Тайны Царствия Небесного 02

ложное, злое поведение, рождающееся из незнания, невежества; познание приводит неудержимо к добру, к добродетели. Фёдоров действительно категорически не принимал представления о радикальном зле в человеческой природе, никогда не культивировал и рассуждений об иррациональных началах свободного выбора, немотивированно влекущих человека ко злу, несмотря даже на явную невыгоду этого зла, в полном знании и того, "что хорошо и что плохо", и всех последствий выбора. Нельзя сказать, чтобы он недооценивал или вовсе прекраснодушно отрицал эти начала, но он прежде всего стремился найти исток демонической иррациональности, с тем, чтобы познать его (во всех его выходах в человеческую жизнь и отношения между людьми) и регулировать в благом направлении. Корни зла мыслитель усматривает в слепых природных силах, действующих вне и внутри человека, в бессознательности, в смерти и тлении, пришедших в мир с грехопадением, и ставит задачу реального их преодоления Исследованием, Любовью и Делом. Как большинство отцов церкви, он не признавал самостоятельно державной силы зла, считал его "недостатком", "отсутствием добра", а не одной из первооснов бытия 18

Кстати, Фёдорову было органически чуждо такое отношение ко злу, к черным "дьявольским" силам, которое всегда было достаточно распространено и в бытовом и в идейном сознании (да и в наше время прелыце-

97

ния полтергейстом, летающими тарелками, всяческой чертовщиной, колдовством многие в него впали!). В разнообразную нечисть, какие-то радикально злобные, иррациональные планы бытия верят убеждённо и страстно, а в Бога при этом могут не верить вовсе или разве что прохладно, декларативно-вербально, так сказать, одними устами. Встречается и такая особая позиция, своего рода онтологическое алиби, оправдывающее бездействие в благом богочеловеческом деле: мол, надо сначала выяснить, насколько могущественно и коварно зло и только в зависимости от этого выбирать и действовать. А уж это рандеву (вроде бы исследовательское) с дьявольщиной - занятие не просто затяжное, а часто и роковое: так влипнешь-прилипнешь, что кончишь плохо и психически, и физически (случаев таких немало!). Для Божественного дела преображения естества, для участия в нём человечества на правах сознательного орудия Высшей воли вовсе не важно, каковы из себя злодейские бытийственные легионы, есть ли они вообще и сколь они сильны. Чего там внедряться в предполагаемую окружную невидимую бесовщину, что в неё вникать, приближать к душе, впечатляться и оттого обессиливать, чтобы на неё же свалить и неудачи дела, так и не начавшегося! Напротив, презрение к ней, игнорирование её, сама наша созидательно-божественная работа и станет настоящей борьбой с силами зла 19 . К платоновскому идеалу знания как пути к добру Фёдоров добавляет необходимость Дела, Труда преображения

А в лучах этого Дела возникает и последнее, самое реальное искупление всего зла человеческой истории. Убийственные результаты злой деятельности аннулируются, ибо все жертвы вытеснения, и вольного и невольного, возвращаются к жизни вечной и блаженной. Новый, высший уровень сознания воскрешённых, в том числе и бывших прямых злодеев, раскрывает перед ними (как и перед всеми, только в разной степени) всю бездну их земного зла, так что этап нравственного му-

98

чения и очищения (разной длительности "адские муки") неизбежно предшествует их включению в единое любовное бытие "по типу Троицы". И каждый, предвосхищённо заглянув в своё сердце уже сейчас, уверится в том, как он будет тогда умолять всех, и бывших своих мучителей и гонителей, сократить их ад, ведь они им давно простили. Ведь в каждом, как его натуралистическое ядро, воскреснет его младенческая сущность, невинное дитя, которое призвано развернуться в совершеннолетнее, божественное существо повоскресного, божественного бытия 20 . Дитя в нас и есть зерно будущего Богочеловека. И то, что оно было в каждом, в том числе и в Калигуле и в Гитлере, реальный залог их спасения в вечности

Фёдоровское учение всеобщего дела опознаёт себя как активное христианство. Но со своим призывом к Делу мыслитель обращается и к верующим, и к неверующим, и сила этого призыва в том, что он действитель-

99

но может быть принят и теми и другими, всеми смертными. Апеллируя главным образом к нравственному чувству человека, его глубочайшей интуиции должного бытия, одним словом, к зову Бога в человеке, идеал всеобщего дела предлагает благой выход для любого онтологического варианта, даже для ситуации крайнего метафизического отчаяния: Бога нет, и мир бессмыслен. Это оказалось возможным именно потому, что этот идеал убедительно отвечает самому роковому критерию: критерию соответствия высшей цели истине мира, то есть тому, как он устроен, каков он есть, отвечает тем, что не зависит от этого, будучи действителен для любой истины мира, ориентируя не по истине, а по благу, по благобытию. Этот принцип последовательно проводится Фёдоровым на всех уровнях представления о действительности. И он может быть расширен на самый высший из них: если Бог есть (мы верим в Него), мы созидаемся активными орудиями Его воли, то есть самым достойным образом опознаем и исполняем своё назначение Божьей твари, сынов Божиих; если Бога нет (мы не верим в Него), в таком виде как его представляют теистические религии, тогда идеал Божественного бытия как регулятивная идея должного ведёт нас к созиданию отвечающего этому идеалу бытия и к его постепенному расширению на всю Вселенную

Логику дела, побеждающую все сомнения, Фёдоров проводит постоянно. Вот для примера его подход к воскрешению. Смерть и посмертное состояние человека, рассеяние его частиц, их миграция, вопрос о том, остаётся ли нечто неразрушимым после смерти (бессмертная душа?), - всё это должно стать предметом всестороннего исследования и опыта. Даже если окажется, рассуждает он, что душа непроста и разрушима со смертью, то и в этом случае человек, научившись управлять силами разрушения и дробления, сумеет вернуть её к жизни. Философ бессмертия, он вообще предпочитает не употреблять выражение "бессмертная душа" именно потому, что с нею связано пассивное верование в некую само собою даваемую посмертную, бестелесную жизнь. "Что фантастичнее: построение нравственного общества на признании существования в иных мирах иных существ, на признании эмиграции туда душ, в действительном существовании чего мы даже и убе-

100

диться не можем, - или же обращение этой трансцендентной миграции в имманентную, т. е. поставление такой миграции целью деятельности человечества?" (I, 284-285)

Основной свой прицип доказательства "от общего дела", т. е. критерий доказательства знания действием, практикой, русский пророк применял парадоксально даже к доказательству бытия Божия: "от дела Божия к Его бытию". Ни мистический, глубоко субъективный опыт, ни умозрительные спекуляции не могут убедить всех. Только когда человечество осуществит дело Божие: воскресит умерших, преобразит природу свою и мира, оно сможет достойно предстать перед Богом. "Только чрез великий, тяжкий, продолжительный труд мы очистимся от долга, придем к воскрешению, войдем в общение с Триединым, оставаясь, подобну Ему, самостоятельными, бессмертными личностями, во всей полноте чувствующими и сознающим своё единство. И только тогда мы будем иметь окончательное доказательство бытия Божия, будем видеть Его лицом к лицу" (I, 116). Сейчас мы попросту ещё не способны в нашей промежуточной, несовершенной природе познавать Бога. Мы должны как бы двинуться навстречу Ему, и только обретение более высокого статуса (воскрешённое, бессмертное, самосозидаемое человечество) даст нам возможность приблизиться к Божественному бытию, понять его ("лицом к лицу")

Необычайно важна для Фёдорова идея всех ("жить со всеми и для всех"), истинного коллективизма, направленного на общего врага всех без исключения: стихийные силы, смерть, в этой идее - источник его безграничного оптимизма: все, одушевлённые высшей божественной целью, могут невероятно много, фактически всё. "Что же касается людей соединенных, как ветви на лозе, которая есть Христос, а виноградарем коей является Отец, то для таких ничего невозможного и быть не может, как бы ни были велики и страшны трудности дела (II, 386). Именно эта ориентация на всех, не исключающая никого из исследования и дела, так же как императив возвращения к жизни и спасения всех и каждого, до самых "малых сих" (вместе с требованием новых, исключительно благих и добровольных средств, не допускающих никакого принуждения и насилия) удостове-

101

ряет учение всеобщего дела как благое и божественное. Фёдоров решительно отталкивался от всех идей и учреждений, пытающихся ставить или решать задачу преображения "падшей натуры" человека на основе руководящего избранничества немногих, на кастовых принципах, как, скажем, в масонстве, которое мыслитель характеризовал как "искусственнейшее, антинароднейшее общество, построенное на началах XVIII века" (I, 529-530). Всякое превозношение и господство избранного над чернью, святого над профаном предоставляет лазейку для сатанизма. Идеал нравственного усовершенствования для немногих, духовных людей (в том же масонстве), пестование себя как исключительной личности приводят к отрыву от всех, презрению к быдлу, самопревозношению (пусть глубоко скрытому под внешним смирением), к жёсткости и даже тиранству по отношению к отставшим по развитию. Вообще все кастовые идеи, предполагающие умственное и "нравственное" превосходство единиц, основываются на теперешнем натуральном несовершенстве человека, эксплуатируют его. Но поскребите этих избранных - не окажется ли там часто нечто пострашнее, чем в сердце черни: гордость сатанинская, всякие тонкие ущемлённости, которые найдут себе вовне, на ведомое стадо как бы благородно-воспитательный, но в сущности злой и мстительный выход. Ибо без изменения нынешней телесной природы человека тщящийся быть совершенным, святым, но разъедаемый незримо страхом смерти и окончательного уничтожения, ядом похоти, идейными сомнениями, станет злоупотребителем, высоким притворщиком, узурпатором святости

КАМНИ ПРЕТКНОВЕНИЯ

Через горнило сомнений моя осанна прошла

Ф. М. Достоевский

Всегда озадачивала реакция людей на учение Фёдорова. Вопросы возникают одни и те же: зачем вообще стараться перестать быть смертным человеком (и так хорошо)? Разве не безнравственно, что закрывается воз-

102

можность новых природных рождений, обновления мира (тут только эгоизм и животный страх смерти)? Как можно покушаться на объективность, на положение вещей в мире и разве можно вообразить какой-то другой, неприродный способ бытия? Имеем ли мы вообще право диктовать свой закон всему космосу?

Имеем ли право? - действительно роковой, крестный вопрос для идеала всеобщего дела. Человек осмеливается решать за всё мироздание, за всё существующее, уверенно утверждает, что оно живёт слепо, стихийно, неразумно, а надо жить совсем на других основаниях и принципах, одним словом, как будто готовит из целого мира огромную жертву на престол своей идее. Но где гарантии такого сверхтитанического дерзания? Как и почему человек смеет?

Ответ Фёдорова нам уже известен: смеет здесь не сам человек, это веление Божие, а он должен стать активным исполнителем Его благой спасительной воли. Признание природного способа существования злом у русского мыслителя - общее с глубинами христианской метафизики, не говоря об индуизме и буддизме. Правда, в отличие от последних христианская вера обещает отмену порядка "мира сего" на неприродный, божественный тип существования, на Царствие Небесное и находит положительный вариант онтологического решения. Согласно иудео-христианскому взгляду, мир сей явился результатом грехопадения, откола от райского пребывания в вечности. Противопоставляя слепо рождённому сознательно сотворённое, Фёдоров берёт идеалом мир до грехопадения, который, как известно, был именно сотворён. Бог создал первоначально такой мир, где не предполагалось страдания, вытеснения, смерти. Так что не надо думать, что предстающий нашим глазам безраздельно торжествующий природный порядок, порядок рождений и вереницы рода, стоящий на костях и прахе, есть единственный и первоначальный. Нет, такого Бог не создавал, и не освящал; он - извращение Его путей. Природный порядок существования для христианского сознания уже вторичен и дефектен. И Фёдоров как раз призывает к такому космо-демиургическому акту, который ставит своим образцом тоже творческий акт, тоже творение, но первоначальное, Божественное. Более того, в скрупулезном соответствии с христиан-

103

ским представлением Фёдоров понимает всеобщее дело не как новое творение, а как воссоздание уже бывшего состояния мира: "Творить мы не можем, а воссоздавать сотворённое не нами, но разрушенное по нашему неведению или по нашей вине, - мы дожны, иначе мы не будем подобием Творца, и всё созданное должно погибнуть, разрушиться" (II, 47). Действительно, при любом взгляде, принимаем ли мы иудео-христистианское представление о начальном Эдеме или нет, нельзя говорить о будущем творении мира "из ничего", поскольку, с одной стороны, мир и его твари уже есть и могут быть лишь преобразованы, а с другой - образец для такого преобразования тоже уже существует, в самом крайнем случае как идеалия, зовущая и формирующая. В глубинах человеческой метафизики прежде и раньше всего пробивалось видение "золотого века", Эдема, страны блаженных и т. п.; это говорит о родившемся чуть ли не вместе с людьми их стремлении к неприродному, райскому типу существования. То, что так настойчиво носится в тоскующей коллективной фантазии, уже самим своим фактом и его упорством свидетельствует о реальности, пусть даже реальности будущей, что из неосуществившегося, но твёрдо положенного в душе далека уже манит человечество. Так же как сильное грядущее событие предвосхищающе беспокоит человека во сне, посылая ему смутный, волнующий шифр своей завтрашней реализации

Итак, христиане, казалось бы принимая "Фёдоровское" направление преобразования статуса мира (ведь оно и есть собственно христианское), в большинстве своём не соглашаются на его раскрытие Благой Вести как призыва к Делу, к собственно человеческой активности. Что же касается нехристиан, массы современных неверующих, то они глубинно ориентированы на языческие ценности, на принятие мира каков он есть, не социального, конечно (тут они могут быть большими бунтарями и реформаторами), а онтологически-природного. Как это человек смеет отменять столь налаженно отрегулированный природный тип бытия: пусть даже - на особенно чувствительный взгляд - в природных жерновах стонут, перемалываясь, человеческие личности, но как мы можем быть такими эгоистами, ведь целое, изобилие бытия, все эти козявочки, жучки, травки, звёздоч-

104

ки, - всё живёт, радуется и сияет, бессознательно и безропотно уступая место всё новым и новым собратьям, идущим вслед!

Имеет ли право человек считать себя высшим разумом Вселенной? Это, вроде, главный вопрос, подвергающий испытанию учение всеобщего дела. Ибо - возразят - при его архинравственной заботе о всех живущих и живших людях, где такая же моральная трепетность по отношению к окружающим тварям - животным, растениям и т. д., что так естественно и довольно существуют в природном порядке? Правда, тут же вылезают всякие каверзные поэты, усматривают в природе "страхом перекошенные лица", "вековечную давильню", где "жук ел траву, жука клевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы", одним словом подтверждают знаменательное "стенает и мучится доселе". Естествоиспытатели доказывают неуклонно идущую в природном времени цефализацию, т. е. усложение нервной системы, рост головного мозга, восходящий характер эволюции. Исходя из этих данных, учёные и философы утверждают человека как разум природы, ответственный за дальнейшее её развитие. В естественнонаучном плане принятие идеи восходящего характера эволюции, человека как разума природы, активной эволюции как задачи будущего и есть фундамент дерзания на отмену стихийно-природного типа существования. Если человек и есть эта природа, в разум приходящая, её фокус, в котором тот же жучок, но себя сознающий, то тогда человек действительно имеет право, ибо оказывается, что это как бы сам жучок так решил

Кстати, нравственно имеют смысл счёты лишь с так называемыми низшими существами, "младшими братьями" нашими. Обращение же мыслью и совестью к возможным высшим существам, к чему призывают верующие во всяких там "братьев по разуму", сверхчеловеков иных высокоразвитых внеземных цивилизаций (они, мол, лучше нас знают, как устроена Вселенная и как ей быть, а мы в своей ограниченности, не понимая толком сути и целей окружающего нас космического порядка, пытаемся его преодолевать), - так вот такое обращение бессмысленно. Перед этими существами мы не можем и не должны болеть нравственным чувством: если они есть, то или могущественнее нас (в таком случае мы

105

бессильны что-либо осуществить им во вред), или мы в их власти, и, более того (встанем до конца на точку зрения подобных космических фантастов), они вдруг сами ставят над нами эксперимент самим нашим существованием и развитием, посеяв когда-то на Землю семена жизни, и наше высшее пока дерзание, выразившееся в русском проекте всеобщего дела, будущие демиургические опыты ими же запрограммированы, им важны, интересны, забавны и т. д

Теперь допустим, что человека удалось убедить, что неприродный тип бытия может быть создан, что это не сумасшедшая мечта. Доказано, рассчитано. Пойдут ли все на его строительство? Сегодняшие люди перед призывом к бессмертному бытию чувствуют себя в некотором роде так же, как чувствовала бы себя обезьяна, если бы ей предложили перестать быть обезьяной, превратиться в новое существо, человека, и приоткрыли её будущее: сознание и сила, но вместе сознание смерти и вся его тоска, мучения совести, недовольство собой, раздвоенность и сколько ещё неподозреваемых чувств и желаний, которые не найдут удовлетворения. С ужасом бы, наверняка, отвергла обезьяна такой дьявольский соблазн: рассориться с природой, утратить бессознательно-безмятежную включённость в неё, бросить ей, богине, гордынный вызов

Но чего, казалось бы, бояться в божественном, вечном, всемогущем Бытии? Скучно, говорят. Как можно влачить сквозь нескончаемую вечность бремя своего существования, да ещё лишившись земных радостей, чем её занять? Уж очень сладострастно успели мы вжиться даже в боль и трагизм нашей природной смертной жизни. В ней не соскучишься: вдруг пронесёт, вдруг выйдет, вдруг... успевай только поворачиваться, отводить удары, хватать сладкие крохи, утверждать себя. Нет для человека ничего желаннее и ничего непонятнее счастья. А высшая его ступень - блаженство, безущербное, непреходящее, духовное, кажется не только непостижимым, но и пресным: где в нём соль чувственных ошалений, сладость мучительства и мученичества, вся клавиатура телесных отзывов?

Полюбить божественную форму жизни - трудная задача, которая неизбежно встанет перед человечеством. Как раскрыть во всей силе увлечения основное содер-

106

жание новой жизни: любовь как принцип общения всех и всего и бесконечное творчество как форму самоосуществления, источник нескудеющего бытия? Будущая жизнь не пересоздаст нас "с неба", "с потолка", она будет основана на тех лучших божественных способностях - к творчеству и любви, - которые уже есть в нас, но глушатся, искажаются нашей животной природой

И наконец, страх, что под видом всеобщего дела готовится новое страшное принуждение, всех стригут под одну гребёнку борцов со смертью и казарменных естествоиспытателей, запрещают радости, гонят на кладбище, в поле и космос, заставляют из-под палки любить предков, - одним словом, грядет настолько радикальное революционное насилие и такой коммунизм бессмертия, перед которым бледнеет известный человечеству горький опыт тоталитарного воплощения "светлых" идей. На все эти страхи надо дать ответ, тем более, что для них есть реальное основание в разного рода совращениях, которые возникают в современном мире вокруг проблемы бессмертия

Рассмотрим одно из подобных совращений. Речь, идёт о теоретических построениях известного Маркузе, изложенных в его статье "Идеология смерти". Вспомним те две категории людей нашего безрелигиозного времени, о которых шла речь в первой главе. Первая - то большинство, которое спокойно приемлет смерть и даже защищает её как фактор социального прогресса. Вторая - те, кто чувствует смерть как неизымаемую отраву и в осознании смертного удела видит особое метафизическое достоинство человека. Но первые, так сказать, простые эмпирики - как ни парадоксально - в отличие от метафизиков начинают реально бороться со смертью, во всяком случае потеснять её права доступными, материальными средствами: улучшают социальные, бытовые условия жизни, ставят задачи медицине и биологии по раздвижению естественных видовых пределов жизни

Маркузе уверенно занимает позицию эмпириков, резко выступив против всех форм "онтологического утверждения", "идеалистического прославления" смерти и призвав к "нормальному" к ней отношению "в смысле простого наблюдения фактов". Смерть есть некоторый "технический" предел жизни, раздвинуть и даже преодолеть его может стать целью деятельности и отдельного

107

человека и общества в целом. Но, как убедительно демонстрирует Маркузе, когда размеры жизни станут частью человеческой свободы, вольной их расширять чуть ли не до бесконечности, начнется бурная переоценка всех индивидуальных и социальных ценностей, возникнет "новый принцип реальности", основанный на десублимации природы человека и дегероизации всех прежних моральных установок. Действительно, пока человеку был отмерен небольшой срок, он спешил, энергично боролся с природой, обеспечивая свою безопасность и обогащая свою жизнь, он творил, стараясь оставить после себя нечто нетленное, он жертвовал своей - всё равно короткой - жизнью ради чего-то высшего: идеи, общества, народа. Наконец, лишение жизни (пряное или частичное, как её умаление в той или иной форме) всегда служило самым эффективным инструментом господства общества над личностью

В подтверждение своей мысли Маркузе ссылается на Фрейда, предостерегавшего не только от разрушения, но и от любого послабления существующего "принципа реальности", того динамического равновесия, которое установилось между Эросом, началом удовольствия, и Танатосом, институтом смерти. Ослабление последнего, т. е. страха и угрозы смерти, а тем более его упразднение, освободит Эрос выше всякого возможного уровня. Развернётся такая десублимация, что в своём каскаде уничтожит самые ценные завоевания цивилизации. Сейчас страх смерти (вторая натура человека), эксплуатируясь социальными институтами, убеждает Маркузе, стал самой глубокой формой господства над личностью: "Согласие на смерть есть согласие на хозяина над жизнью: на полис, государство, природу или Бога". Призывая сбросить с себя гипноз согласия на смерть, который "поддерживает внушающую страх и ненавидимую власть", Маркузе выдвигает новую форму социального освобождения, социальной революции. Разжигается "классовая", "смертная" ненависть к государству, к обществу, к истории, которым так была выгодна твоя смертность. Тонким приёмом взгляд передвигается с истинного, общего всем врага - смертоносных природных сил, стихийного, слепого закона - на своих же ближних. Как будто у руля государства не люди как ты, а общее бессмертное понятие. Нагнетается озлобление

