать в
мире. "Не церковь превращается в государство,- говорит отец
Паисий.- То Рим и его мечта. То третье дьяволово искушение. А напротив,
государство обращается в церковь, доходит до церкви и становится
церковью на земле. Что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству,
и Риму, и есть лишь великое предназначение православия на земле.
От востока земля сия воссияет". "Сие и буди, буди, хотя
бы в конце веков". Церковь не есть ещё царство, царство Божье,
как учит вслед за Бл.Августином католичество. Но в церкви должно
раскрыться царство. Это будет новое откровение в церкви, к которому
Достоевский был обращен, как к осуществлению пророческой стороны
христианства. В русском народе, как народе апокалиптическом, должна
раскрыться эта религиозная новь, но в нём же и изобличится окончательно
неправда атеистической революции и атеистического социализма. В
новом христианстве, к которому обращается Достоевский, должна раскрыться
необычайная свобода и братство во Христе. Социальную любовь противополагал
Достоевский социальной ненависти. Как и все русские религиозные
мыслители, Достоевский был противником "буржуазной" цивилизации.
И он был врагом Западной Европы, поскольку в ней побеждала эта "буржуазная"
цивилизация. В его собственной теократической утопии можно найти
элементы своеобразного христианского анархизма и христианского социализма,
столь противоположного анархизму атеистическому и социализму атеистическому.
Его отношение к государству было не до конца продумано. Его монархизм
имел анархическую природу. Это приводит нас к идее религиозного
мессианизма, с которым связаны положительные религиозно-общественные
идеи Достоевского, к русскому религиозному народничеству.
[1] "LiЬегtе', Egalite', Fratemite- ou la mort" (франц.)
- свобода, равенство, братство - или смерть. Лозунги французской
революции конца XVIII в
[2] "Considerations sur la France" (франц.) - "Соображения
о Франции".* Э.Гартман в своей книге "Phenomenologie des
sitllichen Bewusstseines", 1879 (3-e изд,- 1922. C.514), говорит,
что иезуиты и социал-демократы - явления родственные, одного духа.
Они одинаково выражают идею социального эвдемонизма.
ГЛАВА VII. РоссияДостоевский был до глубины русский человек и русский
писатель. Его нельзя себе представить вне России. По нему можно
разгадывать русскую душу. И сам он был загадкой русской природы.
Он совмещал в себе всю противоречивость этой природы. По Достоевскому
люди Запада узнают Россию. Но Достоевский не только отражал строй
русской души и познавал его, он был также сознательным глашатаем
русской идеи и русского национального сознания. И в нём отразились
все антиномии и все болезни нашего национального самосознания. Русское
смирение и русское самомнение, русскую всечеловечность и русскую
национальную исключительность можно открыть в Достоевском, когда
он выступает проповедником русской идеи. Когда в своей прославленной
речи о Пушкине Достоевский обратился к русским людям, со словами:
"Смирись, гордый человек",- то смирение, к которому он
призывал, не было простым смирением. Он считал русский народ самым
смиренным народом в мире. Но он был горд этим смирением. И нередко
русские люди гордятся своим исключительным смирением. Достоевский
считал русский народ "народом-богоносцем", единственным
"народом-богоносцем". Но такое исключительно мессианское
сознание не может быть названо смиренным сознанием. В нём воскресает
древнее самочувствие и самосознание народа еврейского. Двойственным
и противоречивым было также отношение Достоевского к Европе. Мы
увидим, что Достоевский был настоящим патриотом Европы, её великих
памятников и святынь, ему принадлежат изумительные слова о Европе,
которых не сказал ни один западник. В его отношении к Европе сказывается
всечеловечность русского духа, способность русского человека переживать
все великое, что было в мире, как своё родное. Но он же отрицал,
что народы Европы - христианские народы, он произносил смертный
приговор Европе. Он был шовинистом. И много есть несправедливого
в его суждениях о других национальностях, например о французах,
поляках и евреях. Русское национальное самочувствие и самосознание
всегда ведь было таким, в нём или исступленно отрицалось все русское
и совершалось отречение от родины и родной почвы, или исступленно
утверждалось все русское в исключительности, и тогда уже все другие
народы мира оказывались принадлежащими к низшей расе. В нашем национальном
сознании никогда не было меры, никогда не было спокойной уверенности