108

против властей предержащих, таких же натурально бедных и смертных

И вот - в результате нового радикального восстания - на арену бессмертной жизни, поддерживаемой в этом качестве наукой, выступает разнузданная бестиальная личность с непомерно разросшимся Эросом, прошедшая полную десублимацию: лишилась она всякого собственно человеческого, духовного содержания (нравственности, идеала, чувства долга, стремления к совершенствованию). Что-то похожее на картину возможного будущего выбора человечества, отказавшегося от духа и обессмертившего лишь плоть и её наслаждения, которая являлась Ренану: "Иногда я вижу земной шар будущего, населённый идиотами, греющимися на солнце, пребывающими в отвратительной праздности; эти существа добиваются средств, необходимых только для материального существования"

Как только выкидывается основа нравственности - любовь к родителям, долг перед ними, забывается о всех ушедших в смерть поколениях, не принимается сам идеал духовного преображения мира, то все выкладки, толкующие о борьбе со смертью и достижении бессмертия, порождают монстра, фактического и нравственного

И культура, и государство, поддерживающие преемство жизни единого народа, не могут рассматриваться лишь как корыстные эксплуататоры индивидуальной смертности и благородных качества долга и самопожертвования со стороны отдельного человека 21 . Они были прежде всего своего рода вечной копилкой, куда жившие поколения складывали - кто сколько - свои усилия и достижения в подсознательной надежде, что человечество добьется такой силы и вырастит такое большое сердце, что преобразит этот смертный, томящийся в грехе мир и самих их вернёт к новой жизни. А

109

для такого дела нужен не услаждающийся всеми своими изощрившимися рецепторами скот, а человек нравственный, проникнутый метафизикой своей конечности, стыдом первородного греха, любовью к тем своим "глупым" предкам, рабски служившим, по представлению революционного идеолога, корыстному "Господину", будь то Бог, государство, прогресс

Так эмипирики на том пути борьбы со смертью, который им предлагает Маркузе, могут только усугубить чувственное, неродственное, порочное царство мира сего. Это большинство, лишённое драгоценного чувства абсурдного ущерба природной жизни, возможно труднее всего удастся подвигнуть на всеобщее дело. Метафизики же, пестующие это чуство, вообще ни на какой путь преодоления абсурда не встают

Вместе с тем предварительное теоретическое обозрение Фёдоровского идеала обнаруживает в нём свои тупики, глухие стены, пропасти противоречий, в неприступности и неразрешимости которых надо ещё разобраться

1. Истина и благо

Два труда подлежит человеку в сей жизни: понять то, что существует и что должно существовать

В. Ф. Одоевский

Мир создан не только для бытия, но и для благобытия

Свт. Афанасий Александрийский

Вера во всеобщее дело воскрешения умерших, об'ожения мира призвана стать верой как актом воли, воли коллективной, всеобщей. Обычно тот или иной акт воли, ведущий к действию, основывается на уверенности в том, что предварением ему служила правильная оценка вещей, истинное их понимание. Онтологическим обоснованием всеобщего дела может стать представление об идеальной целевой причине мира, направленно-

110

сти его развития к духу, которую мы не просто угадываем, но начинаем активно осуществлять. Однако такое представление действительно пока дело веры, в узком её понимании, и поэтому вовсе не может быть обязательной теоретической предпосылкой всеобщего преобразовательного действия. Ничто не должно быть поколеблено, если истина мира - другая. В иерархии ценностей над истиной, т. е. тем что есть на самом деле, адекватным соответствием нашего познания реальному положению вещей, соответствием, к которому человек будет всё больше приближаться, должно быть поставлено благо, высший идеал должного, идеального состояния мира. Истина только путь к благу: без совершенного знания того, что есть, нельзя создать то, что должно быть. И факт, что истина идёт в направлении блага или против него (а в греховном порядке природы последнее и происходит, по меньшей мере в христианской оценке), не может стать неустранимым препятствием для осуществления блага. Тем хуже для истины. И тут вовсе нет никакого кощунства; в худшем случае оно есть лишь на уровне понимания слов. Истина звучала и звучит как нечто святое, высшее, почти синоним Бога. И это какая-то странная аберрация. Ибо истина, то что есть, никак не может обожествляться; обожествляться может только то, что должно быть, - наивысшее благо

Наглядно представить эту простую, но широко до сих пор не уясненную мысль поможет нам одно из стихотворений в прозе И. С. Тургенева. Называется оно "Истина и правда". Надо отметить, что только в русском языке есть особое слово правда, на другие языки оно переводится так же, как истина. Притом что для русского сознания - это два различных понятия. Истина этимологически восходит к истый, прямо связанный с есть; правда же от слова править и ведёт начало от индоевропейских корней, значащих "какой должен быть". Правда правит, направляет жизнь. По правде жить - значит по справедливости, по добру, по-божески. Правда и есть должная истина, глубоко вошедший в народную душу синоним блага. Но обратимся к тексту: "...А в этом, по моему понятию, и состоит высочайшее блаженство!"

- В обладании Истиной?

111

- Конечно. - Позвольте; в состоянии ли вы представить себе следующую сцену? Собралось несколько молодых людей, толкуют между собою... И вдруг вбегает один их товарищ: глаза его блестят необычайным блеском, он задыхается от восторга, едва может говорить. "Что такое? Что такое?" - "Друзья мои, послушайте, что я узнал, какую истину! Угол падения равен углу отражения! Или вот ещё: между двумя точками самый краткий путь - прямая линия! - "Неужели! о, какое блаженство!" - кричат все молодые люди, с умилением бросаются друг другу в объятья! Вы не в состоянии представить подобную сцену? Вы смеётесь... В том-то и дело: Истина не может доставить блаженства... Вот Правда может. Это человеческое, наше земное дело... Правда и Справедливость! За Правду и умереть согласен. На знании Истины вся жизнь построена; но как это "обладать ею"? Да ещё находить в этом блаженство?" Казалось бы, дальнейшие пояснения излишни, но до чего сильна рутина мышления, что даже почтенный учёный комментатор этого стихотворения, отметив чрезвычайную важность, которую придавал этой миниатюре сам её автор, пишет, что тем не менее "противопоставление истины и правды осталось не совсем ясным"

"Бог, по своей природе, есть всякое благо, какое только можно обнять мыслью", - определял свт. Григорий Нисский. Бог - идея высшего возможного совершенства - утверждает себя вовсе не в зависимости от истины вещей, их наличной сущности. В Боге - главное как раз надмирность, значит, надистинность. Высший Идеал застрахован от всякого подчинения, в том числе от капитуляции перед истиной

А как же то взволнованное, мистическое благоговение перед истиной, какое обнаруживают глубины человеческого существа, выражаясь в святых, пророках и поэтах? Оно может приниматься как предчувствие и предведение, что в недрах мира действительно есть, лежит истина идеального стремления, истина становящегося Бога, что построение блага будет не чем иным, как развитием истины развивающегося духа. Это тот лучший онтологический вариант, в который можно верить, но от которого не должен зависеть сам проект блага..

112

2. Тело и сознание

Всякое бессмертие, которое не будет влачить за собой через вечность, как ярмо каторжника, это странное сознание, образовавшееся в течение нескольких лет, полных движения, всякое бессмертие, которое не носит на себе этой неизгладимой печати нашего тождества, нам безразлично, как будто его и не было

Морис Метерлинк

Развитие христианской мысли недаром началось с эсхатологии. Вопрос о воскрешении умерших, преображении мира был главным в обетовании Христа. Он же встречал и наибольшее противодействие среди "мудрых и разумных" мира сего, языческих философов, гностиков и т. д. Наибольшей глубиной отличаются цельные эсхатологические системы, возникшие в александрийской школе у Оригена, Климента Александрийского в III веке и далее развившиеся у свт. Григория Нисского. Это течение в отличие от церковно-догматического направления не признавало буквально-физического характера адских мук, понимая эти муки в условном плане, как более-менее длительный процесс нравственного раскаяния и очищения, имеющий конец. Было выдвинуто учение о всеобщем спасении, восстановлении всех существ и всего мира в прославленное, об'оженное состояние (апокатастасис). Именно на основе этой неортодоксальной христианской традиции вырастает мысль Фёдорова о всеобщем деле

В большинстве вариаций христианских эсхатологических представлений от так называемых хилиастических, делавших упор на тысячелетнем царстве праведников, до догматических, церковных, вокресение всегда рассматривается как восстановление личности в полном единстве её составляющих, которые христианская антропология выделяет в человеке: тела, души и духа. Это восстановление предполагает очищение и преображение всего этого состава, при его обязательном сохранении. Тело (физический облик, уникальная форма) не упраздняется. В этом характерная особенность идеи христианского воскресения умерших

113

Представление о телесной форме человека как идеале красоты глубоко внедрено в эстетическое сознание человечества. Оно не знает другой более целесообразной и прекрасной формы, так что и Бог получает в культовом и художественном изображении тот же образ

Самое чудесное создание природы, стянутый в гармонию телесной формы микрокосм - и тут же перед мысленным взором, как убедительный патент, ставится античная статуя. Но стоп! Мы оказываемся в своей оценке очарованными пленниками статичной подачи человеческого тела, остановленного в недолгий миг молодого, расцветшего организма. Но попробуйте включить тело в реальную жизнь - от детства до старости, - и вам предстанет совсем другая картина. Тут красота подвергается очевидному надругательству; всем и каждому бьюще демонстрируется, насколько живущий человек несёт в себе не меру красоты и гармонии, а всё возрастающее безобразие и откровенный позор. Дряблая синюшная плоть, вылезающие волосы, зловонные, беззубые рты, складки и морщины, красные, слезящиеся глаза, отвисшие жирные животы, впалые, костистые груди, набухшие венозные ноги. Самая совершенная красавица по мере своего исхода превращается в обрюзгшую развалину. Такое тело не захочешь ласкать и любоваться им в наготе и лазури. Проследив и испытав на себе путь тела в действительности его развития, не скажешь, что форма его прекрасна. Нет, в самой этой форме, что предстаёт для взора - в своём цветении - ослепительной белизной улыбки, волной волос и груди, округлостью бедер, привлекательностью мужества, в ней самой, в самой её красоте, функционально нацеленной на природные отправления пожирания и размножения, гнездится червь, неизбежно разлагающий её в гнусь и прах

Христианские эсхатологи, упраздняя в воскресении органы природной жизни человеческого тела, сохраняют, однако, саму форму его как канон единственно мыслимой эстетической привлекательности. Но ведь эта форма создаётся исключительно всей совокупностью его работающих телесных частей. Органы пищеварения, дыхания, размножения, выделения и т. д. своими объёмами, очертаниями и образуют форму тела. И лицо, лик, самое божественное в человеке, образуется челюстью и зубами, раздирающими, растирающими пищу,

114

носом, обоняющим её, и т. д. Что же останется от нынешней формы человека как существа вертикального, двуногого, двурукого, сформированного силой тяжести и силой животно-природных необходимостей, если природный способ существования будет отринут и превзойдён? Как будто рушится сама идея сохранения ныне существующей формы тела человека в будущем его преображении. И если в христианской антропологии, следующей тут аристотелевской традиции, с данным конкретным телом так тесно, неисследимо связывают и душу как индивидуальный, формообразующий принцип тела, его "энтелехию", то и от души вроде ничего не остаётся

Но есть ещё и дух. Тут же возникает первый вопрос: несёт ли духовное начало в человеке печать его личности? Ведь в целом ряде философских и религиозных представлений Востока и Запада, в индуизме и буддизме, у Платона и неоплатоников, во многих идеалистических системах нового времени дух как абсолют вообще безличен. Вселяясь на время в человека, он легко и беспамятно его покидает, возвращаясь к своему универсальному началу. И недаром на Востоке в медитативной практике обретения истинного "я" оно теряет всякие персональные определения. Истинное "я" принадлежит миру духа, а не конкретной личности

Такой подход - проявление целостной онтологической интуиции, априорной умственно-психической установки, по которым настоящее и вечное бытие принадлежит только миру идей, духовному началу, Абсолютному духу. Все формы существования духа, в частности в человеке, есть одна из преходящих возможностей его проявления, и сами по себе эти формы значения не имеют, а лишь в силу своей причастности к абсолютному духовному бытию. Требование бессмертия отдельной личности, воплотившей на время искорку вечного духа, вообще не возникает в таком взгляде: здесь оно нелепость

Другая онтологическая интуиция, выраженная в христианстве, придаёт огромное значение личному духовному началу в человеке, предполагая его дальнейшее вызревание и активную универсализацию вплоть до обретения степени абсолюта. При этом исключается потеря каждым человеческим носителем духа своего лично-

115

го самосознания. Одухотворение мира происходит через человека, и Бог получает значение высшего духовного образца для стяжания

Дух, или, иначе, сознание, в его высших уровнях на самом деле имеет в человеке глубоко личный характер. Сознание - сложная реальность, переживаемая в личном опыте, ставшая предметом религиозного переживания, богословского и философского умозрения, научного познания. Не будем останавливаться на всём богатстве и противоречивости добытых результатов. Нас пока интересует только один момент, решающий для теории и практики имманентного воскрешения: есть ли в человеке некий центр "я", носитель самосознания данной личности, который обязательно - и, может быть, единственно он - должен быть найден и восстановлен? Всё ли содержание сознания исчерпывается текущими и утекающими впечатлениями, непрочными отпечатками переживаемой жизни, преходящими мыслями и уходящими чувствами?

Мы сознательно помним вообще совершенно незначительную часть пережитого; целые годы жизни сплющиваются в черную полосу забвения; раннего детства как будто и вовсе не было - ни единого часто проблеска (при том, что значение его для формирования характерного изгиба нашей личности столь велико). Сколько сброшенных шкур за жизнь, сколько впитанных и стертых лиц, событий, состояний! И вместе с тем поразительное ощущение единства - можно забыть всё или почти всё конкретное содержание прошлого, но твёрдо знать, что всё (и забытое) было со мной, что это "я", а никто иной живёт, чувствует и мыслит сейчас. "Я" - вот глубинная достоверность, вот неподвижная точка, без существования которой не было бы и сознания движения, не было бы сознания самого изменения эмоционального и духовного содержания личности. Есть в жизни каждого человека вечный свидетель, отождествляющий всё в его жизни с ним самим. И прислушайтесь к себе, что для вас по-настоящему желанно: протащить в вечность и там влачить свой столь знакомый и несовершенный организм и бесконечно длить свою судьбу, запертую особенностями вашей жизни и психики, сформированной предками, случаем обстоятельств?

116

При первом соображении кажется, что нам дороги только эти уникальные детали облика и жизни. Но прислушайтесь ещё чутче - вовсе нет! Помечтайте, и помечтайте о таком чудесном будущем, в котором всё возможно, любые желания выполнимы, любые превращения реальны! И что же, известный сюжет подобных грёз: прожить миллион жизней, испытать тысячу судеб. Действительно, каждый хотел бы, изменив облик, даже характер, поблистать при дворе, посидеть умным затворником, побыть в судьбе нищего и короля, воина и учёного, артиста и художника, мужчины и женщины, стать даже животным и птицей. Но - единственное условие - сохранить каждый раз сознание, что это "я", что это со мной и ни с кем другим идёт блистательная лента нескончаемых метаморфроз. Мечта - очень ценный инструмент для познания самого себя

И оказывается, что для нас важно только одно: сохранить сознание преемственности своего "я", которое рвется вперёд, проецирует себя в будущее, жаждет нового и непредвиденного; сохранить сознание тождества личности при предпосылке её бесконечного развития и обогащения вплоть до божественного перехода. Воскрешённое преображённое "я" единственно должно вспомнить, что это оно и есть такое-то "я", которое когда-то было смертным человеком, все детали и изгибы земной судьбы которого неизбежно совьются и исчезнут, как для нас теряются целые годы и эпохи нашего существования, а сейчас это самое "я" - совсем иное, свободное, вечное, творящее, божественное, но всё то же "я", бывшее на земле Ивановым, Петровым, Сидоровым

Это самосознание человека, его духовный центр и средоточие, и должно быть возвращено к жизни. Тогда сводятся концы с концами парадоксального определения, что человек создан "по образу и подобию Божию". Если иметь в виду физический облик человека, его телесный агрегат, то выходит нелепость при обратном проверочном ходе от человека к Богу. Бог не может являть образ и подобие человека, обладать ушами, глазами, животом, ногами, руками, одним словом, быть антропоморфным. Если Бог - Абсолютный Дух или идеальная проекция такого Духа, то "образ и подобие" должны быть в духе, в сознании, в свойстве отражать мир и бес-

117

телесно, идеально запечатлевать его в памяти. Память даёт содержание личности. В свою очередь достаточно сознанию сохранить память о своей интимной причастности определённому человеку, отметиться уникальной печатью, чтобы в любом виде, без рук и ног, желудка и сердца, бытийствовать, вездесуществовать и всегда существовать

То, что определяется как душа, видится в двух своих составляющих. Христианские мыслители, развивая аристотелевский взгляд, называли душой тот формообразующий принцип, то "рациональное семя", из которого вырастает и формируется каждый раз весь неповторимый организм, тем самым интуитивно осмысляя тот очевидный и ошеломляющий (и для нашего времени, произнесшего слово "ген") факт, что капля физического семени, дающая начало человеку, уже содержит как бы в идеальном предсуществовании всю его организацию. Обосновывая надежду воскресения, эсхатологи указывали на идеальность и уникальность души как формы тела. Были высказаны предположения, что душа как бы отмечает каждую вещественную частичку тела, так что в посмертном разложении и рассеянии они сохраняют эту индивидуальную печать. На этой интуиции была построена Фёдоровская теория опознания и собирания рассеянных частиц праха умерших

Вместе с тем душа ощущается как тот комплекс сердечных переживаний, радости, боли, вся эмоциональная сфера, столь же индивидуальная в человеке, как и его физическая организация. Эта, так сказать, сердечная душа и налагает ту особую мету на сознание, дух, о котором мы говорили выше, тем самым срастаясь с ним сверху, так же как снизу в качестве формообразующего принципа душа сращивается с телом. Так душа становится той двояковыгнутой линзой, которая преломляет особым образом бытие в человеке. Её низшая выпуклость, порождая телесную уникальность формы, умрёт как та природная, телесная душа, о неизбежной гибели которой говорил аи. Павел, а высшая, изгибающая сознание в уникальное духовное "я", остаётся в вечности творческого преображения

Весь вопрос в определении человеческого самосознания, его природы, функции, где и как живёт единственный свидетель и освидетель нашей личности, центр её

118

тождества, что с ним происходит после смерти. Тут дело за тщательным исследованием, глубоким познанием природы человека, духовного начала в нём

НЕБОЛЬШОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мысли, высказанные в этой главе, могут вызвать некоторые возражения. Предполагаемая суть их в том, что чрезмерный упор на духоносном преображении будущей природы человека ведёт к требованию такой её спиритуализации, которая опасно граничит с аперсональным духовным идеалом Востока, с возможностью потери самой личности, её нераздельного триединства духа, души и тела, т. е. с тончайшим протаскиванием особого, духовного смертобожничества (так называли обоготворение смерти ученики и последователи Фёдорова Н. А. Сетницкий и А. К. Горский). Раз обрекают на уничтожение одну из составляющих человека, его часть: нынешнюю телесную форму, то тем самым как бы посягают и на целое. Можно, правда, возразить, что выше вовсе не предполагалось устранение материальной формы-носителя будущего преображённого бессмертного человека, сохранившего тождество со своей земной природной личностью, а лишь радикальное изменение этой формы. Весь вопрос в том, насколько "тело духовное", которое восстаёт, отстоит от "тела душевного", которое сеется в смерть. И тут, конечно, на теперешней теоретической стадии не может быть никакой категоричности

Вполне мыслим и путь метаморфозы функций человеческого организма при сохранении нынешней морфологии. Формы тела остаются, внутренние органы остаются, но их деятельность коренным образом изменяется, преображая, одухотворяя целое тела, придавая ему невиданные, всё умножающиеся способности. Некоторые из таких возможностей будут рассмотрены далее. Ибо нельзя так легко отвести на нечто глубоко нераздельное намекающий перст: уникальность каждой личности явлена зримо, очевидно прежде всего в неповторимой, поражающей единственности его телесной формы. (Правда, личности пока смертной в этой смертной форме)

119

В любом случае несомненно: человека ждёт не раз навсегда произведённая реформа своего организма, а длительное творческое, сознательно направленное развитие, и тут будут свои этапы метаморфоз. Противоречит самому духу всеобщего дела изречение пророчеств: будет так, а не иначе! Любая задача станет предметом исчерпывающего исследования и опытного эксперимента всех. В том числе и вопрос о пределах изменения воскрешённого организма, иначе говоря, о характере и объёме его преображения может быть разрешён только в процессе самого Дела

Во всяком случае, оба подхода ни в коей мере не допускают, что трудовое горнило всеобщего дела, так сказать, духовная баня миру сему, выпарит саму его плоть, аннигилирует материю, чего, как известно, в своём идеале чают и платонизм, и неоплатонизм 22 , и буддизм. Онтологическая интуиция активного христианства ведает: в человеке произошло единственное в природе сцепление материи, плоти и сознания, духа; только в человеке и через него может совершиться грандиозный опыт преображения материи (сама она на это не способна), и в этом смысл нерасторжимого брака плоти и духа в человеке, тут - его огромная ответственность перед всем космосом. Через себя прежде всего, свой материальный состав, способ обмена со средой, а также через регуляцию внешних стихийных процессов человек призван поднять материю на новую ступень, вывести её

120

в духоносное бытие. Если же материю и дух враждебно развести, их сожительство объявить временным несчастьем, само явление человека превращается в странный казус, абортированную попытку природы. И хотя возможен взгляд (он высказывался выше), что сама материя из присущей ей идеальной интенции порождает дух, сознание, тесно с ним ещё сливаясь в человеке, чтобы узким путём его восхождения выйти в духоносное бытие, пусть самое тонкое светоносно-духовное, но всё же бытие самой материи. Попросту говоря, и здесь речь идёт об одухотворении материи, плоти, а не об освобождении от неё

3. Человекобожие или богочеловечество?

Бог нас создал на то, чтобы мы соделались сообщниками Божественного естества и причастниками Его присносущности

Прп. Максим Исповедник

Основной факт духовной природы человека - её противоречивость. Человек - это живое противоречие и, в этом качестве, живая загадка... Эти непримиримые противоречия в человеке и не позволяют принять его в качестве абсолюта..

С. Булгаков

Лучом цели об'ожения пронизано всё истинное христианство. Начиная с середины XIX века русская религиозная мысль активно продумывает идею богочеловечества, соделав её высшей задачей, путём и конечным обретением человечества. В этой мысли был подвергнут уничтожающей критике тот идеал человекобожия, который выдвинул атеистический гуманизм как своё предельное дерзание. Этот идеал чётко обозначился в религии человечества Фейербаха и лежит в основании всех его вариаций от Конта до Маркса. "Разоблачив" Бога как иллюзорное средоточие отчуждённых сущностных сил человека, призвав направить их в горизон-

121

таль земного устройства жизни, всю энергию любви воплотить на Земле по формуле "человек человеку бог", Фейербах обоготворяет натуральное человечество. Вполне примирясь с природой человека как существа несущего смерть и смертного, он, как все гуманисты, пытается утешить себя родовым совершенством человечества. Равновесие дурного и хорошего составляющих его индивидов достигается нейтрализацией отрицательных качеств одних положительными других. Такая моральная арифметика, считающаяся с суммарным результатом блага некоего абстрактного целого, ниже всякой критики. Коммунистический идеал совершенствования материальных и духовных возможностей человечества, оставляемого в кругу его природного назначения, не трогает самых корней натурального зла и несовершенства, оставаясь абсолютно нечувствительным к истинной трагедии бесконечного вытеснения в смерть последовательно накатывающих лавин поколений, и тем самым не просто ущербен, но утопичен. При попытках своего рационального осуществления, не получая желаемых результатов улучшения человеческой природы, исчезновения зла, земного счастья, этот идеал упорствует или слепо, ссылаясь на неправильность или неполноту своего осуществления, или цинично, затыкая идейной фразой бедственные течи, пробиваемые действительностью. Главный порок секуляризованного гуманистического идеала человекобожия в том, что человеческая природа была в нём не только шапочно реабилитирована, но и превознесена в её натурально-биологических пределах, в её целостности. На фундаментальную порчу этой природы - грех пожирания и вытеснения - были закрыты глаза и атрофированы чувства. Более того, на ублажение этой порчи под видом непрерывно растущего удовлетворения запросов человеческой природы и на усыпление всякого метафизического беспокойства мобилизуются мощные силы и возможности прогресса в современном мире

Но вся слабость человекобожеских идеалов проступает в те времена, когда люди, покинув ориентиры сверхприродных, небесных ценностей, освещающих абсолютную ценность каждой человеческой жизни, дерзают опираться только на самих себя, своё держание истины и огнём и мечом, насилием и страхом начинают

122

корёжить одно земное установление ради другого земного, более "справедливого". Недаром эпохи революционных внедрений высоких идеалов полыхают таким сатанизмом, мечутся кровавой карикатурой

Преодоление ущербности коммунистического идеала "рая на земле", пошлости теорий бесконечного прогресса на костях поколений возможно только через постановку тех онтологических задач, которые начали осознаваться в христианстве. Цель воскрешения всех умерших, преодоление природного порядка существования и обретение бессмертного, преображённого статуса - это и есть эсхатологический переход из природно-земного, внутренне неизбывно трагического бытия в качественно новый божественный эон. Фёдоровское учение всеобщего дела - залог возможности новой религиозной эпохи, способной объять всё современное человечество. Хотя ставится задача об'ожения человечества его собственными усилиями и средствами, такая установка не может быть человекобожеской. Ибо Бог даже как высшая регулятивная идея, как образец высшего совершенства, когда он чётко и глубоко осознаётся, перестаёт быть неопределённой, теряющейся в бесконечной дали, никогда не достижимой целью бесконечного совершенствования светских гуманистических идеалов

Свой Высший Идеал, своего Бога надо возлюбить, по христианской заповеди, больше и сильнее всего. Но можно ли возлюбить Идеал, Проект, Высшее благо, если оно не Живой Отец, не Бог, дышащий над тварью? Казалось бы, нельзя. Но всё дело в том, что этот Идеал и Проект не отвлечённый чертеж Блага, а живое молитвенное предвосхищение всех наших воскрешённых Отцов (а значит, и земных братьев, и нас самих) в едином космическом существе, не утерявшем ни единого жившего когда-либо человека, сияющем любовью, всемогуществом, божественной славой. Это и христианская заповедь "возлюбить друг друга", разгоревшаяся ярким пламенем любви к Живому Идеалу встречи и единства

Бог всегда был и есть - великое утешение пропадающего в безвестности множественного мира человеческих личностей. Он - душевный центр мира, проницающее око понимания, любви и восценение всех живущих; каждый на него выходит прямо, с Ним соединен, в этой связи - бесценен, замечен навеки. Сколько погибает на

123

Земле дальних, чужих, мало кому знаемых, сирых, убогих, малых: что нам съеденный свиньями крепостной младенец, какой-нибудь убитый в полицейской операции филиппинец, пронзенный стрелой сарацина крестьянин-крестоносец да и сам как-нибудь тоже сгинувший сарацин, задушенный в гареме евнух, вспыхнувший факелом камикадзе, утонувший в пруду подвыпивший работяга, мирно усопшая старушка! Бог - та единственная инстанция, которая, и по горячей вере и по ироническому отсылу, всех их ведала, ведает и содержит в вечности. Каждый для Него, Отца Небесного, - сын, дочь человеческие и дорог, как для нас наши дети. Смогут ли сами люди собрать в едином ведении весь род свой, создать центр, так же жалостливо, бережно, любовно регистрирующий всех, всех, всех?

Всеобщее дело воскрешения умерших и преображения мира - единственная религиозная возможность для тех миллионов, которым не дана вера. Участие же верующих в этом Деле, совпадающем по содержанию с христианским обетованием, не только не противоречит воле Бога, но и является её прямым исполнением. И верующие, и неверующие будут делать одно дело, движимые одним чувством, одним желанием, одной целью

Но самый вопленный и роковой вопрос: как могут люди без божественной руки сами поднять себя за волосы, превозмочь собственную природу? Как опереться только на человека, на "слишком человеческое", эту вечную двойственность животной, телесно-страстной природы и духовной потенции? Как создать для последней такую сильную тягу, чтобы сокрушить эту двойственность и вознести первую?

Только созданием для всех живой религиозной тяги к Богу, к Идеалу Богочеловечества, только всеобщим опытом, не знающим границ, охватывающим всю природу, весь космос, не исключающим заранее невозможного от возможного и тем приближающимся к типу живого, творческого опыта, беспрерывно идущего в природе, которая умеет порождать ранее невиданное и чудесное. Приближается по типу, но превосходит по содержанию, сознательно, нравственно направленному

Естественная, природная эволюция даёт множество примеров чудес разного рода: возникновение жизни, растительных, животных видов, наконец, сознания, че-

124

ловека. Остановимся на этом последнем, поистине величайшем её опыте. Что двигало обезьяну по пути к будущему человеку? Согласно логике сомнений, высказанных выше, чтобы обезьяна могла стать человеком (как человек - богочеловеком), человек должен был уже существовать, и не только как мечта о совершенстве, Высший Идеал, а реально, как некий бог для обезьяны, не только таинственно помогающий в её переходе на высшую ступень, в очеловечение, но и непостижимо сверху осуществляющий всё за нее. Как же на самом деле совершился последний решительный скачок, трансцензус от обезьяны-предчеловека к человеку? Ответы разные: но главное - собственным трудом, горбом, работой, пронзённостью смертью, порывом вверх, к небу, в вертикаль самосозидания. Божественная интенция бытия к сознанию направляла и этот важнейший отрезок общего движения мира к духу, к Богу

Мы говорим "человекообразная обезьяна", а если бы она сама могла сформулировать стоящую перед ней эволюционную цель, определить новую сущность, которую ей предстояло обрести, она назвала бы её "человеко-обезьяна", вынося вперёд идеал, образец, проект

Продолжим аналогию и представим снова те доисторические времена, когда человека ещё нет и обезьяна пока - венец природного развития. И вот обезьяна, чувствующая своё несравненное "умственное" превосходство над окружающими её существами и готовая культивировать себя и дальше в этом качестве, провозглашает: "Обезьяна - это звучит гордо!" Смешно! Но ведь и для обезьяны нечто может звучать гордо: это не она сама, а её порыв превзойти себя как обезьяну и выйти к высшей для неё цели, цели человекообезьяны

Гордо звучит не "человек" и не "человекобог" - т. е. человек в квадрате своих природных качеств, "белокурая бестия", с которой не только не сдвинуться с проклятого места греха и смерти, но и умножить в тот же квадрат сатанинство и зло. Гордо звучит только "Богочеловек", человек на пути к богочеловечеству, в полном сознании уже (в отличие от обезьяны) определяющий свою цель, осуществляющий её, входящий в свои Идеал, в Бога, "как в свой кадр"

125

4. Свобода и всеобщность

Без собирания всечеловеческих сил, без созидания из человечества братского организма, без действия всех, как одного, не осуществить грандиозный переход в неприродное бытие. Но возможно ли это? Онтологический пессимизм порождается из личного опыта каждого; наша активность, стремление к жизни и благу постоянно напарываются на непреодолимые натуральные пределы: материальное сопротивление мира, объективные законы, наше собственное рабствование плоти и нашу конечность. Ощущение собственной слабости и бессилия перед лицом природного Рока 23 - переживание не просто уныло-безобидное: именно в нём пускает свой ядовитый корень цинизм и злодейство. Мы не только рвем своё мясо, но и кромсаем души о природную, опутавшую нас проволоку

Собирание энергии, талантов, знаний отдельных людей в единство в некоторой мере погашает индивидуальную немощь, ограниченность и горечь от них, что уже происходит сейчас в истории и культуре, в преемственной цепи свершений человечества. Но слишком хорошо, увы, известно, что синтезирование сил может великолепно служить и злу, и разрушению. Вся система больших и малых объединений, придающая особую, часто гигантскую степень возможностям каждого целого, чаще всего выводит на свет лишь новых страшилищ социального Рока, гипнотически обессиливающих надежды личности и духа в мире сем

Поистине новое качество, невиданное по мощи и созидательному результату, может дать только всеобщее объединение вокруг единой цели, имеющей в виду благо всех и всего. Все как один на всеобщее Дело! Но как убедить и подвигнуть всех? Как быть с теми, которых не увлекают дали бессмертия и об'ожения? В Откровении св. Иоанна Богослова был поставлен этот роковой вопрос разделения. Уже в те апостольские времена типы отношения к природному закону были налицо. И сейчас они не изменились. Главное - не сдвинулись в пропорции. Записанных в книгу жизни, с печатью Бога живого

126

на челе - совсем немного по сравнению с массой природо-, смертопоклонников. Естественно ли это? Конечно, совершенно естественно. Двенадцать тысяч запечатленных печатью жизни из всех колен Израилевых, читай земных, - это действительно какие-то выродки природного закона, странные промежуточные создания, голова которых уже выломилась в небо, грудь вздымается порывом к иному, неотмирному существованию. Линией раздела становится отношение к смерти, за которым более общий выбор: природного порядка или божественного. Причём, можно быть формально христианином и не иметь христианской души, со лбом совершенно чистым от всяких сверхъестественных печатей

А как быть ещё со свободой воли, с тем глубоко укорененным наклонением её сделать наперекор даже очевидному благополучию и счастью? Из одной потребности почувствовать себя существом, могущим поступать по-своему, а не как диктует ему чужая, пусть самая благая, воля. Начало самости в человеке может утвердить себя наиболее ощутимо для всех в акте экстравагантном, безумном и, очевидно, невыгодном. Сейчас дерзать воскрешения и преображения - экстравагантность и безумие; а вот если все на это пойдут, тогда, наоборот, вызывающим самоутверждением станет упорствовать в природном порядке существования, в его смысле и гармонии, в инстинкте смерти, природном сладострастии и деторождении. С возможностью такой упорной злой воли необходимо считаться

Этот, никак не поддающийся растворению природный остаток имело в виду самое сокровенное содержание христианской интуиции ада и нераскаявшихся грешников. Образы нескончаемо мучительной кары не только отрицательное выражение страстно-мстительного несовершенства их создателей. В них есть и глубочайший положительный смысл как уступки свободе, вплоть до добровольного, упрямо-окончательного выбора частью человечества природной формы существования. Скорее всего этот выбор не может быть вечным, ибо немыслимо, чтобы эта тупиковая, остаточная природная ветвь не присоединилась когда-либо к шумящему радостью бессмертия божественному древу обновленного, духовного космоса. Но это относится к тем те-

127

ряющимся в необозримой дали временам, куда достигает, дробясь и искажаясь, лишь световой луч пророка

Афонский старец Силуан, христианский подвижник нашего века, провёл поразительное различение благого, божественного и злого, сатанинского дела. Второе часто искренно понимает себя и выступает как благое, стремящееся принести людям счастье. Как их тут разобрать? Посмотри на те средства, говорит Силуан, какими осуществляет себе дело: если они злы, нечестны, лицемерны, лживы, даже оправдываясь искуплением в конечном добром результате, то сама цель и само дело в глубине своей злое, сатанинское. И доброго результата не будет

По-настоящему благие средства, воздействующие только на сознание и через сознание, через сердечную проповедь и увещание, своим примером и делом, - такой образец явил Христос и Его истинные последователи. Нравственность, принесённая Христом, Его методы убеждения должны стать путём для всеобщего дела

Но скажут: сознательное убеждение, даже активный пример людей, объединённых новым, космически-преобразовательным, братским сознанием, не сумеют подействовать на массы современного, разделённого на расы, классы, интересы, убеждения человечества, часть которого к тому же на время живота так комфортабельно устроилась в обществе личной свободы и увеличивающегося потребления, что её участь стала приманкой для других отсталых частей света. А где вы видели, чтобы человечество нравственно возрастало? Научное и техническое могущество его поражает колоссальным ускорением, повергая в пессимизм всех моралистов, сравнивающих его с уровнем нравственного развития Земли

Тут вовсе нет линейного прогресса, последовательного наращивания качества. К примеру: Сократ и современный мещанин. Современный - он и машиной управляет, и в небеса на самолёте взмывает, придумывает всякие усовершенствования, включает телевизор, поднимает телефонную трубку, одним словом, властвует над настоящими чудесами, которые соорудили поколения таких же в свои эпохи обывателей и мещан, ничем нравственно не выдающихся людей. Поставьте такого технического "чудотворца" рядом с христианином первых веков, буддийским монахом, Кантом. Возникающий

128

разрыв удручает и порождает уныние и неверие в нравственные силы человека. Но есть "терпение и вера святых". Ибо человек не может сразу от колеса придумать самолёт, ему нужен длительный путь усилий, работы, накапливающихся навыков и достижений, а вот при всей своей низости он способен на моментальные нравственные революции. Жизнь и литература демонстрируют поразительные душевные превращения от полярных - зверя в человека, злодея в святого - до множества более тонких, не столь очевидных градаций

Один из примеров - нравственный подъём, рождение новой души первых христианских веков, пожаром охватившее сотни и тысячи людей, страны и народы. Сгорание зверского, нечистого, вознесение человеческого в человеке могут быть очень быстрыми и заразительными. Раздастся пророческий глагол, пробежит искра новой религиозной связи - и произойдёт алхимическая возгонка человеческого железа в божественное золото

Невиданное, великое содержание всеобщего дела не может осуществляться в испытанных миром исторических формах утверждения и осуществления идей. Среди всех больших дел, которые пока затевало человечество, мы не найдем ни одного истинно благого дела. Во-первых, не было ещё дела, касающегося всех. Всякое дело выступало как разделяющее людей на "верных" и "неверных", на "богатых" и "бедных", на "белых" и "черных", на "высшую" и "низшую" расы и т. д. Все до сих пор существовавшие начала и принципы объединения осуществлялись в противопоставлении, выделении, борьбе, борьбе любыми средствами, и прежде всего насилием. Причём, насилие широко применяется не только против врага, но и за "своих" в поле консолидации своего лагеря

Средневековое христианство, не понявшее смысла слов "не мир, а меч принес Я" и вынувшее реальный меч, который скосил не столько врагов, сколько саму идею религиозного уклада всей жизни, не дав ей вызреть и обрести реальное, действенно-преобразовательное содержание. "Кто гонит в плен, тот будет угнан в плен и кто казнит мечом, тот будет сам казнен мечом. Здесь есть терпение и вера святых" (Откр. 13:10). Коммунистическая идея братства, размахивая тем же ме-

129

чом, породила в результате ненависть, разделение и смерть

Но, может, только так и осуществляется любой реальный процесс возникновения нового: любовь через очищающую ненависть, бессмертие через борьбу и смерть? Не умрёт, не вырастет. Нет, это неустранимая, въевшаяся во все поры человеческого разумения логика земной, природной реальности. Нельзя идти против смерти, за воскрешение, насилуя и убивая. Ставя задачу превзойти, превозмочь природную реальность, надо суметь отказаться и от присущих ей средств достижения. Новые средства должны быть по качеству новой задаче. Вырваться из диалектического проклятия враждующей двоицы, которая если и сулит синтез, то временный, для последующего распадения и борьбы, нового синтеза, нового распадения и так далее. Будем едины, все как один, вместо двоицы - единица; элементы синтеза окончательно примиряются в Троице преображённого богочеловечества. К этому высшему совершенному синтезу, из которого невозможен дальнейший распад, где достигнуто состояние полной неубыточности, взаимодополненности и равноценности, можно идти только путём всё большего примирения, синтезирования, интеграции усилий, сердец, умов, существ. Троица - и идеал, и путь как тип нераспадающегося синтеза

Фёдоров дал глубокое проективное толкование христианской Троицы как образца для общежития будущего богочеловечества. В ней торжествует духовно сублимированное родство и единство всех (нераздельность) при сохранении развитого личностного центра (неслиянность). Часть, каждая богоподобная личность равна целому, и единое - часть этой личности, ведь она, как самосозданная, причина самой себя, вобрала в себя весь мир, как родной. Сознание земного типа осуществляет себя путём отражения мира, процесса, последовательно растягивающегося во времени и вбирающего действительность по незначительным частям (ограниченность по времени и пространству) и путём рефлексии, постепенного нащупывания истины предмета через идущую по цепочке временную умственную операцию. В божественном бытии рефлексия уступает место всеведению, мгновенному (равному вечному) и полному проникновению в мир, ставший созданием и продолжением богоче-

130

ловека. Всеведение достигается всевидением, проницанием светоносного, прозрачного мира. (Причём прозрачный и значит пронизанный зраком, взором, исчерпывающим лучом познания)

Вспомним одну из замечательно провидческих идей Фёдорова, идею внутренней прозрачности людей друг для друга. Она мыслилась им как одно из направлений психофизиологической регуляции и предполагала достижение такого состояния, чтобы внешность целиком отражала человеческую внутренность, его сущность, чтобы чужая душа перестала быть "потемками". Постепенное обретение такой прозрачности, сопряжённое с процессом усовершенствования природы человека, становилось шагом на пути всеобщего братотворения мира, осуществления идеала Троицы. Об этом же мечтали христианские эсхатологи. Если сейчас, писал свт. Гр. Нисский, только самые бурные душевные процессы, которые человек не в силах ни подавить, ни внешне исказить, как он это считает для себя выгодным или приличным, выходят более-менее адекватно наружу, то в будущем бытии человек "всем откроется таким, каков он есть". Более того, "кажется мне, - продолжает святой отец, - после изменения нашей природы в более совершенное состояние, нравственные качества человека будут причиной того или другого его вида"

Важнейшей интуицией приверженцев апокатастасиса было видение последовательного восхождения человеческой природы к Высшему Идеалу через промежуточные ступени очищения и усовершенствования. Так в процессе об'ожения, когда уже окончательно "последний враг истребится - смерть" и будет побеждено зло во всех его видах, на всех должна воссиять единая, боговидная красота

Совершенная прозрачность ведёт и к обретению того качества нераздельности, которое представлено в идеале Троицы. При предпосылке полного отражения внутреннего во внешнем не только их противоположность, но и закрытость одного существа для другого полностью уничтожаются. Раз все прозрачны, то все друг в друга проникают и отражаются один в другом. Между отдельными духоносными личностями тем самым упраздняется само понятие границы как чёткой формальной отгранённости, телесной отделённости. Созда-

131

ётся нераздельное единство, "точка Омеги" как синтез всех в соборное божественное существо

"Так как всё в мире, начиная с человека, происходит в формах личной жизни, то и последний предел всемирного единства должен обладать (и притом в высшей степени) этим характером личности. Чтобы оживотворить, не разрушая, мир, состоящий из элементов-личностей, он должен сам стать совершенно особым центром", - писал Тейяр де Шарден. Если идея Личного Бога как Творца мира упирает человеческие сердце и разум в болезненные противоречия, то в качестве Высшего Блага, проекта будущего идея Бога как Личности отвечает этому глубочайшему устремлению человечества к сохранению - в бесконечно умноженном и развитом качестве - своей личностной структуры (неслиянность)

ОБНАЖЕНИЕ ИСТИНЫ

(рассимволизация мира)

Истина не пришла в мир обнаженной, но она пришла в символах и образах

Евангелие от Филиппа

Вся мука, вся задача на земле религии - стать реальной, осуществиться

Б. В. Розанов

Человек не только "гомо сапиенс", "гомо фабер", "смертный", "словесное животное", "религиозное животное", но ещё и "животное символическое" 24 - при этом