и твердости, без надрыва и истерии. И в величайшем нашем гении -
Достоевском - нет этой твердости, нет вполне созревшего духовно-мужественного
национального сознания, чувствуется болезнь нашего национального
духа
Очень своеобразно строение русской души и отличается от строения
души западного человека. В русском Востоке открывается огромный
мир, который может быть противопоставлен всему миру Запада, всем
народам Европы. И чуткие люди Запада это прекрасно чувствуют. Их
притягивает загадка русского Востока. Россия есть великая равнина
с бесконечными далями. На лице русской земли нет резко очерченных
форм, нет границ. Нет в строении русской земли многообразной сложности
гор и долин, нет пределов, сообщающих форму каждой части. Русская
стихия разлита по равнине, она всегда уходит в бесконечность. И
в географии русской земли есть соответствие с географией русской
души. Строение земли, география народа всегда бывает лишь символическим
выражением строения души народа, лишь географией души. Все внешнее
всегда есть лишь выражение внутреннего, лишь символ духа. И равнинность
русской земли, её безгранность, бесконечность её далей, её неоформленная
стихийность есть лишь выражение равнинности, безгранности русской
души, её бесконечных далей, её подвластности неоформленной национальной
стихии. Все это лишь символы природы русского человека. Не случайно
народ живёт в этой или иной природе, на той или иной земле. Тут
существует внутренняя связь. Сама природа, сама земля определяется
основной направленностью народной души. Русские равнины, как и русские
овраги,- символы русской души. Во всем строении русской земли чувствуется
трудность для человека овладеть этой землей, придать ей форму, подчинить её культуре. Русский человек во власти своей природы, во власти
своей земли, во власти стихии. Это означает, что в строении души
русского человека форма не овладевает содержанием, душевно-телесной
стихией не овладевает дух. В самом строении русской земли чувствуется
затруднительность самодисциплины духа для русского человека. Душа
расплывается по бесконечной равнинности, уходит в бесконечные дали.
Даль, бесконечность притягивают русскую душу. Она не может жить
в границах и формах, в дифференциациях культуры, душа эта устремлена
к конечному и предельному, потому что она не знает границ и форм
жизни, не встречает дисциплинирующих очертаний и пределов в строении
своей земли, в своей стихии. Это - душа апокалиптическая по своей
основной настроенности и устремленности. Душа исключительно чуткая
к мистическим и апокалиптическим токам. Она не превращена в крепость,
как душа европейского человека, не забронирована религиозной и культурной
дисциплиной. Эта душа открывается всем далям, устремлена в даль
конца истории. Она легко отрывается от всякой почвы и уносится в
стихийном вихре в бесконечную даль. В ней есть склонность к странствованию
по бесконечным равнинам русской земли. Недостаток формы, слабость
дисциплины ведет к тому, что у русского человека нет настоящего
инстинкта самосохранения, он легко истребляет себя, сжигает себя,
распыляется в пространстве. Замечательные слова сказаны A.Белым
в чудесном стихотворении, посвящённом России:
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
(Цитируется стихотворение A.Белого "Отчаянье" (1908))
Русская душа способна дойти до упоения гибелью. Она мало чем дорожит,
мало к чему крепко привязана. У нее нет такой связи с культурой,
такой скованности традицией и преданием, как у души западно-европейской.
Русский человек чересчур легко переживает кризис культуры, не познав ещё настоящим образом культуры. Отсюда характерный для русского
человека нигилизм. Он легко отказывается от науки и искусства, от
государства и хозяйства, бунтует против унаследованных связей и
устремляется в царство неведомого, в неведомую даль. Русская душа
способна на радикальные эксперименты, на которые неспособна душа
европейская, слишком оформленная, слишком дифференцированная, слишком
закованная в пределах и границах, слишком связанная с традицией
и преданием своего рода. Только над русской душой можно было производить
те духовные эксперименты, которые производил Достоевосий. Достоевский
исследовал бесконечные возможности человеческой души, формы и пределы
души западно-европейской, её культурная связанность и рациональная
затверделость были бы препятствием для такого рода исследований.
Вот почему Достоевский мыслим только в России и только русская душа
может быть материалом, над которым он совершал свои открытия.