132

три последних определения находятся в особенно тесном родстве, а два последних значат почти одно и то же. Именно потому, что человек - религиозное животное, т. е. существо, в самой природе которого лежит порыв к самопревосхождению (прежде всего к преодолению своего атрибута "смертный"), к касанию высшего мира, к его, наконец, обретению, он, не имея прямо перед собой этого высшего как чего-то, что можно потрогать, оглядеть, чем восхититься (как, скажем, это происходит у кошки или собаки: для них осязаемо физически в мире находится превосходящее их, "божественное" некто - человек), - и вот человек начинает обрастать сложной, разветвленной символической антенной; ею он предвосхищающе-игрово, в воображении, в представлении, в образе уловляет это высшее, сверхчувственное, чаемое

Человек как таковой начинается с культа, пусть завязь его ещё чрезвычайно проста, но она вносит в мир нечто никогда до этого в нём не бывшее: какие-то вздымающиеся идеально-духовные "леса", стропила для контакта с тем, чего зримо-ощутимо нет. Животные прямо, без всякого посредства идеальностей - слов, теорий, религиозного ритуала - выходят на окружающую реальность, вступают в теснейшее физическое взаимодействие с телами и веществом в питании, охоте, любовной игре, размножении, выращивании потомства. Конечно, и у животных, особенно высших, есть идеально-символические задатки, по меньшей мере какой-то язык, сигналы общения, некоторые ритуалы, скажем, брачные. Человек в своих физических отправлениях, кажется, не намного отличается от животных, хотя на самом деле и эти его отправления сильнейшим образом окультурены и засимволизированы: в настоящей животной простоте человек шага не сделает

А вот начался человек; поднялся, выпрямился в вертикаль, направил ввысь чело, простер руки к небу, явив из себя живой символ, первый храм-молитву, обращённую к небу. К чему он устремился; поймать что ли птичку, чтобы съесть? Нет, он зовёт умерших родителей, близких, тех, кого уже нет; где они, где их души - порыв этого неожиданного, первого для природы метафизического вопроса и поднимает человека с четверенек, с земли - где они, на небе, на звёздах? Он молит, о

133

чём? Об их благополучии где-то там, об их возвращении... "Культ мёртвых", исходная клеточка религиозного творчества, затем разрастется немалыми символическими действиями, т. е. несущими двойной план: один непосредственный - то, что производится в ритуале, второй, главный - то идеальное смысловое значение, которое вкладывается в него. Человек сложился существом символическим, поскольку он неудержимо желал, а физически не мог осуществить свои сверхфизические потребности; он начинал к ним примериваться, удовлетворять в символической игре, в неком суррогатном "как бы", душевно-духовном "понарошке". Это великолепно просматривается и в первобытной магии, тоже начале начал "религиозного животного". Человек упорно хотел повелевать стихиями, тварями и процессами природы, как будто он ещё помнил свою эдемскую власть, но забыл, что потерял её или, быть может, не мог смириться с таким лишением - и... создал себе игровую площадку, священную область ритуальных действий, через которые стремился эту власть осуществлять: управлять сменой времён года, солнцем и луной, вызывать дождь и ветер и прекращать их, укрощать диких зверей, провоцировать болезнь и смерть врагов (последнее - особенно очевидный сдвиг в демоническую сторону, столь несовместимую с райским состоянием) 25

Вспомним, что в раю человек, кроме владычества над землею и её созданиями, облекается привилегией быть духовным центром тварного мира, его осмысляющим средоточием: Адам даёт имена всякой "живой душе", тем самым осуществляет рождение языка, первый символический акт 26 . Животные не ведают своих имён, они им и не нужны (каждое живёт, отдаваясь всем существом своей сущности тигра или клопа, а её знает

134

уже только человек); имена необходимы инстанции, призванной собрать кишащий тварями мир в единство, для чего и надо предварительно обозначить, описать, систематизировать и рационализировать его. Эту свою функцию человек начал выполнять через создание языка, колоссальный прыжок в символическом творчестве. Язык, слово, совокупность условных значащих звуков, а затем и знаков, идеально вместивших весь мир, внешний и внутренний, стал логосом человеческого мира

Речь развивается и обогащается постепенно и непрерывно и через новые слова, и через систему сравнений, переносов смысла, метафор; язык образно, идеально связывает всю действительность, все её существа и явления, раскидывая между ними мосты, прорывая туннели, молнией уподоблений прививая совсем дальние вещи друг к другу. В устном народном, в индивидуальном литературном творчестве весь мир созданий, свойств вступал в перекрестный, метафорической брак, в какой-то идеальной сфере аукался, сцеплялся, взаимопроникался. Брачевание всего со всем идёт и через сравнение, определение, но особенно через метафору, и уже застывшую, как бы навеки запечатавшую привитые элементы ("железный характер": к человеку, к душевным, волевым его качествам - свойства вещества) и непрерывно творящуюся в поэзии: метафорические гроздья возникают и живут здесь миг, день, года, столетия, знаемые всеми, немногими, никем, кроме одной головы, одной души - авторской

В метафорическом творчестве при постоянном упражнении в родственном сопряжении свойств, процессов, вещей мира часты и злоупотребления: оно впадает в "свальный грех" всего со всем, в какое-то бесцельное замутнение смысла, логоса вещей, символическое запутывание действительности и фантазии в хаотический, неряшливый, нераспутываемый клубок. Происходит как бы некая диверсия, онтологическое вредительство культуры, подсознательно (и сознательно) желающей вечно и единственно короновать собой природную жизнь, никогда не дав ей возможности существенно перерасти, превзойти себя, для чего Жизни надо когда-то, встав на путь реализации религии, путь Дела, начать выскрёбываться мало-помалу из опутавшей её символико-метафорической паутины

135

Человеческая культура, как известно, вышла из культа, пройдя своё обмирщение и начав развиваться в законе собственной свободы. Культура, так же как и её материнское лоно - культ, насквозь символична, и не только искусство, философия, но и наука. И как ни тщится последняя быть объективной - но тоже создаёт лишь свою картину (научную!) мира, в конечном счёте достаточно условное, договорно-символическое представление, основанное на атомах, вихрях, квантах, омах и т. д., и т. д. В культуре шло и идёт созидание огромного духовного богатства: человек приникал к собственной душе, выпрашивая всё более точных и тонких ответов, чего она боится, чего она действительно хочет; к душам других, отношениям с другими, исследуя их типы и редкие исключения, в поисках верных реакций, высших нравственных императивов, изводящих из тупиков взаимного раздражения и ненависти, даже, боговдохновенный, изрек великое "не противься злу" и "не убий" (единственное, что может рассеять самую непроглядную мглу взаимного озлобления единиц и групп); человек углублялся в мир, в сущность и действие его законов, пытаясь ими управлять; он созидал из являвшихся ему бликов домогаемой Красоты великолепный эстетический Град

Так к чему же тогда стремление выйти из культуры (и культа), перестать быть животным символическим, когда в этом всё наше духовное богатство, вся наша сила и суть? Без этого мы перестанем быть тем, чем мы являемся, просто-напросто ниспадем в животность. А если мы ставим задачу, наоборот, взойти в божественность? Ведь в определении "символическое животное" высказывается прежде всего способ общения человека с миром, который у нас опосредован разного рода символическим языком (от цифр, образов, мифов до философских систем). Этот способ общения отмечен разрывом нас, субъекта, и мира, объекта: мы не можем войти внутрь предмета, слиться с ним, как бы стать им самим, а уловляем его идеальными сетями слов, формул, теорий и никак не можем уловить, сами признаемся, что все наши знания и понимания окружающей действительности носят относительный характер, мы, как безумный капитан Ахав, всё ловим истину мира, вроде бы приближаемся к ней, а она всё от нас ускользает на

136

дурную бесконечность усилий, оставляя нам наши всё совершенствующиеся формулы - мука мученическая! А Бог? Он общается с миром через самоё его устроение, содержит в Себе все его вещи и твари, ощущает и проницает мир насквозь, изнутри, не нуждаясь в условных символических значках понимания и связи. Он знает мир в его истине, прежде всего потому, что Он сам его создал 27 , понимает сущее в абсолютном смысле - имеет его

Кстати, мы говорим "животное блаженство", "божественное блаженство", прекрасно осознавая, что тут два бесконечно далеко отстоящих друг от друга уровня, мы этим общим ощущением одаряем скорее всего способность прямого контакта с реальностью, слиянности с ней, очень узко ограниченную и бессознательную у животных, у Бога же - безграничную и всеведущую. Если человек обретет такую способность прямого и глубокого проникновения в мир вещей и процессов, преодолеет нынешнюю субъектно-объектную пропасть, сумеет входить в объект, быть им, быть другим, облаком, деревом, дождем... то это сулит ему поистине божественное блаженство. Естественно дополняется ответ на подозрение в скуке нашего будущего бессмертного бытия. Такое опасение действительно, когда переносится в вечность наше теперешнее естество, отмеченное среди прочего и фундаментальным символизмом отношения к миру (а скука с мукой - осадок и от бесконечно дурного, неудающегося лова мира в наши познавательные сети). Но вот мы вбираем в себя конкретное многообразие Вселенной, погружаемся в каждый объект, переживаем его изнутри - открывается бесконечный, неисчерпаемый как мир, неприедающийся интерес

Такой тип бытия и восприятия материальных вещей и духовных сущностей мира как непосредственного вхождения в них, как отождествление с ними недаром предвосхищённо прочувствовался и активно продумы-

137

вался именно в раннем христианстве (особенно в гностических умозрениях), намного более свежо и точно, чем в последующие века, переживавшем Благую Весть Царствия Небесного, приглашавшую в неприродный, божественный зон: "Невозможно, чтобы некто видел что-либо из вечного, если он не станет подобным этому. В истине (синоним Царствия Небесного - С. С.) не так, как с человеком в мире: этот видит солнце, хотя он не солнце; и он видит небо, землю и другие предметы, не будучи всем этим. Но ты увидел нечто в том месте - ты стал им. Ты увидел Дух - ты стал Духом. Ты увидел Христа - ты стал Христом. Ты увидел (отца - ты) станешь Отцом... Ибо (ты станешь) тем, что ты видишь" (Евангелие от Филиппа)

Недаром для гностиков имя, слово, наше духовное, идеальное знание - лишь необходимый земной этап познания множественности мира, чтобы в конечном итоге собрать её в единство истины (блага), а имя отбросив как уже ненужную оболочку, облечься в самые сущности. И тогда уже "сей более не христианин, но он - Христос"

В Небесном Иерусалиме храма уже нет, нет ни культа, ни религии в теперешнем понимании слова (не говоря уже о культуре) как символическом представлении горнего, сверхчувственного, ещё не видимого очами; торжествует сама об'оженная, преображённая реальность, сама осуществлённая религия. Кончилось время гадательного, метафорического видения, наступило - "лицом к лицу" с Реальностью

Всеобщее дело, активное христианство, дерзающее воплотить религию, и станет путём, по которому пойдёт рассимволизация мира для человека. Столь же постепенная и медленная как шла сама символизация в ходе исторического, культурного процесса. Ведь в нашем насквозь символическом мире относительно прямой, относительно несимволический характер непосредственного вторжения в реальность имеет только одна вещь, кроме наших физических отправлений, - это работа, труд, преобразовательные операции с материальными массами. Конечно, и они направляются идеальным проектом, планом работы, но сама работа несёт в себе некий зачаток, я бы сказала, божественного типа общения с миром. Именно работа, а не созерцание, которым нас

138

обычно награждала мечта об об'оженном будущем. Созерцание, очевидно, только момент творческого бессмертного бытия, некая оглядывающе-эстетическая остановка в труде: "и увидел... что это хорошо", проницающее любование содеянным

Оставаясь только культурным, только религиозным животным, человек обречён на заклинивание в этом своём промежуточном состоянии, заклинивание столь опасное в конечном счёте, что может привести лишь к разрыву человека, его самоуничтожению. Человек не может висеть на нынешней своей дыбе, какой бы эстетический вид она ни принимала; чтобы действительно жить и выполнять свою великую космическую функцию, он должен восходить

139

Часть II

РЕАЛЬНЫЕ ПУТИ ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО КАКОЮ СИЛОЮ ОНО БЕРЁТСЯ)

ЯЗЫЧЕСТВО - РЕЛИГИЯ МИРА СЕГО

Залетев так далеко мечтою сердца и проектом ума, вернёмся назад, в нашу теперешнюю реальность, когда мы ещё только смертные люди, каждый в отдельном теле, нашей волей не управляемом, неизбежно расстраивающемся и разлагающемся, отдельном страждущем сердце и по-своему соображающем уме, целиком во власти природного закона, разделённые, враждующие, несчастные

Какими высшими идеалами живёт в наше время мир? Такие идеалы вырабатывают только религии. Религиозное творчество - это прежде всего творчество высшего идеала. В самых светских идеалах, тех, что движут цивилизованным человечеством, в основе лежит трансформированный, искажённый религиозный идеал. Сейчас миром в его практической жизни и деятельности, ценностных, духовных установках безраздельно правит идеал язычества. Что совершенно естественно, ибо этот идеал в точности соответствует закону земной, природной реальности

В своё время С. Булгаков (и не он один, впрочем) возражал против подобного уподобления: "Если новоевропейскую материалистическую цивилизацию с господствующим в ней "научным" рационализмом называют

140

иногда языческой, то этим наносят обиду язычеству. Она стоит ниже язычества, как и вообще ниже религии, и ей надо предварительно научиться ещё многому, чтобы понимать душу язычества" ("Свет невечерний"). "Естественные" религии - подчёркивал Булгаков - содержат и "положительное знание о Боге, некое о Нём откровение", в них чувствуется искание Бога, часто предельно напряжённое, почти неистовое, и не следует в силу их имманентизма видеть в язычестве только миро-довольство. Конечно, в мистериях, в орфизме, в пифагоризме и платонизме сильно стремление вырваться из природного, отягощённого плотью организма в некое божественное состояние, понимавшееся как чисто духовное и безличное, но странно пропитанное - в оргиастических культах - земно-животными, дионисийскими испарениями. Конечно, и в язычестве, под определённым углом зрения, можно усмотреть какую-то (хотя бы отрицательную) подготовку христианства. Шеллинг, скажем, в языческих богах провидел лики Христа до Своего исторического воплощения

Употребляя понятие язычества и неоязычества, я имею в виду вполне определённую и чёткую вещь, а именно важнейшие мировоззренческие составляющие язычества, прежде всего античного, как наиболее сформированного (положительно оставляя в стороне древнеегипетскую религию), его, так сказать, фундаментальный религиозный выбор: обожествление данности мира, многообразия его сил, потенций, существ, состояний. Этот выбор вовсе не влек за собой какого-то тихого довольства, а содержал и глубокий трагизм, и вопли отчаяния, и исступлённые попытки спасения, выразившиеся в целом ряде религиозных явлений того же язычества, как, впрочем, и современного неоязыческого мира

Конечно, это не значит, что другие великие мировые религии - христианство, магометанство, буддизм - перестали в наше время существовать. Напротив, скорее язычества как оформленного религиозного культа почти не осталось, все люди формально или неформально - буддисты, мусульмане, христиане (или атеисты). Все эти религии не только есть, но и могут распространяться, усиливать своё влияние в той или иной стране, как это происходит в особенности с исламом. Все эти религии по своему духу противостоят язычеству, языческому вы-

141

бору царствия земного в пределах данного, природного порядка существования. Но ислам страстно поверил лишь в "волшебную сказку" трансцендентного мира единобожия, в пол-уха втянутую из уст иудеев; не вместил идеал Богочеловека, реального моста между посюсторонним, природным миром, и потусторонней, идеальной реальностью Бога, по которому должен пройти каждый входящий в род человеков; не внял христианской морали, новому, ненасильственному, свободному пути к преображению. Неистовая, военная, воистину убийственная активность в покорении мира своей вере и предельная пассивность в стяжании обетовании этой веры. Воскресение из мёртвых, отделяющее две полосы судьбы человека, бренную, земную, и вечную, небесную, из светлой надежды здесь превращается в мрачную, неизбывную угрозу, воистину предстаёт воскресением гнева, низвергающим "неверных" в нескончаемые мучения, а "достойных" растворяющим в наслаждениях рая. Ислам производит впечатление грубой карикатуры на наиболее иудаистические стороны в христианстве

Оценка Фёдоровым ислама как новоиудейства представляется достаточно верной: идея исключительности, будь то расы или веры, враждебное и брезгливо-отталкивающее отношение к "чужим", "неверным", внутренняя мстительная готовность принять их полное физическое уничтожение в земной жизни и бесконечное мучение в небесной, чувственно-природные формы и образы идеала конечного счастья, правда, у иудеев осуществляющегося довольно часто почти в земном декоруме царства Мессии, возвращённой "земли обетованной", а у мусульман более чётко в потустороней, посмертно-воскрешённой реальности рая. И по последнему признаку мусульмане оказываются в глубинах религиозного чаяния как будто ближе к христианам, а иудеи - с их склонностью к хилиастическим мечтаниям - к язычникам (имеется в виду только идеально-ценностный план). Так же как и буддисты в этом смысле "отрицательные" христиане, ибо в отличие от язычников не приемлют сердцем природный принцип бытия, воплощение страдания и иллюзии, не веря, однако, в возможность его претворения в жизнь нетленную, жизнь возвращённых и преображённых личностей, но тем не менее выразив мечтания об ином, неприродном, божественном бытии в

142

идее нирваны. Казалось бы, нирвана ни в каком смысле не может служить аналогией христианского Царствия Небесного, ибо последнее прежде всего жизнь в самой своей высшей форме как жизнь личная и жизнь вечная, а нирвана - это по крайней мере какая-то не-жизнь. Но ведь есть в ней определение блаженная, значит, сохраняется основное качество жизни: способность ощущения, пусть здесь самого рафинированно-неплотского, способность, которая при дальнейшем углублении и прояснении идеала должна произвести и другие качества жизни, и жизни высшей, должной, раз это идеал. Одним словом, все теистические религии таят в себе возможность расширения и выправления в высший христианский идеал

Но пока только христианство обладает положительным, жизнеутверждающим идеалом, деятельным импульсом к радикальному онтологическому преображению природы человека и мира. Но нигде ещё не осуществилась мечта (прямо высказывавшаяся, в частности, Достоевским) о том, что государство должно стать христианским, когда организованная совокупная деятельность людей воодушевляется христианским идеалом созидания нового порядка бытия, Царстия Небесного. Тут надо различать: не христианство стать государственным, а государство - христианским. Первое - это когда духовная власть стремится управлять делами земного, природного круга, решать конфликты несовершеннолетнего мира сего, входить в интриги его детских игр господства, подчинений, смертных самолюбий, страстей (идеи папоцезаризма). Второе - руководство в осуществлении христианского общего дела (внехрамовой литургии, по определению Фёдорова), реального преодоления первородного греха пожирания, вытеснения, смерти, одухотворения и конечного об'ожения мира. Фёдоровский проект идеального христианского самодержца, "в отца место стоящего", самодержца слепых материальных стихий Вселенной, направляющего народ на взятие "силою" Царствия Небесного, - это и есть выражение идеи христианского государства

Но мир сейчас весь лежит в язычестве, в новоязычестве. Суть его - в обожествлении природной данности, её границ, её закона, того, что есть. Все мы люди, человеки, с такой-то организацией, материальными отправ-

143

лениями (еда, выделение, половой акт), сопряжёнными - для приманки, лучшей службы Природе - с удовольствием, которое можно различными способами усиливать, изощрять, обострять; и вот удобства жизни, быта, жилья, кулинарное, портняжное, парфюмерное искусства, кино, телевидение, книги и т. п. - вся цивилизация на это работает. Есть чем приятно заполнить жизнь, тем более, что работа, связанная с изготовлением всех этих удобств, даёт чаще всего неприятный, но необходимый контраст для услаждения досугом. Конечно, не обходится без более-менее утончённого культурного оперения. Ведь в вышеупомянутые природные, земные потребности входит и потребность - ведь не скоты же мы! - помыслить, поспорить, пообщаться с друзьями, пописать, порисовать, пособирать что-нибудь красивое, диковинное, попутешествовать, приобщиться, глазея, к культурным сокровищницам. А люди с развитой личностью (тщеславием) всю жизнь свою кладут, чтобы чем-то отпечататься, остаться в памяти людской, их почитании, обрести ту или иную форму культурного бессмертия. Вот оно, общество потребления развитых стран! И о нём мечтают голодные, раздетые, неразвитые массы черных, желтых районов мира. О нём же - конечно, без его "свободных" издержек преступности, аморальности, коррупции, частной собственности - вздыхают и жители бывшего социалистического региона

Есть ещё, правда, левые радикалы коммунистической идеи в государственном масштабе (ибо этот масштаб мы сейчас берём). Кампучийский эксперимент - казалось бы, антипотребительская, антизападная утопия. Но для чего в конечном счёте? Разве не для потребления, но уже только скудных, порций риса, выращенных в трудовом сельском лагере, где вдруг почему-то резко падает его производство. Зачем культивирование - ценой физического уничтожения всех людей с уровнем - примитивного, неразвращённого цивилизацией сознания? Для предполагаемого наслаждения "земным раем" абсолютного равенства и нравственной "чистоты" серийно произведённых индивидов. Здесь - как и вообще в коммунистической идее - есть порыв к какой-то новой природе, иному порядку бытия; но, отринув христианство, не разглядев в нём главного, этот порыв сознательно понят в рамках старой природы, природных идеалов и

144

природных средств их осуществления (борьба и насилие). Надо различать противоестественное и сверхъестественное. Радикальные коммунистические опыты (вроде кампучийского) именно противоестественны, и притом нелепо противоестественны. Языческий уклад потребительского общества соответствует природе человека как таковой и наиболее в этом смысле гуманен. Насилуют же естественную природу человека ради - не сознавая этого в силу мелкого, примитивного анализа - получения в итоге того же язычески-потребительского результата. Ибо этот результат с трудом, но неизбежно пробьет себе дорогу. Напрягая последние силы, подъяв на себя крайние лишения, сея вокруг кровь и страдания, прут через непроходимый бурелом, чтобы оказаться в том же месте, откуда начался "героический" поход. И так будет до тех пор, пока не поставят не противоестественную (ибо естество всё равно возьмет своё), а сверхъестественную задачу: дерзание на преобразование самой натурально-природной основы бытия и средствами, соответствующими конечной задаче