* * *
Достоевский был своеобразным народником, он исповедовал и проповедовал
религиозное народничество. Народничество - оригинальное порождение
русского духа. Народничества нет на Западе, это - чисто русское
явление. Только в России и можно встретить эти вечные противоположения
"интеллигенции" и "народа", эту идеализацию
"народа", доходящую до преклонения перед ним, это искание
в "народе" правды и Бога. Народничество всегда было знаком
слабости в России культурного слоя, отсутствия в нём здорового сознания
своей миссии. Россия сложилась в необъятное и темное мужицкое царство,
возглавленное царем, с незначительным развитием классов, с немногочисленным
и сравнительно слабым высшим культурным слоем, с гипертрофией охранительного
государственного аппарата. Такое строение русского общества, очень
отличное от общества европейского, вело к тому, что наш высший культурный
слой чувствовал свою беспомощность перед народной стихией - перед
темным океаном народным, чувствовал опасность быть поглощенным этим
океаном. Культурный слой поддерживался царской властью не в меру
потребности в народе на высшую культуру. Царская власть, санкционированная
религиозно в сознании народа, и охраняла культурный слой от народной
тьмы, и гнала его. Он чувствовал себя в тисках. В XIX веке сознание
культурного слоя, который с известного момента начал именовать себя
"интеллигенцией", сделалось трагическим. Это сознание
- патологическое, в нём нет здоровой силы. Высший культурный слой,
не имевший крепких культурных традиций в русской истории, не чувствовавший
органической связи с дифференцированным обществом, с сильными классами,
гордыми своим славным историческим прошлым, был поставлен между
двумя таинственными стихиями русской истории - стихией царской власти
и стихией народной жизни. Из инстинкта духовного самосохранения
он начал идеализировать то одно, то другое начало, то оба вместе,
искать в них точки опоры. Над темной бездной народной, необъятной,
как океан, ощущал культурный слой всю свою беспомощность и жуткую
опасность быть поглощенным этой бездной. И вот культурный слой,
переименованный после прихода разночинцев в "интеллигенцию",
капитулировал перед народной стихией, начал поклоняться той стихии,
которая грозила его проглотить. "Народ" представлялся
"интеллигенции" таинственной силой, чуждой и притягивающей.
В народе скрыта тайна истинной жизни, в нём есть какая-то особенная
правда, в нём есть Бог, который утерян культурным слоем. "Интеллигенция"
не чувствовала себя органическим слоем русской жизни, она утеряла
цельность, оторвалась от корней. Цельность сохранилась в "народе",
"народ" живёт органической жизнью, он знает какую-то непосредственную
правду жизни. Культурный слой не в силах был признать свою культурную
миссию перед народом, своего долга вносить свет в тьму народной
стихии. Он сомневался в собственной светоносности, не верил в свою
правду, подвергал сомнению безусловную ценность культуры. С таким
отношением к культуре, которое проявлялось в нашем культурном слое,
нельзя вылолнять настоящей культурной миссии. Правда культуры была
подвергнута религиозному, нравственному и социальному сомнению.
Культура родилась в неправде, она куплена слишком дорогой ценой,
она означает разрыв с народной жизнью, нарушение органической цельности.
Культура есть вина перед "народом", уход от "народа"
и забвение "народа". Это чувство вины преследует русскую
интеллигенцию на протяжении всего XIX века и подрывает творческую
культурную энергию. В русской "интеллигенции" совсем не
было сознания безусловных ценностей культуры, безусловного права
творить эти ценности. Культурные ценности подвергаются нравственному
сомнению, заподазриваются. Это очень характерно для русского народничества.
Правду ищут не в культуре, не в её объективных достижениях, а в
народе, в органической стихийной жизни. Религиозная жизнь представляется
не духовной культурой, не культурой духа, а органической стихией.
Я даю характеристику первооснов русского народничества, независимо
от его разных направлений и оттенков. В действительности, народничество
у нас прежде всего распадается на религиозное и материалистическое.
Но и в материалистическом народничестве, которое было вырождением
нашего культурного слоя, сказывается та же психология, что и в народничестве
религиозном. У русских атеистических социалистов-народников есть
черты сходства с народниками-славянофилами. Та же идеализация народа,
то же заподазривание культуры. В нашем крайнем "правом"
и крайнем "левом" направлении иногда бывают поразительные
черты сходства, скрыта та же враждебная культуре "черносотенная"
стихия. Одна и та же болезнь нашего национального духа обнаруживается
на противоположных полюсах. Та же нераскрытость и неразвитость у
нас личного начала, культуры личности, культуры личной ответственности
и личной чести. Та же неспособность к духовной автономии, та же
нетерпимость, искание правды не в себе, а вне себя. Отсутствие рыцарства
в русской истории имело роковые последствия для нашей нравственной
культуры. Русский "коллективизм" и русская "соборность"
почитались великим преимуществом русского народа, возносящим его
над народами Европы. Но в действительности это означает, что личность,
что личный дух недостаточно ещё пробудились в русском народе, что
личность ещё слишком погружена в природную стихию народной жизни.
Поэтому только народническое сознание могло чувствовать правду и
Бога не в личности, а в народе
Что же такое "народ" для народнического сознания, что
это за таинственная сила? Само понятие "народа" остаётся очень нечетким и смешанным. "Народ" в господствующих формах
народнического сознания не был нацией как целостным организмом,
в который входят все классы, все слои общества, все исторические
поколения, интеллигент и дворянин так же, как и крестьянин, купец
и мещанин а так же, как и рабочий. Слово "народ" имеет
тут не только этот онтологический и единственно правомерный смысл,
оно прежде всего имеет смысл социально-классовый. "Народ"
есть по преимуществу крестьяне и рабочие, низшие классы общества,
живущие физическим трудом. Поэтому дворянин, фабрикант или купец,
ученый, писатель или художник - не "народ", не органическая
часть "народа", они противополагаются "народу",
как "буржуазия" или как "интеллигенция". В нашем
"левом" революционном и материалистическом народничестве
окончательно возобладало такое социально-классовое понимание "народа".
Но удивительно, что и в народничестве религиозном, и в славянофильстве
есть это социально-классовое понимание "народа", и в резком
противоречии с органическим направлением славянофильского сознания.
И для славянофила, и для Достоевского "народ" есть прежде
всего простонародье, крестьянство, мужики. Для них культурный слой
оторвался от народа и противоположен "народу" и народной
правде. Правда в мужиках, а не в дворянах, не в интеллигенции. Мужики
хранят истинную веру. У высшего культурного слоя отнимается право
чувствовать себя органической частью народа, раскрывать в собственной
глубине народную стихию. Если я дворянин или купец, если я ученый
или писатель, инженер или врач, то я не могу чувствовать себя "народом",
я должен ощущать "народ" как противоположную себе таинственную
стихию, перед которой должен склониться как перед носительницей
высшей правды. Имманентное отношение к "народу и "народному"
невозможно, и отношение это останется трансцетдентным. "Народ"
- это есть прежде всего "не-я", противоположное мне, то,
перед чем я склоняюсь, что в себе заключает "правду",
которой во мне нет, то, перед чем я виноват. Но это - рабское сознание,
в нём нет свободы духа, нет сознания собственного духовного достоинства.
Ложное "народничество" Достоевского находится в противоречии
с замечательными словами о русском дворянстве, вложенными в уста
Версилова: "Я не могу не уважать моего дворянства. У нас создался
веками какой-то ещё нигде не бывший высший культурный тип, которого
нет в целом мире - тип всемирного боления за всех. Это - тип русский,
но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то,
стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее
России. Нас может быть всего только тысяча человек - может более,
может менее, но вся Россия жила пока лишь для того, чтобы произвести
эту тысячу"
Величайшие русские гении на вершине своей духовной жизни и своего
культурного творчества не выдерживали испытания высоты и горной
свободы духа, они пугались одиночества и бросались вниз, в низины
народной жизни, и от слияния с этой стихией надеялись обрести высшую
правду. У русских замечательных людей нет пафоса горного восхождения.