Второе определяющее качество язычества (кроме обожествления природы) - многобожие, поклонение данности мира в многообразии дарующих жизнь и наслаждение сил, стихий, вещей. И погубляющие, тёмные силы как неразрывно сопряжённые с первыми так же обожествляются и принимаются, как необходимый рок. Эта установка на многобожие входит в психологию современного язычника технической цивилизации. В ценностном плане интеллектуальная элита, лучшие люди века сего отстаивают необходимость непредсказуемого многообразия жизни, идеал сложной и противоречивой натуры человека, неориентированной, бездонной, пусть даже демонической ; утверждают богатство выбора, свободную, стихийную разомкнутость будущего

Торжествует языческий тип духовности, в Новое время он в грубо цельных очертаниях явился в ренессансной личности. Тогда идеал всесторонне развитого человека, т. е. пробующего и утверждающего себя во все измерения и концы земной природы, верил в возможность обретения солнечной полноты, цветущей гармонии, в которой счастливо сопрягаются полярности тела и духа, света и тьмы, добра и зла. Сопрягаются, не уничтожая оборотной, тёмной стороны, а как-то сумев

145

превратить её в энергийный котел, несущий на всех парах эту личность. Но куда? Можно ли сразу во все концы? И разорвалась, распалилась, распылилась предполагаемая гармония. Упадок, декаданс, декадентский человек - один из, может быть, конечных продуктов взрыва солнечной галактики ренессансной личности. На её обломках выползла и закурилась жуть безвидных областей подсознания, бездна разложения и небытия, куда свесилась заворожённая и так называемая здоровая половина духа

Декадентский тип - не как чистая эссенция, сжегшая жизни и напоившая своей отравой творения известных и безвестных поэтов и художников, а в смягчённом и даже скрытом разведении - представляется и сейчас самым утончённым идеалом человека, причастным к глубинам и вершинам бытия человека. Но что это за вершины? Они всегда как-то двусмысленно двоятся и множатся, что, кстати, и признаётся их основным достоинством, незаметно соскальзывая всё к тем же безднам. Тут невозможен один и окончательный идеал: войти в него отталкивает страх обузить свою природу, расстаться с широко и прихотливо раскинувшимися крыльями свободы. На таких крыльях, не подхватываемых единой, горней тягой, можно лишь некоторое время гордо попарить, чтобы неизбежно сломаться судорогой отчаянного предчувствия конца и, наконец, самого конца, забиться - может быть, кому-то удастся это проделать и "красиво" - и затихнуть

Наконец, вспомним ещё раз, что именно неоязыческий идеал породил и такую безобразную крайность, как философия маркиза де Сада, этот последний, самый "идейно"-последовательный (хотя реальный человек в жизни не может быть настолько последовательным) вывод из ставки на природу, её законы - против Бога как залога иного порядка бытия. Что принимает, предполагает и предлагает де Сад, побуждающий ради собственного удовольствия к самому изощрённому издевательству и убийству ближнего и многих ближних? И учтите - предлагает это всем и каждому! Из этого следует установка на уничтожение, разрушение конкретных индивидуальных форм (освободить материал природе для новых комбинаций, она же постоянно и сама это делает!) вплоть до вполне допускаемого полного истребления

146

человечества, которое по пути все двадцать четыре часа не будет вылезать из непрерывного, всеми мыслимыми и немыслимыми способами достигаемого оргазма - а почему бы и нет, полагает сатанинский маркиз..

Фёдоров считал, что к XX веку человечество, отказавшись от гуманистического идеала, выбрало себе зооморфический, т. е. поставило себе образцом зверскость, животность, но, как оказывается, апостол такого выбора уже всё сказал в XVIII, на пороге XIX столетия. Впрочем, собственно гуманистически-человеческая мерка так близка к зооморфической и легко в неё переходит, если вовсе попирается Божественный, теоантропический идеал. Да и де Сад готов признать языческих богов, они ему, в отличие от христианского Бога, не враги. И предлагает целый и по-своему, извращённо цельный уклад жизни, махрово-бесстыдно-аморальный на всех уровнях: от "свободной" республики до частной жизни. Восписывает и детали: дамы высшего света будут проводить время в борделях, а дети воспитываться государством с правом для любого желающего их сексуально использовать с самого нежного возраста. Что за существа стали бы люди, пройдя с пеленок сквозь воспитательные руки педагогов-десадистов, уничтоживших на корню "всякие следы чего-то другого, всю другую воспитательную культуру, что за римский цирк тогда установился и сколько бы он продержался на Земле?

Нет, слава Богу, большинство человечества - люди всё же средние и нормальные и свою онтологическую промежуточность и смертность не переживают в таких чудовищно-извращённых и отчаянных реакциях, как французский идеолог тотальной вседозволенности. И главное - ведь врёт маркиз: человек вовсе не равен букашке и червю даже для Природы, он возник в ней как венец эволюционного усилия к сознанию и духу. Но этому сознанию и духу нельзя слишком долго (на тысячелетия...) задерживаться в смертном существе, ибо это такая нестерпимая трагедия, такой невыносимый парадокс, что некоторые радикалы будут выкидывать коленца ой-ёй-ёй. Сатанизм является тогда, когда интеллект, безграничный в своей фантазии, изощрённости, подключается к обслуживанию страстно-зверской стороны в человеке, тем более ещё раздражаемой

147

метафизическим отчаянием, отравляемой смертными токсинами

Сознание, разум, интеллект по самой своей природе призваны вести лучшую, растущую в человеке его часть, работать на одухотворение плоти и материи. Когда же они противоестественно входят в союз с животным низом, то порождают это новое, не известное животной природе качество (там пределы зверского чётко отграничены инстинктом и целесообразностью), которое и назвали в его мифологической экстраполяции - сатанизмом

Завершить о де Саде хотелось бы одной мыслью. Читая его, нельзя не ошарашиться, не прийти в крайнее угнетение: как такое вообще возможно в человечестве. Да, это предел и запредел: дальше уже по мерзопакостности и злодейству ну ничего, ничего нельзя даже и вообразить и помыслить. И тут неожиданное утешение: значит, такой предел в земном человеке как определённом существе уже возник, это факт, и хуже уже невозможно. И наличие де Сада, с одной, сатанинской стороны и Фёдорова, с другой, божественной (у него, напротив, предел всеобщего блага, который только можно себе помыслить и помечтать) - вот два полюса человека, при какой однако же амплитуде у этого создания! Де Сад и Фёдоров - две экстремы человечества (как дьявол и Бог), прямо противоположные по выбору ценностей и путей, по всему и вся

НИЗШАЯ И ВЫСШАЯ СВОБОДА

Свобода выставляется как высшая ценность, божественный дар в человеке. Её защитники предостерегают против такого добра, которое осуществляется с той или иной степенью несвободы. Раз свобода, то её нельзя ограничивать - "это можно", а "это нельзя". Признание свободы есть признание права на злой и бессмысленный выбор, признание прав зла, несправедливости, несовершенства на существование, свободное существование. Одним словом, тут явный тупик: на путях абсолютной свободы зло не искореняется даже теоретически

Но вот шествует идея добра, справедливости и требует для своего осуществления насилия над одними,

148

принуждения других. Исторический и личный опыт обнаруживает, что и тут в результате такого несвободного добра рождается зло. И тут, и там пропал; и тут, и там надежда на окончательное водворение добра оказывается тщетной. Можно ли выйти из этого порочного круга?

Казалось бы, можно, но только одним: свободным избранием добра. Но существует ли такой образец свободы? Да, существует, он явлен человеку, внятен его высшему смыслу, его высшей мечте и высшему идеалу: в Боге. Абсолютно ли свободен Бог? Конечно - в этом Его идея. А абсолютно ли благ? Конечно, - в этом тоже Его идея. Причём и свобода, и благость в этом идеальном, проективном для человека божественном плане могут совмещаться и давать высший тип свободы. А ведь если рассуждать с точки зрения столь внятного всем гуманистического идеала свободы, то, казалось бы, как мы можем ограничивать эту свободу у Самого Бога, "не разрешая" Ему зла? Тем не менее, разум уже вместил такого Всесвободного и Всеблагого Бога, т. е. идею высшей свободы, и, значит, она может быть поставлена как задача и перед человечеством

Но способен ли к такой высшей свободе человек, не какой-нибудь единственный, святой, а человек как таковой? Что делать, если добро никак свободно не избирается, неудержимо, всеми? Нравственно осуждать злой или несовершенный выбор (особенно последний), поставляя перед человеком высокий идеал, который в силу самой своей животной, смертной природы этот человек не может осуществить, просто малодейственно, порочит сам идеал, саму идею единой благой цели, точнее, отодвигая её в ту оторванную от реальной жизни великолепно-химерическую идеальную область, которая для большинства существует или как безвредное чудачество (для добродушных), или как вызывающая ярость игра в заумные бирюльки (для озлобленных: "с жиру бесятся")

Человечество, самодовольно погрязшее в низшей свободе, свободе метаться во все стороны, изведывать все искусы, все возможности своего природного круга существования, никогда не сможет обрести высшей свободы благого избрания, если оно не начнет направленно преобразовывать саму свою теперешнюю физиче-

149

скую природу, так чтобы она постепенно становилась способной осуществить христианский идеал. Сейчас человек к этому просто и буквально не способен. Главной ошибкой в проектах и попытках реализации этого идеала было то, что брались не с того конца. Единственный реальный конец - не побоимся назойливости - работа над преображением самой физической природы человека. Прочное нравственное усовершенствование человека возможно только вслед и вместе с физическим его усовершенствованием, освобождением от тех природных качеств, которые заставляют его пожирать, вытеснять, убивать и самого умирать 28 . Одним словом, необходима реальная, активная работа над преодолением своего первородного греха

Все остальные концы устранения болезненной, если не сказать смертельной, антиномии свободы и добра обречены на неудачу и ещё большее закрепление этой антиномии. Будь то лишь нравственное, христианское, мирное увещевание к добру или быстро стираемый результат от святого примера, будь то, наконец, упование

150

на природу самого человека, стремящегося к прогрессу и свету, которое горделиво выразило себя в гуманизме. Явно в нашем веке развернувшийся кризис гуманизма, который теоретически точно предсказывали проницательные умы в прошлом веке, - это обнаружение в историческом опыте доселе небывалого размаха той страшной противоречивости, что несёт в себе чисто человеческая мерка как идеал. Мерка, которая осознаёт и провозглашает себя в действии как интересы класса, нации, "истинной" теории и т. д. Но на человеке в его теперешней природе, которого может заносить в самый кромешный ад, вымощенный - для иронии - самыми благими намерениями, нельзя основать абсолют. За абсолют может быть принят только идеал, стоящий выше человека, пусть даже только идеально, только в проекте - Бог

Этот кризис гуманизма, т. е. кризис веры в человека как в абсолют, предчувствовался и в лоне ещё столь оптимистических духовных движений, каким было Просвещение XVIII века. Показателен ход мысли Гердера в его "Идеях к философии истории человечества". Глубоко прочувствовав и выразив восходящий характер природной эволюции от низших ко всё более высоким формам, от несовершенного ко всё более сложному и совершенному, немецкий мыслитель исторгает из себя риторический вопрос, которому никогда не даст иссякнуть человеческое сердце: неужели это всё, и на человеке, вершине природной лестницы, где сошлись пока все её достижения, это развитие прекращается? А такие уникальные свойства человеческой личности, как духовность, сердечность, ум, большей частью поглощаясь низменной борьбой с себе подобными за материальные условия существования, не достигают ни развития, ни истинного своего применения, а сам человек, носитель этих качеств, исчезает в небытии, давая место таким же людям, как он, в которых также едва только успевают взойти драгоценные духовные силы. А ведь именно эти силы и определяют человека как особое существо в мире. Потому-то "странно поражает нас, - восклицает Гердер, - что из всех обитателей Земли человек - далее всех от достижения цели своего предназначения". Итак, объективная неизбежность дальнейшего развития самого человека для обретения им высшей, бессмертной,

151

"богоподобной гуманности" вытекает для Гердера из того импульса к совершенствованию, который пронизывает становление мира и его форм, а субъективная необходимость диктуется тем переживанием смертного человека, что на земле он только починает свои духовные возможности, которым впереди ещё мог расстилаться бесконечный путь

Внутренние, душевно-духовные силы человека как будто требуют для себя иной, более совершенной формы проявления и расцвета. Отсюда, добавим, из этой потребности, во многом исходит религиозное и культурное творчество народов, идеальное предвосхищение новой, высшей природы. Но одно дело - идеальное предвосхищение, другое - реальное достижение этого предвосхищения. Стремясь уподобиться высшему образцу, Богу, "мы так дурно, так по-детски подражаем ему и даже понимаем, потому что не можем познавать и подражать ему иначе, пока заключены в этом нашем органическом строе". Тут глубочайшее проницание Гердера, отказ от гуманистических иллюзий, красиво роящихся, когда закрываются глаза на разительные противоречия и зло человеческой природы, её неустраняемую замешанность на животно-природной нужде и страсти. Ибо сам наш "органический строй" не даст никогда осуществиться всем этим иллюзиям. Усовершенствованная, новая природа - верит Гердер - не может не ждать человека, в ней, наконец, распустится "бутон человечности", так быстро побиваемый на земле. Эта природа уготована зиждительными силами Промысла, Высшего Разума и обретается после смерти

Сама потребность в новой природе, высказанная Гердером, рождается глубокой эволюционной интуицией. В ней и активное неприятие промежуточной, бесконечно двоящейся между данным и должным натуры человека, и призыв к тому, что "человек сам должен будет обрести необходимую ступень света и уверенности, положив на это свой труд, - человек, руководимый своим Отцом, должен, благодаря собственным усилиям, стать существом свободным и благородным - и он им станет". И Гердер вздыхает, что нет сейчас философии, которая могла бы повести всех от "человекоподобного" человека к "богоподобному". И вот, не видя ни сил, ни путей для этого, мысль Гердера обмякает и лениво предаётся про-

152

извольному метафизическому мечтанию. Пассивное благодушие рисует совершенные формы личностной сознательной жизни где-то в других мирах, уже заботливо припасенных "незримой рукой" великой художницы Природы. Человек, совершенствуй себя, сколько можешь в пределах земной жизни, готовься к будущей - тут работа, тут активность; но на сам переход, взятие силою самого божественного трансцензуса уже дерзнуть не может. Здесь стоп! - разве что прекраснодушная грёза легко осуществляет этот переход, населяя небесными жилищами запредельные блаженные области

И только через сто лет после Гердера Фёдоров распространил требование активности на саму эволюцию, осуществление сверхъестественного скачка природного человечества в богоподобное, управляющее развитием мира состояние. Итак, дело за изменением и преображением природы человека, его "органического строя", говоря словами того же Гердера. Какие при этом возможны направления труда по искоренению первородного греха?

ДОЛГОЖИВУЩИЙ ЧЕЛОВЕК - ПУТЬ К ЭДЕМУ БЕССМЕРТИЯ

Начнём с одного из них. Основной принцип, каким природа осуществляет жизнь и развитие, есть смена поколений. Об этом много думали и писали. Стали раздаваться мнения, что с упрочением человека на земле, общества людей, развитием трудовой, преобразовательной деятельности механизм смены поколений как орудие биологического прогресса стал анахронизмом и анахронизмом трагическим для развитого чувства личности. Защитники же этого природного принципа говорят о том, что он обеспечивает обновление человечества, ритмичный приток свежих, чистых сил: пожил, порадовался, осуществился и уступи место новому, новым людям, может быть, лучше, умнее, умелее и благороднее тебя. Рисуются отвратительные картины зажившихся мафусаилов, своими косными тушами загородивших вход в мир юным, динамичным росткам сознательной жизни. Подобные картины создаются какой-то упорно повреждённой логикой, не говоря уже о бесчувственном, объ-

153

ективном сердце. А такое сердце - вернее, такое над ним противоестественное принуждение - лишь усугубляет ошибку рассудочного расчёта. Ведь сердце не может и не дожно быть объективным, ибо оно и есть та субъективная поправка к холодной объективности ума, которая создаёт единственно нравственный, сердечный ум, дающий верную оценку и должный проект

Основной аргумент сторонников индивидуальной смертности ссылается на интересы чего-то большего, чем отдельный человек: общества, развития его экономики и т. д. "Нравственность" подобного довода, якобы преодолевающего узко индивидуальную, эгоистическую точку зрения, более чем сомнительна, ибо легко списывает основную ценность - конкретную человеческую личность. Не говоря уже о том, что и с сугубо прагматической точки зрения экономической и прочей рентабельности убедительнее обратный вывод: продление жизни есть продление полезной обществу деятельности человека с неуклонно нарастающим опытом и умением. Но, скажут, молодость, неопытность дерзают, пусть не размеряя возможностей, на создание нового и небывалого и тем дают сильнейший рывок обществу вперёд, Да, конечно, но всегда ли вперёд? Молодые мятежные силы - бродило всех революций, переворотов, крутых зачинаний. Молодые легче льют кровь свою и чужую, меньше умеют взглянуть в глаза другого и прочесть там свою правду. И сколько раз из-за этих зачинаний тому же обществу и его экономике и культуре приходилось откатываться назад!

На самом деле смена поколений - и идущая ещё в столь быстром темпе, 50-70 лет - более всего препятствует нравственному возрастанию человечества, не даёт никакой возможности для единодушного выбора высшей свободы. Та раздробленность и неродственность, в которой лежит мир, образуется - среди прочих причин - раздробленностью человечества на сменяющиеся поколения. Если бы человечество было одним поколением, воспитывающемся тем историческим опытом, которым оно промучилось в своих многочисленных поколениях, то это единое поколение уже давно бы пришло к высшей свободе благого избрания, к Богу. Тогда процесс нравственного воспитания рода человеческого, даже если он самое непослушное, самое свободное, са-

154

мое любознательное и строптивое дитя, которое попытается испробовать все опыты, все искушения, все варианты земных возможностей, шёл бы с обязательным положительным нарастанием. Это видно на примере нынешнего смертного человека. Вот он испытывает жизнь, постепенно к зрелости умнеет, делается терпимее, узнаёт какие-то важные вещи и истины, к примеру, доходит до того, что отбрасывает для себя и для общества путь насилия как порочный. Но приходят его дети, которые часто отталкиваются от опыта отцов; видя несовершенство их самих и окружающей их жизни, они склонны винить в этом своих родителей, их трусость, глупость и т. д. Молодые редко понимают сразу - не пройдя тяжкого земного круга, - что самой глубокой причиной несовершенства является сама природа вещей, а не её жертвы, каковыми являются и их отцы и матери. (К тому же от родителей, воплощающих для детей начало подчинения и запрета, влечёт расцветающая природная, половая самость). Отталкиваясь от отцов, нередко идеализируют более далёкий опыт, скажем, дедов, их ценности и дела, начинают повторять их блуждания и ошибки. Или вообще решают всё начать с чистого места, предварительно уничтожив старое, чтобы выстроить нечто невиданное и прекрасное. (Кстати, это могло быть идеалом их дедов, который горько обманул их самих в конце концов). Ребёнка надо всему учить заново, от простейших жизненных вещей, бытового поведения до овладения культурным достоянием человечества. А раз с нуля, то как только ребёнок воспитывается в обществе, скажем, тоталитарной доктрины, из него направленно делают существо духовно и нравственно ограниченное, если не урода. Сколько надо будет им самим или следующему поколению продираться сквозь тенета ложных представлений, чтобы вернуться - и часто столь несовершенно - к тому пониманию, до которого дошли их прадеды, деды или отцы, уже давно ушедшие из жизни. Отсюда это топтание на месте, буксование, далёкие откатывания назад, возвращение к давно человечеством обретенному, но попранному или забытому и вновь возрождённому, чтобы быть вновь попранным каким-нибудь поколением новых варваров. Разверните свиток истории, взгляните на своих

155

подрастающих детей - и вас пронзит глубоким унынием эта сизифова нравственная работа людей

Именно эта дробность поколений, каждое из которых стирает следы предыдущего, мечется среди оставленных бывшим живым человечеством духовных указаний, путей, заветов, обрекает на абсолютную неудачу возможность свободного, не принуждаемого даже добром благого единого пути. Научно-технический прогресс в отличие от нравственного потому и возможен, что идёт постепенное накопление знаний, опыта и материальных достижений, и они как нейтральные к душе и духу принимаются следующим поколением и развиваются дальше. (Впрочем, их кажущаяся нейтральность на самом деле не столь безусловна, но об этом ниже). В то время как все духовные, нравственные завоевания и принципы относятся к области свободного самоопределения человека в мире (надо отметить, что гордой, низшей свободы) и могут приниматься или отвергаться, уничтожаться как вредные или опасные тем или иным лицам, группам, классам и т. д

Итак, увеличение продолжительности жизни людей, всё большее и большее, преодоление видового барьера, над чем уже прямо начинают работать наука, медицина, биология, несут в себе огромное нравственное и метафизическое значение. Это увеличение выпрямляет путь к Истине и Благу. Для начала просто долгая жизнь даст возможность обозреть исторический, духовный, культурный опыт человечества, разобраться в нём, выбрать то, что наиболее ценно, на собственной жизни испробовать различные установки отношения к окружающему, найти самые эффективные и самые гуманные. Конечно, долгожительство должно осуществляться вместе с другими направлениями физической и нравственной работы человечества. Ведь и само долгожительство является уже результатом регуляции физической природы человека, ибо предполагает раскрытие механизмов старения и смерти, слепо действующих в природе, а тут, наконец, сознательно направляемых

В мифической аналогии этот процесс просится в картину возвращения человечества к Эдему богоподобия. В первоначальном раю человек представляется бессмертным, следующие за грехопадением поколения ещё сохраняют что-то от начальной крепости состава, являя