Они боятся одиночества, покинутости, холода, ищут тепла коллективной
народной жизни. В этом существенно отличается русский гений - Достоевский,
от европейского гения - Ницше. И Толстой и Достоевский не выдерживают
высоты и бросаются вниз, их притягивает эта темная, необъятная,
таинственная стихия народная. В ней более уповают они найти правду,
чем в горном восхождении. Таковы были и первые выразители нашего
национального сознания - славянофилы. Они стояли на высоте европейской
культуры, были самыми культурными русскими людьми. Они поняли, что
культура может быть лишь национальной, и в этом они более походили
на людей Запада, чем наши "западники". Но они капитулировали
перед мужицким царством, ниспали в его таинственную бездну. Они
не нашли в себе сил отстаивать свою правду, раскрывать её в глубине
как национальную, общенародную правду, они сбились на путь понимания
"народа" как простонародья, противоположного культурному
слою, и это имело роковые последствия для нашего национального самосознания.
В нашем "левом", безрелигиозном народничестве были пожаты
роковые плоды социально-классового понимания "народа".
Бездна между "интеллигенцией" и "народом" была
углублена и узаконена. Национальное сознание сделалось невозможным,
возможным оказалось только народническое сознание. А между тем
в славянофильстве были заложены основы для органического понимания
"народа" как нации, как мистического организма. Но и славянофилы
пали жертвой недуга, болезни нашего культурного слоя. Тот же недуг,
поражает сознание Достоевского. Марксизм теоретически разложил понятие
"народа" на классы и этим нанес удар народническому сознанию,
но потом сам подвергся народническому перерождению
* * *
Народничество Достоевского - особенное народничество. Это - народничество
религиозное. Но и славянофилы исповедовали религиозное народничество.
Кошелев говорил, что русский народ хорош только с православием,
а без православия - дрянь. Славянофилы верили, что русский народ
- самый христианский и, единственный христианский народ в мире.
Но религиозная вера Достоевского в русский народ принадлежит уже
другой эпохе. Славянофилы чувствовали себя ещё крепко вросшими в
землю и землю чувствовали ещё твердой под собой. Они были бытовыми
людьми, знавшими бытовой уют. В них сильно ещё было благодушие русских
помещиков, выросших в родных гнездах и всю жизнь остававшихся собственниками
этих гнезд. Ничего катастрофического, никаких предчувствий неведомого
апокалиптического будущего у них нельзя найти. Достоевский целиком
принадлежит эпохе катастрофического мироощущения, эпохе, религиозно
обращенной к Апокалипсису. Его мессианское народное сознание становится
универсальным, всемирным, обращенным к судьбе всего мира. Славянофилы
все ещё были провинциалами по сравнению с Достоевским. Отношение
Достоевского к Европе существенно иное, чем у славянофилов, несоизмеримо
более сложное и более напряженное. И отношение к русской истории
меняется. Достоевский не склонен уже исключительно идеализировать
допетровскую Русь. Он придает огромное значение Петербургу, петровскому
периоду русской истории. Он писатель этого периода. Его интересует
судьба человека в петербургской, петровской России, сложный трагический
опыт русского скитальца, оторвавшегося от родной почвы в этот период.
В этом он идет за Пушкиным. Сама призрачностъ Петербурга, так гениально
им описанная, привлекает Достоевского. Ему совсем чужд московский
помещичий и крестьянский быт. Он исключительно занят русской "интеллигенцией"
в петербургский период русской истории. Он весь в предчувствиях
грядущих катастроф. Он писатель эпохи, в которую началась уже внутренняя
революция. Достоевский не был славянофилом в традиционном смысле
этого слова, как не был славянофилом и Константин Леонтьев. Это
- люди новой формации. В славянофилах не было этой исключительной
динамичности Достоевского
В "Дневнике писателя" мы находим ряд отрицательных отзывов
о славянофилах, не всегда даже справедливых: "Славянофилы имеют
редкую способность не узнавать своих и ничего не понимать в современной
действительности". Достоевский защищает "западников"
в противовес славянофилам. "Будто в западниках не было такого
же чутья русского духа и народности, как в славянофилах?" "Мы
хотели только заявить о несколько мечтательном элементе славянофильства,
который иногда доводит его до совершенного неузнания своих и до
полного разлада с действительностью. Так что во всяком случае западничество
было всё-таки реальнее славянофильства и несмотря на все свои ошибки,
оно всё-таки дальше ушло, всё-таки движение осталось на его стороне,
тогда как славянофильство постоянно не двигалось с места и даже
вменяло это себе в большую честь. Западничество смело задало себе
последний вопрос, с болью разрешило его и, через самосознание, воротилось
всё-таки на народную почву и признало соединение с народными началами
и спасение в почве. Мы, со своей стороны, заявляем как факт и твердо
верим в непреложность того, что в теперешнем, чуть не всеобщем повороте
к почве, сознательном и бессознательном, влияние славянофилов слишком
мало участвовало и даже, может быть, совсем не участвовало".
Достоевский ценит западников за их опыт, за более сложное сознание,
за динамизм воли. Его возмущает, что славянофилы барски поставили
себя вне мучительного процесса жизни, вне движения литературы и
смотрели на все свысока. Для Достоевского "русские мальчики",
атеисты, социалисты и анархисты - явление русского духа. И наша
"западническая" литература - явление русского духа. Он
стоит за реализм, за трагический реализм жизни против идеализма
славянофилов. Достоевский понимал то движение духа, которое совершалось
в России. В своём пророческом сознании он раскрывал природу этого
движения и указывал страшные пределы, до которых она дойдет. Он
стоял на точке зрения духовного опыта, необходимости испытания духа.
Славянофилы же в его время, во втором своём поколении, перестали
понимать всякое движение, боялись всякого опыта. Это совершенно
разные отношения к жизни. "Почвенность" Достоевского глубже
"почвенности" славянофилов. Достоевский видит русскую
почву в самых глубоких пластах земли, какие обнаруживаются и после
землетрясений и провалов. Это - не бытовая почвенность. Это - онтологическая
почвенность, узнание народного духа в самой глубине бытия
Изумительно отношение Достоевского к Европе- Особенно в этом отношении
интересны слова Версилова, в которые вложил Достоевский самые нежные
свои мысли о Европе. Многие свои мысли он влагает в уста Версилова.
Русский человек - всечеловек и самый свободный человек в мире. "Они
(европейцы) - несвободны, а мы свободны. Только я один в Европе
с моей русской тоской тогда был свободен... Всякий француз может
служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно
под тем условием, что останется наиболее французом, равно - англичанин
и немец. Один лишь русский, даже в наше время, т. e. гораздо ещё раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность
становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее
европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше
от всех, и у нас на этот счет - как нигде. Я во Франции - француз,
с немцем - немец, с древним греком - грек и, тем самым, наиболее
русский, тем самым, я - настоящий русский и наиболее служу для России,
ибо выставляю её главную мысль". "Русскому Европа так
же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа
также была отечеством нашим, как и Россия. О, более. Нельзя более
любить Россию, чем люблю её я, но я никогда не упрекал себя за то,
что Венеция, Рим, Париж, сокровища их науки и искусства, вся история
их - мне милее, чем Россия. О, русским дороги эти старые, чужие
камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес;
и даже это нам дороже, чем им самим... Одна Россия живёт не для
себя, а для мысли, и знаменательный факт, что вот уже почти столетие,
как Россия живёт решительно не для себя, а для одной лишь Европы".
Таких слов не мог бы сказать ни один славянофил. Этот мотив повторяется
и у Ивана Карамазова. "Я хочу в Европу съездить; и ведь я знаю,
что поеду лишь на кладбище, но на самое дорогое кладбище, вот что.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой
горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в
свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее,
паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними - в то
же время убежденный всем сердцем в том, что все это уже давно кладбище
и никак не более". То же повторяется в "Дневнике писателя":
"Европа - но ведь это страшная и святая вещь, Европа. О, знаете
ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам, по-вашему
ненавистникам Европы,- эта самая Европа, эта страна "святых"
чудес". Знаете ли вы, как дороги нам эти "чудеса"
и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена,
населяющие её, и все великое и прекрасное и великое, совершенное
ими. Знаете ли вы, до каких слез и сжатия сердца мучают и волнуют
нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти
мрачные тучи, все более и более заволакивающие её небосклон? Никогда
вы, господа, наши европейцы и западники, столь не любили Европу,
сколько мы, мечтатели-славянофилы, по-вашему исконные враги её ".