156

долгоживущих патриархов, однако по мере изъязвления человека всё глубже проникавшим в его природу первородным грехом становилась всё очевиднее неспособность отдельной особи долго противостоять разрушительным смертоносным силам, и механизм смены поколений заработал с тем лихорадочным учащением, которое установилось на тысячелетия и века и до сих пор действует. Итак, повторяем, через обретение долгожительства и создание долгоживущих поколений речь идёт об обратном свертывании к Эдему бессмертия. Если окинуть этот процесс в ключевых его переходах, то долгоживущие поколения приходят к постепенному вытеснению слепого природного рождения и со всё растущей работой по одухотворению мира, в том числе по изучению прошлого, отцов, приступают к подготовке возможностей их воскрешения и преображения. Растут средства творчества жизни, восстановления погубленного и вытесненного. На каком-то долгоживущем, а затем и бессмертном, самосозданном поколении совсем прекращается биологическое рождение. Развитие этой темы, в том числе и вопроса преодоления закона убийства и пожирания как сердцевины первородного греха, пойдёт ниже. Пока же в связи с долгожительством возникают задачи нравственной оценки различных возрастов человеческих - детства, юности, зрелости, старости, - встают "наивные" вопросы, какие черты этих возрастов и как культивировать и продлевать в человеке

ЦЕНА ВОЗРАСТОВ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ

Но возможна ли такая оценка, не нелепа ли она и даже кощунственна по отношению к естественно необходимым циклам жизни, каждый из которых имеет свои преимущества, оправдания и смысл? Наверное, так оно и есть с точки зрения морали природного порядка существования, хотя эта мораль преимущественно возвысила и воспела прежде всего один из возрастов, период природного пика, время цветения и плодоношения, возраст юности, играющего избытка природных сил

Культ молодости, всеобщий и повсеместный, - культ, конечно, языческий. Молодость при всех её бунтарских порывах - самый преданный данник природного закона

157

Юноша - слепой и пылкий раб природы, её наиболее эффективное орудие. Происходят поляризация и радикализация человеческой природы, наиболее сильное накаливание обоих её полюсов: животно-природного и духовного. В юности человек больше всего именно человек, существо промежуточное и двусоставное, достигающее наибольшего удовлетворения от такой своей организации, можно сказать, жуирующее ею. Тут его часто труднее всего сбить с точки вполне довольного примирения со своей природной участью

Сексуализация человека, идущая с отрочества, достигает своего предела. С собой она несёт для юноши новый, оживотненный мир как внутри, так и вокруг, более расколотый, напряжённо заряженный энергиями притяжения и отталкивания, любви и вражды

Юноша только что вышел из особого пространства детства, домашнего круга: там был он, как правило, тем солнышком, вокруг которого, как около особого божества, ходили мать, отец, близкие. С такой моделью отношения не столько к миру, сколько мира к нему он резко попадает в иную, холодную вселенную чужих, где ему почему-то не раскрывают объятий, не понимают и не хотят понимать его душевных движений, в которой каждый сам с усам и тоже ждёт, пожалуй, что именно ему должны раскрыть объятья и сочувственно откликнуться на его порывы. Свивается комплекс ressentiment, счётов с миром, претензий и требований, тот горючий психический материал, который так податливо сыплется в топку всяких исторических возмездий (вспомним, "юность - это возмездие"): революций, бунтов, переворотов, войн

Причём именно удовлетворение природным статусом человека - наибольшее в это время из всех возрастов - диктует счёт к старшим, к прошедшим поколениям, к действующему порядку: как все они могли и могут создавать и мириться с таким гнусным, фальшивым, несовершенным устройством своей жизни?! Саму онтологическую основу, природу вещей, натуру человека они менее всего склонны подвергать сомнению, им в ней пока хорошо, а что только пока, ещё нет прямого, своего, физического опыта. (Разумеется, здесь всё время речь идёт о большинстве - не о всех, - о массовом живущем и действующем в истории молодом человеке). И в этом смысле (простите великодушно!) при-

158

рода юноши, опять же массового, наименее метафизична

У молодости, избранной молодости, правда, есть своя метафизика: она называется словом "демонизм". В нём выразилась реакция на разительную и какую-то безысходную замкнутость противоречий человеческой природы, достигающих в юности наибольшего накала. И животный, и духовный полюсы тогда так напряжённо заряжены, что на них, кажется, намертво распялен человек. Никогда он не сумеет выдраться из этой живодерни и воспарить к чистому свету, к духу. Да, пожалуй, и не захочет вовсе - так сладко щекочет глубокая плотская заноза, завораживает даже гниение и гной вокруг нее. Побиться на природной дыбе, рисуясь выдранными, дымящимися боками, - вот демонизм. Демонизм - явление молодости. Его невозможно обнаружить в детстве и смешно искать в старости. В зрелости и ближе к старости у пораженных им натур он слабеет и разве что вырождается в нечто мелкое, подленькое, сладострастно-потаенное. Тут уже начинается область личной патологии

В зрелости человек уже более способен обрести "разум истины", т. е. наиболее точное понимание истины вещей этого мира. Сходит то возбуждение и как бы опьянение, какими природа напояет возраст полового цветения. После кружащего голову подъёма человек выходит на прямую, которая некоторое время удерживается на взятой высоте; хотя идёт нисхождение, оно ещё постепенное и не сильное. Пока чувствительно не умаляется крепость тела, а, пожалуй, даже закаляется. Крепко ещё телесное вместилище духа. При этом смягчается напряжение полюсов природы человека за счёт притупления слепого плотского влечения. Половая сила уменьшается, обращаясь больше на любовь к рождённым детям, их взращивание и воспитание. В зрелости уже нет того заклинившегося распиливания человека: сознание, дух явно начинают перетягивать тело. Сознание расширяется и углубляется, дух растет, и, кажется, нет ни одного человека, который в различной степени не чувствовал бы: природный потолок его жизни потому и оказывается столь низким, что давит, не даёт развернуться сознательной, духовной, собственно человеческой стороне его существа. В то время как животно-природную роль человек вполне успевает сыграть за свой земной срок. Зрелый человек вкушает прямой опыт смерти, начинают

159

уходить из жизни родители, и осиротевшие взрослые сыновья и дочери поставляются один на один перед поглощающей бездной. Пусть ещё далёк срок, но нет уже прикрытия, их очередь - следующая. Наиболее созидательна в это время деятельность человека, уже оснащённого умением и опытом. К ней побуждают и семья, и общество, подгоняет и проглядывающий конец - успеть! - чувство маловнятное юности, которой чудится впереди вечность

И вот завершение жизненного цикла: старость. Старик, говорят, что малое дитя. И действительно, один только пришёл из ниоткуда, второй уже скоро там будет; исходит от обоих какое-то свечение нездешности. Ребёнок - дополовое, старик - послеполовое существо, один не вступил ещё по-настоящему в природную игру, её жгучую половую фазу, несущую самое сильное разъединение и неродственность, другой вышел из нее, осталось ему испытать лишь последние её последствия: болезни, разрушение, угасание, смерть

В ребёнке, по словам Фёдорова, "не проявилось ещё ни вражды, ни похоти", "чист человек и мир только в его источнике, в его детстве". Все мифологемы первоначальной чистоты, блаженства, Рая, возможно, рождаются психологически из оценки задним числом детского состояния и детского отношения к миру. Тут - объективация, вывод в первоначальный период бытия вообще того краткого этапа человеческой жизни, который переживается в детстве. Но почему первое детство так чисто и прекрасно? Возможный ответ: вначале дитя не знает, что оно смертно, не знает смертности вообще и потому как бы изъято из области переживания зла. Детство - все родные, все добрые и вечные, на пушистой головке ребёнка ещё лежит отблеск райского света. И когда ребёнок сталкивается со смертью, он реагирует полным её неприятием и вообще не может поверить в такое: так не должно быть, это невозможно! Чувством ребёнок не приемлет (конечно, вовсе не формулируя этого) главный способ природного самооосуществления: смерть отдельного индивида. Для ребёнка этот индивид не далёк и не абстрактен: это мать, отец, брат, весь мир, в котором все тёти и дяди (а ведь это имена родных). Если сами родители, взрослые, заботясь о детях и забывая своих родителей, движимы в этом природным инс-

160

тинктом, то ребёнок, весь обернутый назад, к матери, к отцу, дедам, живым и умершим, - естественно, само собой, антиприроден. Ему чувством, без всякого волевого, добродетельного насилия абсолютно внятно то требование, которое движет взрослой логикой бессмертия и воскрешения, заветом родства и любви. Старику, кстати, в чём-то понятней детский взгляд назад, к старшим: ему становятся ближе уже ушедшие из жизни, а не остающиеся в ней. И к тому же он уже сам кровно заинтересован в такой детской установке: он вот-вот будет там, сзади стремительно мчащейся жизни. Неужели все смотрят и будут смотреть только вперёд, и он беспамятно канет?

Недаром за этот драгоценный, быстро преходящий момент детского антиприродного чувства и отношения с такой надеждой зацепился Христос, указав его как пример и путь в Царствие Небесное бессмертного, божественного бытия: "Будьте, как дети". "Аще не будете, как дети, не войдёте в Царствие Небесное"

Когда Троица станет действительно образцом для человечества, тогда исчезнут все политические, гражданские, экономические, классовые и другие отношения и останутся только родственные, т. е. любовные. Дитя уже сейчас, в земной жизни, является - конечно, в несовершенной природной форме - носителем только родственных отношений. Именно это детское отношение, утверждает Фёдоров, должно на совершеннолетнем уровне стать нормой для всех. Взяв за образец детское родственное отношение, напоенное чувством, взрослый, уже многое знающий и многое умеющий, не может, не должен ограничиться только чувством, только воспоминанием и представлением (исчезнувших предметов любви), только отвлечённой мыслью о прекрасном должном порядке (идеале). Необходимо пестовать ""разум высший", неотделимый от памяти, поддерживаемый чувством, и чувством небесплодным, т. е. не остающимся только при мышлении, при поминовении, а переходящем в действие" (Фёдоров)

Языческая же мудрость, снисходя несколько презрительно к прелести неразумного дитяти, никак и никогда не смогла бы увидеть в нём образец и критерий для всех; её ценности влекли к прекрасному юноше, в котором природа празднует своё торжество

Возвращаемся к сравнению ребёнка и старика: ещё не впившееся жало природной похоти и уже отпавшее, но

161

оставившее яд разложения - два глубоко разных состояния. Старик - отработанное, никчемное "дитя", парализованное своей физической слабостью, тоской неизбежного конца. Самое "безумное" светлое чаяние, решимость сразиться с чудищами тьмы и разрушения - вот детство и сказки, в которых выразилось детство человечества; бессилие, грустная покорность, "мудрое" приятие судьбы - вот старость. Потому и не было сказано: "будьте, как старцы", хотя патриархи всегда наиболее почтенны, держатели опыта и знания. Но мудрость их, природная мудрость может оказаться безумием перед Богом Царствия Небесного

"Будьте, как дети", как дети в своём чувстве, естественно, как должное не принимающем пожирания, розни и смерти, чающем любовного бессмертного лада мира. Но это чувство можно сохранить и развить на высшем, совершеннолетнем уровне, лишь преодолев первородный грех пожирания и убийства, расколотую половую природу человека, метод слепого природного рождения. Это и должно стать одной из важнейших задач долгоживущего человека, пришедшего в зрелый возраст, в "разум истины", поддерживающего этот возраст - пока окончательно не истреблен главный враг - как можно дольше

АВТОТРОФНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА - ИСКУПЛЕНИЕ ГРЕХА ПОЖИРАНИЯ

Пусть представят себе ту социальную революцию, которая произойдёт, когда химия найдёт средства подражать работе растений, выделять угольную кислоту из воздуха и производить пищевые продукты лучше тех, которыми питаются растения и травоядные животные. Тот день, когда человек будет избавлен от необходимости убивать, чтобы жить, в тот день, когда исчезнет ужасное зрелище, которое представляют мясные лавки, - этот день будет также отмечен как прогресс в развитии чувств

Ренан

Жало первородного греха уходит в физическую необходимость для человека убивать и пожирать чужую жизнь, чтобы поддерживать свою собственную. Но как

162

же иначе, так всё в природе, и недаром древние индусы всю материю и все живые её формы видели как пищу. Всё есть пища для чего-то и само идёт на пищу. Идёт бесконечный кругооборот вещей и существ как пищи друг для друга. Вчера человек поедал корову, а завтра превращается в перегной и прах, из которого растут растения, идущие в пищу корове. Но в целом биосферы, области жизни, выделяются растения, которые по меньшей мере не питаются живой, органической пищей. При помощи чудесного хлорофилла (показательно, что это определение, как к "девице" эпитет "красная", так накрепко приросло к нему) растения из газообразных, водных, неорганических веществ вырабатывают органические соединения, составляющие их ткани. Их называют существами автотрофными 29 , т. е. самопитающимися. Но при этом не надо забывать об основном факторе, позволяющем осуществиться растительному фотосинтезу: солнечном свете, рассеянной лучистой энергии космоса. Это собственно и есть их главное питание

В своей лекции "О космической роли растения" (1903) К. Е. Тимирязев говорил: "Зерно хлорофилла тот фокус, та точка в мировом пространстве, в котором живая сила солнечного луча, превращаясь в химическое напряжение, слагается, накопляется для того, чтобы впоследствии исподволь освобождаться в тех разнообразных проявлениях движения, которые нам представляют организмы, как растительные, так и животные. Таким образом, зерно хлорофилла - исходная точка всякого органического движения, всего того, что мы разумеем под словом жизнь" 30 . Растения идут в авангарде - и одновременно составляют фундамент -

163

великого космического процесса образования и развития зоны жизни, они как бы средостение между двумя потоками: потоком неорганической эволюции, энергетических процессов неживой материи, неизбежно приходящих к затуханию (второй закон термодинамики), и потоком эволюции живого вещества, идущего с увеличением энергии, организации, сложности (негэнтропия, эктропия, антиэнтропия, как бы третий за кок термодинамики живого). Более того, если энтропия есть, по определению Планка, "мера необратимости", то жизнь, начиная буквально, физически с хлорофиллового "фокуса", - это как раз начавшаяся грандиозная попытка обратимости, трансформации необозримых энтропийных остатков продолжающейся эволюции неживой материи (каковой является лучистая энергия, рассеянная в мировом пространстве теплота) 31 в новые, более высокие формы энергии, энергии жизни, сознания, духа и далее трудовых его порождений в виде культуры, науки, техники, которые являются на вершине природной эволюции - в человеке

Человек, как и все природные твари, в отличие от растений, для которых "собственным мощным источником "отрицательной энтропии" служит, конечно, солнечный свет" {Шредингер Э. Что такое жизнь с точки зрения физики. М., 1947), - существо гетеротрофное 32 , и оно может "строить и поддерживать существование и неприкосновенность своего тела только усвоением других организмов или продуктов их жизни" 33 . Но Вернадский, выдвинувший идею автотрофности человека как цель его активно эволюционных усилий, считает, что ныне установившаяся связь человека с целым биосферы через питание другой жизнью вовсе не есть некий "глубокий природный процесс, неизменный и необходимый для жизни". Человеческий разум, активно перестраивающий мир вокруг, может регулировать и собствен-

164

ную природу человека, двигая её развитие в том направлении, которое диктует ему глубокое нравственное чувство

Кстати, и естественная необходимость понуждает человека искать новые источники питания взамен природных, приходящих ко всё большему истощению. Вернадский видит этот колоссальный эволюционный поворот человечества в самом общем виде как овладение "непосредственным синтезом пищи, без посредничества организованных существ... Пользуясь непосредственно энергией Солнца, человек овладеет источником энергии зелёных растений" 34 . Для Вернадского речь идёт пока о промышленном синтезе пищи, хотя сама идея автотрофности простирается, безусловно, значительно дальше, имея в виду творчески-трудовое обретение такого принципиально нового способа обмена веществ с окружающей средой, который в пределе не должен иметь конца. Уже в растении, - писал Вернадский в "Очерках геохимии", солнечная энергия "перешла в такую форму, которая создаёт организм, обладающий потенциальным бессмертием, не уменьшающим, а увеличивающим действенную энергию исходного солнечного луча" 35 . В автотрофном человеке, сознательно и активно осуществляющем своё творческое самосозидание, эта потенциальная возможность должна перейти в действительное бессмертие. Автотрофный человек-"растение" сам станет центром концентрации лучистой энергии космоса, центром, вбирающим рассеянную и как бы уже отработанную энергию, станет началом её возрастания и трансформации. Огромное множество таких световых центров, "как песок морской", в полном составе всех когда бы то ни было живших поколений, пропорционально, говорил Фёдоров, необъятности миров Вселенной, будет перегонять вещество и энергию мира в одухотворённые, высоко-сознательные бессмертные формы

Для современного читателя, верящего скорее (а чаще всего исключительно) в слово учёного, а не философа или богослова, я ссылаюсь здесь на мысли Вернадского. Но уже у Фёдорова задача превратить питание в

165

"сознательно-творческий процесс" строительства своего тела из элементарных веществ, лучистой энергии космической среды была не только поставлена, но и глубоко осмыслена как одно из необходимых направлений в деле реального овладения человеком бессмертной природой, как одно из условий обретения им причины самого себя

Идея автотрофности человека имеет, я бы сказала, религиозно-христианское значение, в ней указание на одну из сил, какими берётся Царствие Небесное. В осуществлении её начался бы принципиально новый тип прогресса, прогресса натурального, органического, осуществляющегося в самой природе человека и, следовательно, в порядке вещей. Но сама постановка любой задачи по преодолению животности, природности человека более чем непопулярна в современном обществе; подобные идеи и планы, если и возникают, то засовываются подальше от глаз, в жалкие закутки исторического наследия, на которых висит безапелляционное: бред, утопия

Чтобы было иначе, нужен другой религиозный выбор, выбор иного, а не ныне практически действующего "высшего" идеала и цели. Идеал всеобщего дела даёт такую цель, цель активного стяжания Царствия Небесного. Для современного научного сознания он может определяться как необходимость сознательного управления эволюцией жизни в виду одухотворения мира, достижения бессмертия в составе всех преображённых трудом и творчеством земных поколений, наконец, претворение всего природного, смертного, "сгорающего" мира в неприродный, божественный, вечный

ХРИСТИАНИЗАЦИЯ НАУКИ

До сих пор своё расширение в мире, господство над его стихийными силами человек осуществлял прежде всего за счёт искусственных орудий, продолжавших его органы, одним словом, при помощи техники, технических средств и машин. На этом пути достигнуты колоссальные успехи, осуществились сказочные мечтания о сапогах-скороходах, коврах-самолётах и т. д. Все техни-

166

ческие орудия есть как бы проекция вовне наших сущностных сил, которым недостаёт ограниченных физических возможностей человеческого тела, продолжение наших органов чувств, органов действия и понимания (как пример всех этих трёх разрядов: телескопы, экскаваторы, счётно-вычислительные машины). Правда, в устрашающей тени этих рукотворных чудес множатся и изощряются столь же фантастические средства убийства и уничтожения (поистине дьявольские чудеса стали реальностью: внутренней энергией ничтожного количества вещества можно стереть в прах целый город, да и всю планету)

Подумайте, в чём основной мировоззренческий принцип развития техники? Разве в основе своей он не есть следствие фундаментального языческого выбора человечества? Не исходит ли он из языческих ценностей? Развивая технику, человек ни в коем случае не покушается на собственную природу как таковую, он священно блюдет её норму и границу, оставляя себя самого как есть, ограниченным и физически и умственно. Сила его увеличивается за счёт внешних ему, его телу, его мозгу, его сердцу орудий и машин, призванных усилить возможности и тела, и мозга. Эти машины совершенствуются и служат со всё более поражающей способностью всё таким же слабым, заново обучающимся, смертным людям. Разрыв между мощью техники и слабостью самого человека как такового всё растёт и потому всё более ошеломляет, даже начинает ужасать (отсюда современные мифы-фобии "восстания машин", порабощения людей будущими киборгами, могучими роботами и т. д.). Этот ужас настоен на бессознательном чувстве вины за не тот, более лёгкий основополагающий выбор, который был сделан человечеством. Если бы оно пошло по пути, пусть медленного, преображения самой своей природы, так чтобы человек мог сам летать и видеть далеко и глубоко и т. д., то это могущество не могло бы тогда соединиться с чувством какой-то позорной зависимости от внешних механических приспособлений, дарово подносимых каждому всё более изнеживающемуся поколению

Путь машинизации человечества оказывается частью его языческого выбора и несёт в себе гибельные его последствия. Нельзя отрицать значения техники, нужно

167

только поставить её на место 36 . Совершенствование техники может быть только временной и боковой, а не главной ветвью развития возможностей человека. Конечно, и в созидании технических орудий лежит импульс к экспансии самого человеческого организма в мир, к преодолению природных пределов. Техника - это первая грубая, осуществляющаяся в косных природных материалах примерка человечеством своих творческих, трудовых, более совершенных органов. Примерка для другого, качественно иного типа творчества - органического самосозидания

Нужно, чтобы человек ту же силу ума, выдумки, расчёта, озарения обратил не на искусственные приставки к своим органам, а на сами органы, их улучшение, развитие и конечное радикальное преображение. Это, конечно, лишь одно из направлений возможной новой науки, основывающейся не на языческом, а на активно христианском выборе. Но уже в рассмотренных выше двух задачах такой науки (достижения автотрофности и обретения долгожительства, вплоть до бессмертия) обнаруживается ряд её отличительных качеств. Обе эти задачи относятся не к техническому, а к внутренне-билогическому прогрессу, и при этом касаются каждой личности, а не родового достояния в целом, наследующего всякого рода технические умения, знания, машины, механизмы, информацию, культуру и т. д. Органический прогресс, осуществляемый автотрофностью и бессмертием, безусловно, личностен и нравствен. Итак, развитие знаний о жизни, биологии, вмещающей постепенно в себя все науки, причём в виду высшей преобразовательно-проективной цели, критерий нравственности,

168

высшая ценность каждой личности, и ещё живой, и пока умершей, - вот некоторые из важнейших черт новой науки. Рассмотрим их подробнее

Каждый человек не сознаёт своего начала (зачатия, утробного периода, собственно рождения, первых дней, месяцев, лет детства). Затем он должен более-менее сознательно, целеустремлённо строить себя как живущую, нечто осуществляющую личность, строить наперекор всем стихийным, слепым силам вне и внутри себя, в конечном итоге одерживающим над ним победу и вновь, как в рождении, бессознательно погружающим в смерть и разложение. Так, бессознательность подпирает человека с начала и с конца

Человек как видовое существо также темно, беспамятно, бессознательно пробил лоно природной, а до того космической эволюции, которое выносило его. Далее своё шествие новый вид начинает осуществлять сознательно (тоже более-менее), создавая религию, историческое предание, экономику, культуру, науку. Разумная деятельность человечества выходит в авангард той зоны организации, упорядочения, накопления энергии, которая образуется органической жизнью, её эволюцией

Человечество катит всё увеличивающийся вал антиэнтропии. Но мало задумываются над тем, что каждое отдельное человеческое существо постоянно тормозит этот вал. После некоторой нарастающей энергийной прямой в этом существе неизбежно затухание, "падение" и в конце хаотическое рассеяние. Жизнь как открытый, самоорганизующийся, накапливающий энергию и усложняющий организацию процесс отрицает себя в каждой особи, как бы хромает. Человечество в целом спасается компенсирующим механизмом размножения, физического воспроизводства (тут оно едино со всем живым) и сохранением, умножением культурной, социальной информации (тут его уникальность), в которую в той или иной степени вкладывается антиэнтропийный остаток каждой ушедшей в неорганический хаос личности. Правда, и её материально-энергетические энтропийные остатки перерабатываются и вбираются на какое-то время живыми трансформаторами в зону порядка живой организации. ("Умер, и цветик из тебя вырос"). Но в бесконечном трансформизме нашего мира, перекачках в нём материи и энергии какая-то энер-

169

гия в нём неизбежно теряется, и строительный материал, источники жизни, биосферы - если принять как данность её замкнутость и не пытаться её превзойти, открыть в бесконечность вселенной - истощаются и в конце концов и вовсе истощатся

Надежда брезжит только в человеческом разуме, сознании, духе, который отличается качеством принципиальной открытости, способностью к бесконечному вбиранию в себя мира; творческому развитию, стремлением перерасти себя. Казалось бы, бесконечное будущее человечеству как наделённому разумом, духом обеспечено в отличие от индивидуального человека, с которым человечество сближает только бессознательное начало, но не бессознательный и неизбежный конец. Однако оказывается, что судьба человечества в целом, его онтологическая судьба, не может никак отделиться от такой же судьбы отдельного человека. Уже отмечалось выше, что теперешняя материальная организация индивидуального сознания, обрекающая его на поражение в борьбе с энтропией, составляет трагический прерыв в движении целого сознательной жизни. К тому же, пока каждый человек смертен, сохраняется самый глубокий исток зла и страдания, приводящий к вражде, разделению, соперничеству, вытеснению на всех уровнях, в том числе общественных, политических, народных. Наконец, почему получается так, что успехи ноосферы, "области разума", рост созидательных достижений не могут не идти с одновременным накоплением такого же, если не большего, количества разрушительных возможностей, которые грозят взорвать вообще всю зону антиэнтропии?