Так не говорили ни славянофилы, ни западники. Лишь один K.Леонтьев,
который не был ни славянофилом, ни западником, мог сказать о прошлом
Европы сходные слова. Русские религиозные мыслители типа Достоевского
и K.Леонтьева не отрицали великой культуры Западной Европы. Они
чтили эту культуру более, чем современные европейские люди. Они
отрицали современную европейскую цивилизацию, её "буржуазный",
мещанский дух, обличали в ней измену великим преданиям и заветам
прошлого европейской культуры
Противоположение России и Европы для многих русских писателей и
мечтателей было лишь противоположением двух духов, двух типов культуры,
было лишь формой духовной борьбы с тенденциями современной цивилизации,
угашающей дух. Славянофильство, восточничество было своеобразной
аберрацией сознания. Два духа борются в мире, и начинает побеждать
дух мещанской цивилизации вследствие измены христианским основам
культуры. Дух материалистический возобладал над духом религиозным,
прикованность к земным благам закрывает небо. Такова мировая тенденция
современной цивилизации. Она впервые ясно обнаружилась у народов
Европы. Нас спасала наша "отсталость". И вот является
соблазн думать, что эта мировая тенденция современной цивилизации
не имеет власти над Россией и русским народом, что мы другого духа,
что она есть лишь явление Запада, народов Европы. Религиозные направления
русской мысли, русской литературы окрасились в цвет славянофильства,
восточничества. Это был защитный цвет. Германия в начале XIX века,
в эпоху великого творческого подъема германского идеализма и романтического
движения, пережила схожую настроенность и схожее самосознание. Идеалистический
дух, романтическая настроенность, преобладание высших духовных интересов
утверждались как германский дух, германская настроенность, германские
интересы, в противоположность не духовному направлению "3апада",
Франции и Англии. Это сопровождалось исключительным подъемом и напряженностью
германского мессианского сознания. Но потом Германия пошла по пути
материализации и изменила своим высшим заветам духа. Борьба двух
духов, двух типов культуры религиозной и безрелигиозной цивилизации
всегда была имманентной самой Западной Европе, она велась на европейской
почве. Французские романтики, французские символисты, французские
католики XIX века, как Барбэ д'Оревильи, Вильи де Лиль Адан, Гюисманс,
Л.Блуа, всем существом своим и всей страдальческой своей жизненной
судьбой противились господствующему духу века, т. e. европейской
и французской цивилизации XIX века, которая ранила их не менее,
чем славянофилов, Достоевского, K.Леонтьева. И они обращались к
средневековью, как к своей духовной родине. Все явление Ницше с
его страстной мечтой о трагической, дионисической культуре было
страстным и болезненным протестом против торжествующего духа европейской
цивилизации. Тема эта - мировая и она не может быть понята как тема
о противоположении России и Европы, Востока и Запада. Это - тема
о противоположении двух духов, двух типов культуры внутри Европы,
и внутри России, на Западе, как и на Востоке. Избранным русским
людям, величайшим и оригинальнейшим нашим мыслителям и писателям
было дано в этой теме что-то острее почуствовать, чем людям Запада,
более связанным характером своей культурной истории. Даже Герцен
тут что-то лучше чувствовал, чем чувствовали европейские люди 40-x
годов. Но нельзя было сделать отсюда того вывода, что в России не
будет побеждать эта мировая тенденция современной цивилизации, этот
безрелигиозный дух, что дух не пойдет и у нас на убыль. В Россию
пришли марксисты и имели успех. И в России происходит борьба двух
духов, двух типов культуры или точнее - духа с угашением и ослаблением
духа, подлинной культуры и цивилизации. И в России может возобладать
не дух, не культура. Дух и культуру я не только сближаю, но отождествляю,
ибо культура всегда духовна по своей природе, не духовной может
быть лишь цивилизация, культура же всегда связана со священным приданием,
с культом предков. Достоевский лучше всех, острее всех ощутил двойственность
грядущего, нарастание в нём антихристова духа. Он раскрыл движение
этого духа в России, в России прежде всего. А K. Леонтьев в последний
период своей жизни отчаялся в том, что Россия явит ещё новый тип
цветущей культуры, противоположный вырождающейся европейской цивилизации,
схожий с былыми цветущими культурами Европы. Он дошел до отчаяния,
увидев в России торжество ненавистного ему мирового уравнительного
процесса, и им были сказаны жуткие слова, что России, быть может,
предстоит единственная религаозная миссия - рождение из её недр
антихриста. Так саморазложилась у нас идея религиозного народничества,
которому ход русской истории наносит страшные удары. И трагичной
оказалась судьба русской мессианской идеи
|