За это ответствен принятый миром высший языческий идеал развития в пределах границ природы человека, принятой как абсолют, в пределах - беря одну из черт - смертности каждого индивида. Вместе с тем такой идеал, как уже отмечалось, предполагает развитие во все измерения человеческой природы, признающиеся одинаково правомочными, и вот тёмные, разрушительные, "демонические" параметры законно опредмечиваются во всякого рода злые идеи, институты, орудия, вещи, и несть им числа, от корыстно-пропагандистских, лицемерных идеологических "машин" до нейтронных бомб и генетических манипуляций. Наука, основная со-

170

зидательная сила современного мира, работает одновременно с равным циничным успехом и на разрушение. Наука - язычница, как и всё в мире сем. Поэтому образец "научно построенного человечества" настолько отталкивает от себя мыслящих, так называемых лучших, людей. И совершенно правильно, пока этот образец не будет включён в иную религиозную систему ценностей, т. е. иной высшей идеал, а не ныне действующий

Христианизация науки есть прежде всего внесение в неё высшего нравственного критерия, высшей цели её усилий. Высшим благом должно стать не просто исследование и бесконечное познание неизвестно для чего (тогда-то и являются всякие дельцы и приспосабливают результаты науки для своей корысти - они-то уж хорошо знают своё мелкое "для чего" - а всякая корысть направлена против кого-то, ведёт к вражде и уничтожению), высшим благом должна стать жизнь, причём жизнь в духовном её цвете, жизнь личностная, сохранение, развитие её, а также возвращение в преображённом виде тем, у кого она была отнята силою вещей. Такое благо, такая цель и такой предмет касаются прямо и лично всех, без изъятия. Поэтому наука, т. е. исследование и преображение мира, должна быть всеобщей, делом буквально каждого. Потребность и способность познавать, исследовать и преображать должны стать одним из родовых качеств человека, как сейчас определения "смертный" (что вполне оправдывается) и "разумный" (что должно ещё только в полной мере оправдаться, тогда отпадет и первое определение)

Во всеобщую науку о жизни, науку о человеке в том числе, входят все науки, ибо жизнь - единая целостность, в которой всё взаимосвязано. Жизнь человека затухает по меньшей мере по двум причинам: внутренним - сама его материальная организация оказывается неспособной к бесконечному самообновлению, не есть совершенно открытая система (тут необходима всеобъемлющая психофизиологическая регуляция), и внешним - стихийность среды, её разрушительный характер, чему не может противостоять недостаточная, говоря современным научным языком, информационная емкость человеческого организма, т. е. недостаток знания и умения, который может быть преодолён всеобщим познанием, трудом, регуляцией природы. Но полное преодоле-

171

ние энтропии в зоне жизни, которая должна расширяться и расти постепенно на весь мир, на всю Вселенную, возможно только при возвращении к жизни всех живших, чувствовавших, сознательных существ, всех людей, т. е. при восстановлении сложной организации из той более простой, в которую она рассеялась, и не только восстановлении, но и дальнейшем её усложнении, усовершенствовании, одухотворении

Но встаёт законный вопрос: раз речь идёт о полном восстановлении всех потерь в процессе эволюции жизни, то не должно ли воскрешающее усилие человека быть направлено и на весь сменившийся ряд животных, а может быть, и растительных форм? В принципе, очевидно, может: может быть поставлена и разрешена задача восстановления всех последовательных органических форм, но скорее всего как образцов, а не во всех индивидуально живших особях. Ибо каждая былинка или ихтиозавр, щука или ласточка не являются в буквальном смысле личностями, самосознающими существами, переживающими, в частности, свою конечность. Императив воскрешения каждой жившей особи животного, растительного мира был бы, очевидно, результатом перенесения на них человеческих чувств, жалостливой их антропоморфизации

Впрочем, вопрос здесь остаётся открытым для исследования, понимания и возможных других подходов. Ибо, с одной стороны, казалось бы, в человеке сходятся все силы и способности, которые в односторонности, ещё не сознаваемом существовании представлены в различных формах органического мира. В человеке им и развиваться дальше, всё более совершенствуясь и одухотворяясь, восстанавливать же всё одностороннее, не дошедшее до самосознания подножие - несколько нелепо. С другой стороны, видя в высокоорганизованных животных формах проблески сознания и чувства, способность к привязанности, часто самоотверженной и глубоко трогательной, как в случае с некоторыми домашними животными, явные черты особенности, уникальности, почти "личности", есть люди, которые не могут себе представить будущего райского состояния, искупленной, просветленной, вечной жизни без этих животных. А по мере всё большего любовного внимания к миру живого, всё более внутреннему, интимному проникнове-

172

нию в него, неизвестно ещё, каким лицом глянет на нас каждый цветик или рыбка. Недаром сказки, созданные детским чувством и сознанием (пусть их сочинили взрослые, но ещё детского состояния души), наделяя личностью и волка, и лису, и муравьишку, и всякую травку, всё живое, уже как бы источают на нас пред-благоухание райского, братского состояния мира 37

Судьбы "низшей твари" в преображённом мире будущего тесно связаны с её старшим сознательным братом. Эту человеческую ответственность утверждает апостол Павел в словах, что "тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих", выражая при этом надежду, "что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупленно стенает и мучится доныне" (Рим. 8:21)

" НЕ УБИЙ !"

Как начать вытаскиваться из нашей смертной и смертоносной природы - главный вопрос, который решался на этих страницах. Как начать, с чего начать?

Когда-то в первобытной орде царил свальный грех, так называемый промискуитет, а сейчас разве отец насилует дочь, а брат распаляется на сестру? - и уж сколь давно этот запрет естествен до отождествления с самой природой человека. Бывают, конечно, случаи инцеста, но сколь редко и как пример анормальности, регрессии в раннюю, "животную" стадию. У некоторых крайних идеологов сугубо природной "морали", у де Сада прежде всего, такая регрессия сознательно культивируется; всё, что в процессе развития подверглось вытес-

173

нению и существует сейчас для нормального человека в области невозможного, отвратительного, изымается из-под спуда запрета, разжигается как источник похотения и наслаждения: копрофилия с её сладострастным культом испражнений "всех размеров, всех сортов", жестоко-убийственные стороны полового влечения и, конечно, кровосмешение всех, самых причудливых форм. Но в целом совершенно безусловно, что человечество успешно освободилось от первобытного инцеста

Или вот ещё более убедительный успех: преодоление антропофагии. На определённом этапе развития был поставлен запрет - и сейчас дико даже представить себе, как можно есть человечину, при одной мысли об этом выташнивает, отторгается воображаемая пережеванная масса, точнее, и до рта не донесёшь! Так для всех будет когда-нибудь и с животной пищей, нынешним поглощением препарированных трупов убитых животных. Длительные и сознательные вегетарианцы знают, как от сваренной или сжаренной коровы или курицы, если кто вздумает их усиленно потчевать, вполне стошнит - душа не принимает, с души воротит. С души, значит, начинается: понято, прочувствовано, решено, запрещено для себя - и не приемлет уже не просто душа, но и "бессознательное" тело

Человечество вырывается из животной природы, продирается к какой-то иной путём запрета, отказа от безграничной низшей свободы следования всем своим желаниям и порывам. Это и есть тот единственно верный узкий путь, который ведёт к высшей божественной свободе

Следующим фундаментальным запретом, который должно наложить на себя человечество, запретом единственно спасительным даже от реально грозящего самоуничтожения рода, но, главное, решительно воздымающим людей к новой природе, станет запрет "НЕ УБИЙ!", не убий (для начала) такого же человека, как ты сам, не убий ни при каких обстоятельствах, никогда и никак! Этот запрет должен стать таким же безусловным для нас, как "не ешь человеческое мясо" и "не насилуй собственную дочь". Этого нельзя, нельзя, и всё тут!

И воспитывать такой запрет всем с самого раннего детства, с божественной "чистой доски" только что родившегося ребёнка; на ней постепенно и всё глубже

174

должно быть оттиснуто родовое самоопределение: ты родился на свет как представитель рода "человека разумного и неубивающего". Сейчас же, наоборот, упорно, всеми средствами воспитывается "человек убивающий", воспитывается родителями, школой, литературой, кино, телевизором, всей историей рода человеческого, её ценностями. С младенчества и далее только и глазеют (в книгах и на экране) на истории смертельной борьбы, убийств, мести, поединков, войн - и всё звон клинков, скрежет стали, пиф-паф, вспышки взрывов, льётся кровь, и так просто и естественно валится бездыханным человек. Хорошо, если из него ещё медленно и сладострастно не выпускают кишок, не кромсают тело на части. Всё детство мальчишеское полчеловечества по дворам игрово готовится к убийству и войне

Но на чём начинается воспитание неубивающих поколений? Вся предыдущая культура была культурой убивающих. Благоуханная греческая мифология, античная трагедия чудовищны по своей жестокости, горам трупов; мотивы, приводящие к действию, обычно мстительному и убийственному, поражают своей безнравственностью, с нашей уже облучённой христианством точки зрения. То же всякий героический, западный ли, восточный эпос. А Ветхий Завет, какая страшная книга местами, я очень многими! Откроем почти наугад - "Бытие", 34-я глава: Сихем, ханааненян<ин>, увидел дочь Иакова Дину, спал с ней, полюбил и горячо возжелал взять её в жены. Всеми средствами готов он и его соплеменники, хозяева земли, куда пришли евреи, искупить первоначальное насилие над Диной: предлагают и землю свою, и мир, и законный брак, более того, согласны пойти на обрезание, лицемерное требование затаивших месть братьев Дины. И таки обрезались, а на третий день, когда весь мужской пол был в "болезни", перерезали их всех евреи, жен взяли в плен, а город разграбили. Искусная хитрость, достойная восхищения, и больше ничего! - другой реакции не предполагается. А что делать даже с классической мировой литературой, ведь в доброй её половине всё закручено вокруг соперничества, дуэли, убийства друга и недруга, классового и прочего врага, "гада"? Может, её запретить, уничтожить надо, ведь немыслимы для нас сейчас соблазнительные, высокохудожественные памятники антропофагии и инцеста?!

175

Но разве в целом и религиозные творчество, и искусство - памятник "человеку убивающему", а не, напротив, бессознательные и сознательные выразители стремления преодолеть такого человека? Но какой-то отбор культуры и новый взгляд на неё неизбежны. "Опасно! Новый тотальный соцреализм! Это можно, а это нельзя!" - так и слышится вокруг. Какой там соцреализм! Этот содержательно взошёл на борьбе с "контрой", убийстве "буржуя" и всякого "гада", идеалах Павлика Морозова и Мальчиша-Кибальчиша, во взрослом варианте - на народных мстителях и праведных борцах-убийцах. Значительную долю человечества и народа своего записал в "расход", в строительную стружку нового мира. Всё равно посягательство на свободу, на свободу изображения всех сторон и возможностей человеческой природы! Кастрация человека! Добродетельная скука! Но то же мог завопить и антропофаг и половой разбойник былых времён: "Какое насилие над личностью, её естественными наклонностями, какая пресность и скучища ждёт нас без сладкого человечьего ребрышка и соблазнительного бёдрышка мамочки и доченьки!"

Никто, как интеллигенты, учёная, мыслящая часть оторвавшегося от народа человечества, вечно стонущая под бременем мировой тоски, так не вопиет о царстве гнёта и скуки, если отнимается свобода развития во все измерения людской природы. Почему не скучает христианский подвижник, подъявший невероятные вериги самоограничения? Ему светит идея преодоления своей гнилостной, убийственной натуры. Только в свете такого божественного идеала и возможны ограничения и запреты. И тогда их не надо бояться

Интеллигенты, диктующие духовные ценности мира сего, как никто ответственны за нынешний безумный мир, как бы они сами ни выступали против отдельных его сторон и проявлений. Борются, жизнь кладут в борьбе против явно пагубных следствий своего же фундаментального выбора. Возьмём ту же благородную, борьбу за мир, против самой возможности возникновения войн. Но раз вы принимаете индивидуальную смерть, оправдываете её как закон природы и чуть ли не высшей справедливости и нравственности (говорите "а"), то нечего тогда прекраснодушно "не желать войны", "не верить в её неизбежность" и т. д. (говорите "б")

176

Если, по-вашему, смерть обязательна для каждого из составляющих народ индивидуумов, обязательна в природном и нравственном порядке, то в том же порядке и целое, состоящее из смертных частиц, неизбежно должно поставляться перед такой же ситуацией смерти. Народу в каждой национальной и государственной общности всё больше и в такой же - небось, математически точной, если подсчитать - пропорции растут и материальные средства эту ситуацию разрешить. Пиками, дрекольем, даже пушками с нынешними миллиардами не справиться. Пока человек остаётся существом смертным (по преимуществу смертным во всей природе, ибо он один её осознаёт), он эту смертность будет продолжать не просто осознавать, но и эффективно эксплуатировать как инструмент защиты, нападения, экспансии, социального, классового, сексуального и прочего подавления. И борьба против войны должна начинаться с корня, с борьбы против смерти вообще, с признания её недостойным человека фактом, высшим оскорблением личности

Так становятся ясны реальные пути, ведущие к постепенному преображению природы человека: это и действительное осуществление заповеди "не убий" (в которую, как показал Фёдоров, входят все остальные библейские нравственные запреты), и создание долгоживущего поколения, и обретение автотрофности, постепенного самосозидания, и регуляция природных, космических сил и стихий, и всеобщее исследование, гигантский опыт, направленный на возвращение умерших

ВОСКРЕШЕНИЕ УМЕРШИХ И ПРЕОБРАЖЕНИЕ

... Не только не рождаться, но и сделаться нерождённым, т. е. восстановляя из себя тех, от коих рождён сам, и себя воссоздать в виде существа, в коем всё сознаётся и управляется волею. Такое существо, будучи материальным, ничем не отличается от духа

И. Ф. Фёдоров

"Последний же враг истребится - смерть" - это сокровеннейшее христианское чаяние ("Какая мне польза, если мёртвые не воскресают?" - I Кор. 15:32) было опоз-

177

нано Фёдоровым в качестве задачи Всеобщего Дела. Всё учение русского пророка центрировано на проекте воскрешения и преображения прежде живших природной смертной жизнью. Оставленные им тексты отмечены усилием провидеть какие-то реальные способы осуществления этого проекта. Воскресительные проекты Фёдорова питались прежде всего христианской эсхатологической традицией. Если проповедь апостола о воскресении мёртвых, обращённую к посетителям ареопага, просвещённым афинским гражданам, любителям "говорить или слушать что-либо новое", те и вовсе презрительно отвергли как детскую нелепость, недостойную даже теоретического внимания ("Об этом послушаем тебя в другое время"), то по мере расширения и укрепления христианства обетование воскресения - эта его, можно сказать, формообразующая завязь подверглась особенно уничтожительным нападкам со стороны умных и разумных мира сего. Да и в христианском стане идея воскресения не могла не дать повода к различным видениям, уклонам, ересям. Эсхатологические учения первых веков христианской эры углублялись и оттачивались в столкновении с изощрённой профессиональной диалектикой языческих философов, эпикурейцев, стоиков, неоплатоников. Казалось бы, неотразимые доводы противников телесного воскресения заставляли работать парадоксальную антиномическую логику христианских мыслителей. Это приводило к таким прозрениям, оценить которые по-настоящему окажутся способными только будущие времена

По духу Фёдорову ближе всего была та линия в христианской эсхатологии, которая, составляя её высшее религиозно-философское достижение, тем не менее как бы пресеклась на учении свт. Григория Нисского, одного из отцов церкви. Его воззрения никогда не были догматически опровергнуты, хотя торжествовало в веках ортодоксально-школьное представление "последних сроков". Цельная эсхатологическая система свт. Григория Нисского (ум. ок. 394 г.) - единственная среди наследия отцов Церкви, ибо и свт. Василий Великий, и свт. Григорий Богослов касались эсхатологических вопросов лишь походя - была подготовлена идеями александрийской богословской школы, прежде всего в лице Климента Александрийского (ум. ок. 215 г.) и его ученика,

178

знаменитого Оригена (ум. ок. 254 г.). При этом свт. Григорий Нисский сумел избежать тех крайних спиритуалистических уклонов Оригена в вопросе о теле воскресения, а также его идеи о предсуществовании душ, которые и были отвергнуты V Вселенским собором как еретические. К сожалению, с последней идеей, действительно нехристианской, связывалось и учение о всеобщем апокатастасисе, хотя оно имеет вполне самостоятельное значение и по сути глубоко христианский характер. Тем самым из-за общего отрицательного соборного определения это учение было утоплено для дальнейшего его осмысления христианской Церковью

Рассмотрим лишь некоторые моменты эсхатологических воззрений свт. Григория Нисского, те, что отмечены особой провидческой точностью касания, помогая реалистически уяснить саму идею воскресения и даже повернуть её как возможность Дела воскрешения. Результаты мыслительной работы святителя убедительны именно тем, что это не показания мистического, субъективного опыта, в который можно верить или не верить, а душевно-логические или сверхлогические проникновения, обращающиеся к разуму, чувству и мечте всех. Первое, что демонстрирует каждый, и учёный, и профан, когда он впервые слышит о телесном воскрешении умерших - это полное презрение к идее, которая не считается с очевиднейшим фактом полного разложения тела умершего, рассеяния его частиц, начавших своё неисследимое кочевье в природе. На это первое уничтожающе презрительное отношение должен был отвечать и свт. Григорий. Один из его доводов для нас особенно важен как продолженный в мысли Фёдорова

Пусть тело умершего - рассуждает свт. Григорий Нисский - абсолютно разложилось на самые простые частицы, уходящие в различные стихии, но сами эти элементы не могут исчезнуть, ибо ничто в мире не уничтожается. При этом каждая частица отмечена особой печатью личной принадлежности тому или иному человеческому организму. Эти знаки, по интуиции святого, накладывает душа, которую он понимает в аристотелевской традиции как некий "эйдос", идеальный "вид" организма, живое движущее начало развития и сохранения телесной формы. В посмертном рассеянии душа как бы охраняет своей метой каждую частичку бывше-

179

го человеческого единства. По словам свт. Григория, "нет ничего невероятного, что эта простая и несложная природа (душа - С. С.) пребывает при каждой из частиц и после его (тела - С. С.) разложения. Напротив, однажды по какому-то необъяснимому закону вступивши в связь с составом стихий, она пребывает с тем, с чем соединилась, потому что, когда разлагается сложное, не подвергается опасности разложиться с ним и несложное" ("О душе и воскресении")

Процесс воскресения может мыслиться, таким образом, как воссоединение родственных частиц, когда-то пребывавших в определённом теле по душевным на них знакам. Интересно, что эсхатологическая интуиция индивидуальной отмеченности всех частиц подтвердилась современными научными исследованиями. Оказалось, что как каждый орган, так и каждая клеточка нашего тела, несмотря на непрерывный процесс обновления, происходящий в них, абсолютно уникальна, как бы скреплена особой генетической печатью и несовместима с аналогичными частицами другого человеческого организма. Более того, каждая клетка несёт в себе всю наследственную информацию о целом организме, на чём основана идея "клонирования", созидания генетических двойников по одной клетке

Для христианских эсхатологов, хотя они и прибегают к таким как бы "естественным", "научным" (сказали бы мы) объяснениям самой возможности опознания рассеянных частиц праха умершего, само их воссоединение в едином воскрешённом теле есть акт исключительно силы и воли Божией, а ей наше ограниченное понимание возможного и невозможного не может ставить свои пределы. За аргументом к непостижимому могуществу Божию недаром всегда остаётся последнее слово. Только само явление воскресения развеет все противоречия этой идеи, ныне разрывающие человеческий разум: разрешить их на рационально-дискурсивном уровне (а этого требуют недоумённо-надменные вопросы противников воскресения) неспособна и сестра Макрина, этот голос христианской мудрости, в который свт. Григорий влагает свои мысли. Она не может дать ответ на "сильнейшее из возражений": кого возвратит Бог к жизни, какой момент в текучем естестве человека от детства до старости будет выбран для увековечения, ведь к тому

180

ж не только физически изменяется человек, возможны огромные душевные, нравственные трансформации - так что для адекватного восстановления личности, казалось бы, должна воскреснуть целая толпа лиц. А зачем вновь наделять тело важнейшими органами и членами, раз им в небесной жизни не будет употребления: ведь исключаются и природное питание, и размножение. Разрешаются все эти и другие антиномии воскресения, лишь "когда самим делом изучим тайну воскресения", - указывает святитель

Принцип делового доказательства, подход к идее воскресения как к проекту, к гипотезе, требующей своей проверки только делом, стал главным в учении Фёдорова. Если у эсхатологов это дело является как пассивно претерпеваемый опыт в конце времён, то русский сын человеческий призывает опознать в нас самих, в разумно-свободных существах, активное орудие воли Божией и в разрешении глазного - нашей конечной онтологической судьбы

Сама смерть как явление, ещё совершенно не изученное, должна стать предметом всеобщего, всестороннего и самого исчерпывающего исследования. Начать с того, что всеми признаваемую её безусловность необходимо поставить под вопрос. Уже в наши дни человек начинает вторгаться в царство смерти, несколько (ещё микроскопически мало) отодвигая границу её действительности - вывод из состояния клинической смерти, а Фёдоров в прошлом веке с надеждой отмечал редчайшие удачные случаи гальванизации умирающего. Но все эти попытки можно уподобить лишь первой горсти породы, снятой с высочайшей горы, которую намереваются срыть всю до основания. Все умершие, в какие бы отдаленные века ни произошёл их уход из жизни, должны считаться лишь клинически мёртвыми, а все живые, пока они живы, поколение за поколением, - мобилизованными на поиски средств для доказательства окончательной недействительности их смерти, т. е. для возвращения их к жизни. Только тогда - считает Фёдоров - смерть можно будет признать действительною, когда в течение бесконечно длительного опыта будут испробованы все средства для восстановления умерших и они не приведут к положительному результату

Окончательно представить эти средства сейчас трудно и даже невозможно: их откроет и разовьет труд исс-

181

ледования и творческого эксперимента. Но в общем философском виде Фёдоров точно определил путь воскрешения: это - "обращение слепой силы природы в сознательную", т. е. сознательно направленная регуляция природного типа бытия, овладение его законами и их пре-восхождение

Вместе с тем философ "общего дела" прекрасно понимает, что открыть воздух надежде и силе человеческой в области дерзания "невозможного" способна лишь вера в реальность путей воскрешения, и он их ищет и продумывает. Так эсхатологическая интуиция собирания отмеченных душой частиц праха превращается у него в проект синтезирования разложившихся элементов умерших тел на основе "познания и управления всеми молекулами и атомами внешнего мира". Для нынешнего человеческого сознания ещё не тронутый тлением труп как объект для предполагаемых экспериментов по его воскрешению хотя и маловероятная вещь, но при некоторой фантастической дерзости (при посылке научных чудес, максим типа "невозможное сегодня станет возможным завтра") может допускаться. Но разложившееся, а тем более сгнившее и исчезнувшее тело, как в своё время и для оппонентов христиан, - уже за порогом самых смелых допущений. Гниение для всех, писал Фёдоров, считается "таким признаком, который не допускает уже дальнейших опытов". Но ведь и "гниение - не сверхъестественное явление и самоё рассеяние частиц не может выступать за пределы конечного пространства", - значит, и то и другое не есть непереходимый рубеж для исследования и опыта. Но только такого опыта, которым занимаются все живущие, "освобождённые от торгово-промышленной суеты", опыта, который не ограничивается поверхностью земли, идёт в её глубины, распространяется по всему космосу ("космо-теллурическая наука и искусство")

Наш визионер воскресительного процесса представляет себе такую картину: "Все вещество есть прах предков, и в тех мельчайших частицах, которые могли бы быть доступны невидимым для наших глаз микроскопическим животным, и то лишь, если бы они были вооружены < ... > микроскопами, < ... > мы можем найти следы наших предков. Каждая частица, состоящая из такого множества частичек, представляет такое же разнооб-

182

разие, в каком является для нас земля. Каждая среда, чрез которую проходила эта частица, оставила на ней своё влияние, свой след < ... >. Как бы ни дробилась частица, новые, происшедшие от этого дробления частицы, вероятно, хранят следы разлома < ... >. Представим же себе, что мир, вдруг или не вдруг, осветился, сделался знаем во всех своих мельчайших частицах, не будет ли тогда для нас ясно, какие частицы были в минутной дружбе одна с другой, в каком доме или организме они гостили вместе или какого целого они составляли часть, принадлежность. < ... > Трудно открытие способов исследования, трудно также исследование первых двух, трёх частиц, но затем работа становится доступною для многих и, наконец, для всех < ... >. Наконец, самоё исследование так упрощается, что то, для чего требовались прежде годы труда, делается достижимым для одного взгляда < ... > Хотя частицы и могут сохранять следы своего пребывания в том или другом организме, в той или иной среде очень долгое время, но следы эти могут изглаживаться и исчезать, может быть; в таком случае нам нужно знать закон сохранения и исчезновения следов" (I, 329-330)

Но, очевидно, способ воскрешения не может быть одним, ведь надо восстановить и преобразить такую сложнейшую и многоуровневую целостность, как человек, не только его уникальный физический облик, но и душевный склад, психику, особое самосознание. Ищущая мысль Фёдорова, его страстная интуиция направляются в разные стороны. Он провидит ещё одну возможность воскрешения (назовем её условно наследственно-генетической), связанную с вышеописанной, ибо в обеих случаях требуется глубочайшее и исчерпывающее знание предков, генеалогического древа человечества во всех его ответвлениях, побегах, связях частей. Мыслитель упорно настаивает на необходимости тщательного изучения прежде живших людей, восстановления их образов, пусть сначала лишь мысленных, теоретических, так сказать, причём в полной последовательности поколений, народов, групп, семей. Каждый человек, каждый, сколько бы он ни жил, должен найти своё место в подробнейшей генеалогической описи человечества; генеалогия, это узкая и сословная наука, служившая чаще всего средством родовой гордости и превозношения,

183

призвана стать всеобщей и священной. Созидается родственная генетическая "палеонтология", ищущая и восстанавливающая вес посредствующие, все исчезнувшие звенья единой семьи народов. В Фёдоровской идеальной общине, психо-родовой ячейке человечества, вступившего на путь "общего дела", все становятся исследователями и самоисследователями, все ведут психофизиологические дневники, стремясь прежде всего к выявлению, просвечиванию в себе образов родителей: "Душа человека не tabula rasa, не лист чистой бумаги, не мягкий воск, из которого можно сделать все, что угодно, а два изображения, две биографии, соединенные в один образ

Чем утончённее будут способы познания, тем больше будет открываться признаков наследственности, тем ярче будут восставать образы родителей" (I, 318). Все становятся и историками; наимельчайшее поселение и событие вносятся во всемирно-священную историю. Это уже не прежняя, профессиональная, учёная история, выносящая из забвения лишь отдельные, по преимуществу грозные дела, усобицы, войны, революции, отдельных личностей, официально представительствующих за народ, эпоху, свершение. Постепенно выстраивается история как синодик, поминальный список умерших, по возможности обрастающий конкретными чертами бывших личностей (дело Музея). Каждый живущий, а затем и каждый воскресаемый вспоминает и составляет описание всех людей, с которыми он был связан, кого он знал; каждый несёт в себе знание о целом "кусте" лиц, воскресающих в памяти вместе с ним 38 . Ведь нет ни одного самого скромного, незаметного, самого убогого человека, в том числе жившего несколько дней или месяцев, которого кто-нибудь из когда-то живших не помнил или не знал; у всех по самой крайней мере была мать, хоть секунду державшая своё дитя на руках

А кто должен быть воскрешён - в своё время гениально просто утвердил свт. Григорий Нисский: тот, кто родился. Вот он, единственный необходимый факт и

184

признак: чтобы когда-то воскреснуть, ты должен родиться. Субъект воскрешения - рождённый, все люди, когда-либо рождённые. "Одного только требует понятие о воскресении, чтобы пришёл человек в бытие рождением, или, лучше сказать, как говорит Евангелие, родился человек в мир" ("О душе и воскресении"). Есть, кстати, у святого отца ещё одна вещая идея; при встрече с ней ударяет неотразимо действующая волна внутреннего убеждения: тут истина, пусть достоверно ещё не раскрытая знанием. "Богодухновенное Писание и в новом, и в ветхозаветном учении говорит, что когда естество наше в некоем порядке и в связи совершит полный оборот времени, непременно остановится, наконец, и сие текучее движение, совершаемое преемством рождаемых, и как наполнение Вселенной не допускает уже возрастание в большее число, вся полнота душ из невидимого и рассеянного состояния опять возвратится в собранное и видимое, причём те же самые стихии сойдутся между собою в ту же связь. А таковое состояние жизни, по Божественому учению Писаний, называется воскресением" ("О душе и воскресении")

Это же постулирование необходимого момента полноты человечества, народившегося в течение многих поколений, некоего предела природного развития мы встречаем и в учении Фёдорова: вся Земля до самых труднодоступных и неблагополучных мест заселена и преобразована, связана в единое целое эффективными линиями сообщений и передачи информации, и уже человечество, живое и мёртвое, всё в совокупности, составляет число, пропорциональное количеству безжизненных миров Вселенной. В этой пропорции провидятся замысел и красота: единым человеческим родом заселить всю Вселенную, единую огромную горсть персти земной забросить и рассеять в необъятности звёздного мира

Вернёмся к рассмотрению "генетической" интуиции восстановления умерших, всюду пробивающейся в прогнозирующем умозрении Фёдорова. Способы познания отцов и предков в себе, т. е. выявление их наследственной информации, их черт, тех, что они влили в нас, своих потомков, будут всё увеличиваться и утончаться, считает мыслитель: "< ... > тогда в каждой человеческой душе образы родителей получат точную определён-

185

ность, и если бы всеобщее воскресение зависело непосредственно от мысли, то оно тогда же и совершилось бы" (I, 321)

В пределе ставится задача просветить весь наследственный ряд, говоря нынешним словом, последовательный генетический "код" человечества, как известно, восходящего к немногим прародителям. Душе Фёдорова настойчиво преподносится одна картина: сын и дочь воскрешают своего отца и мать, те своих и так далее семья за семьей, поколение за поколением раскручивается, оживает всё свёрнутое временем полотно сознательной, чувствующей, личностной жизни. Конечно, тут несколько спрямлённый образ: в реальном воскрешении, может быть, большую ценность в отдельных случаях будет иметь информация, полученная от боковых или более дальних наследственных линий - племянников, внуков, и т. д., во всяком случае будет приниматься во внимание всё сложнейшее и тончайшее сплетение генетических связей

Итак, что же мы можем восстановить из себя и из самого обширного познания наследственных корней умершего предка? Очевидно, некую генетическую формулу его организма, которую он по частям записал в своих потомках. И вот эти части собраны в уникальное целое. Эту же, условно говоря, генетическую интуицию мы встретим и у христианских эсхатологов. Ориген высказал идею некоего "рацио", "жизненного зародыша", содержащего уже в семени предсуществование целого человека (что это как не генетическая, хромосомная программа?), и это "рацио" (или иначе "вид", "эйдос", как у Григория Нисского), сохраняющееся и в рассеянных частицах тела, как раз и должно явиться тем нетленным семенем, из которого пустит росток воскрешающийся организм. В логике идеи имманентного воскрешения возникает вопрос: где искать это "рацио", это "нетленное семя"? И может быть, один из путей или лишь отрезок пути действительно пролегает через живых потомков, носителей отдельных граней генетической формулы предков и отцов

Но вряд ли и этого достаточно для воскрешения целостной личности. Через генетическую "формулу" можно будет воссоздать скорее всего потенцию личности, определённую формальную предрасположенность, воз-

186

можность стать тем, чем человек был, сосуд его личности, как бы генетический двойник, а не самоё личность. Уникальная восстановленная форма, конечно, многое определяет в содержании личности, но далеко не все. Ведь у эсхатологов основным оживляющим фактором является всё же сама бессмертная душа, возвращающаяся в материальную форму, иначе говоря, главное - обретение самосознания личности, без него будет только физическая копия бывшей личности, её бессмертный "однояйцовый" близнец

Сейчас на стадии предвосхищения невозможно угадать, как и где сохраняется душа человека, его самосознание после смерти и сохраняется ли вообще, достаточно ли воспроизвести уникальную генетическую структуру организма, по ней его восстановить, чтобы к нему вернулось сознание, или необходимы какие-то дополнительные поиски души. Эсхатологи окончательный довод относят к Богу, Его сверхъестественным возможностям, Фёдоров тот же довод адресует, как было уже отмечено, к исследованию и труду, т. е. к опыту в небывалом всечеловеческом и вселенском масштабе, направляемому убеждением в том, что совершается он по Божьему велению. Сам ход и результат опыта обнаружит, куда идти, где искать, как решать

Безусловно одно: сама смерть, её причины, изменения, происходящие с человеческим организмом в процессе умирания, и особенно посмертное состояние, должны войти в круг изучения и эксперимента. Фёдоров проектирует целостный, осмысленный во всех деталях уклад жизни общества, принявшего высшую цель всеобщего дела, и тут кладбище - в самом центре поселения. Необходимо с самого раннего детства пестовать чувство единства с умершими, сознание ненарушаемой связи с ними. А эта связь не только нравственная, но и физически и психически объективная: "И внутри предки против своей воли властвуют над свои потомством (закон наследственности, атавизм), доказывая тем самым солидарность всех поколении" (I, 286)

Что остаётся от человека после смерти, действительно ли его покидает некая его бессмертная сущность, душа, "облачко памяти", некое биополе (которое якобы

187

видят и у умерших в ослабленном виде, но видят лишь экстрасенсы), где эта сущность сохраняется, в каком виде? - вот один из бесчисленных вопросов, которые предстоит разрешить точному знанию, любовному чувству сынов человеческих. Между прочим, можно предположить фантастическую возможность восстановления содержания личности воскрешаемого через её стенограмму в памяти, причём на путях того собирания частиц, о котором Фёдоров мечтал в первом варианте воскрешения. Память - это отражение, идеальное эхо события, переживания, чувства, мысли и т. д., складывающееся как запечатлённый результат нашего "я" на хранение в мозговые клетки. Поскольку память - отражательной природы, её кванты могут быть представлены в виде неких волн-частиц, совершенно уникально-оригинальных в каждом отдельном случае. Отыскание и собирание их средствами "космотеллурический науки и искуссства" или обретение их где-то сохраняющейся целостности ("облачко памяти") могут оказаться более целесообразными, чем собирание буквально всех распавшихся частиц праха, тем более что оказывается достаточно и одной или нескольких частиц для восстановления целого организма

Мне кажется ценным представить все те гипотетические варианты воскрешения или, скорее, различные дополняющие друг друга стороны одного воскресительного процесса, которые являлись вдумывающейся фантазии, пророческим вспышкам сыновнего гения Фёдорова. Выше уже отмечалось, как "наука бесконечно малых молекулярных движений, ощутимых только чутким слухом сынов, вооруженных тончайшими органами зрения и слуха, будет < ... > разыскивать молекулы, входившие в состав существ, отдавших им жизнь", разыскивать всюду, но прежде всего извлекать из толщ земли, этого кладбища неисчислимых (точнее, уже исчисленных к тому времени) поколений наших предков, наших отцов и матерей, да и нас самих

Фёдоров предполагает, что распавшиеся телесные молекулы покойных должны сохранить в себе некую, пусть очень слабую, индивидуальную вибрацию (теперь бы, может быть, сказали "след биополя"), которую наши воскресители сумеют не просто уловить, но даже любовно опознать. Возможно определённое симпатиче-

188

ское принятие близкой, родственной волны, излучаемой частицами праха и идущей из раскрываемых глубин земного вещества. "Эти-то дрожь и трепет (молекул праха - С. С.), - пишет Фёдоров в небольшой заметке "Родители и воскресители", где единственно и изложены именно эти воскресительные интуиции (II том "Философии общего дела"), - находят созвучный отзыв в содрогании частиц в существах живущих, связанных родством с умершими, коим принадлежали эти частицы". Бережно раскупорить толщи земли можно будет - предполагает Фёдоров - силой регулируемых воздушных потоков; они отверзают путь водам, несущим частицы праха наружу, где вступают в действие лучи света, ставшие "орудием совокупной, благой воли сынов человеческих"; эти лучи способны "к выбору, т. е. под их влиянием сродное будет соединяться, а чужое отделяться"

В творческой грёзе Фёдорова вдруг мелькает смутное, но особо впечатляющее видение неких лучевых "оптических образов отцов" (очевидно, они являют собой одну из завершительных стадий воскресительного процесса). Рисуется грандиозная своим художественным визионерством картина "строительной деятельности лучей"; они фокусируют вибрации молекул разрушенного тела и собирают их в цельный лучевой образ умершего, выводимый наружу и постепенно материализуемый: "Лучи от этих содроганий (частиц праха - С. С.), проникая к поверхности, идут вместе с отраженными и другими лучами, составляя не только наружный образ земли и живущих на ней, но и внутренний с разлагающимися в ней умершими. При управлении или регуляции движениями других, кроме Земли, небесных тел лучевое изображение может быть отражено обратно к Земле, где, как мы видим, скрытые в глубине частицы вынесены наружу. Тут-то и начинается строительная деятельность лучей. Возвращённые к земле, из земли и от земли вышедшие, и притом в последовательном порядке, лучи носят в себе образы существ живых, а потом умерших, образы их разложенных на частицы тел; эти-то лучи, встречая частицы, воссоединяют газообразные молекулы атмосферы с твёрдыми на Земле. Процесс, которым производилась бессознательно плесень или растительные формы, при

189

сознании станет соединителем частиц в живые тела, коим принадлежали частицы" (II, 274) 39

Так это будет или иначе - Фёдоров не настаивает на абсолютной верности своих воскресительных прогнозов; тут важнее всего намекнуть на возможности для поиска, намекнуть и развязать смелость наших собственных дерзаний. Без таких, пусть научно-наивных, разработок, пробных фантазирующих гипотез (а кто знает, может, в них немало провидческой мудрости, и, как все гипотезы, они могут быть отвергнуты или подтверждены только практикой) воскрешение как всеобщее дело вовсе повисло бы беспочвенным желанием, благодушной фразой

Проекты воскрешения Фёдорова одушевляет одна гениальная интуиция; восстановление умерших никогда не мыслится им так, как это происходит, например, в научно-фантастических произведениях, изредка заглядывающих и в такую безумную мечту. Там объективно-научно воплощается в жизнь некий изобретенный рецепт бессмертия и воскрешения. У Фёдорова же это "дело личное каждого, как сына, как родственника" (II, 274). Воскрешение предчувствуется как глубоко интимный, высоко и интенсивно любовный, эротический процесс, в ходе которого сыны человеческие сознательно "рождают" из себя всеми своими тончайшими и колоссально сосредоточенными энергиями вкупе с материей и силами внешнего мира, ставшими послушными их регулирующей воле, своих родителей, а те своих и так постепенно всех людей, родственников одной, ныне далеко разошедшейся человеческой семьи. По текстам философа воскрешения пробегают обжигающие сполохи подобных откровений: "Всеобщее воскрешение не художественное только творение из камня, на полотне и т. п.; не бессознательное рождение, а воспроизведение из нас, как огонь от огня, при посредстве всего, что есть на небе и на земле, всех прошедших поколений" (I, 85)

190

(выделено мной - С. С.)... А вот фраза - мыслительный микрокосм, в ней стянуты все пути воскрешения, преподносившиеся пророческой мечте Фёдорова: "В воскрешении сыны человеческие в их совокупности являются, по подобию Творца, воссозидателями из праха земли и по оптическим образам небесного пространства тел отцов, оживляемых собственною жизнью сынов, от отцов полученною" (II, 200). Итак, тут и собирание частиц праха, отмеченных индивидуальной метой, и некий "оптический образ" умершего (душа? биополе?), и, наконец, главное - сами воскресители, сыны и дочери, извлекающие из себя (наследственно-генетически, материально-духовно) своих отцов и матерей

Растительная метаморфоза, точнее - превращение посеянного зерна в новый колос, становится той центральной аналогией, что образно намекает на природу воскресительного акта и у христианских эсхатологов, и у провозвестника всеобщего дела. Эта аналогия восходит, как известно, к апостолу Павлу. Именно он, можно сказать, первый философ воскресения, из самых глубин особого проникающего знания исторг первоопределения будущего воскресительного преображения, слова, сияющие чеканкой сверхчеловеческой мудрости: "Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мёртвые? и в каком теле придут? Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживёт, если не умрёт; И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно... Но Бог даёт ему тело, как хочет, и каждому семени своё тело... Есть тела небесные и тела земные: но иная слава небесных, иная земных... Так и при воскресении мёртвых: сеется в тлении, восстаёт в нетлении; Сеется в уничижении, восстаёт во славе; Сеется тело душевное, восстаёт тело духовное... Первый человек - из земли, перстный; второй человек - Господь с неба" (I Кор. 15: 35-49)

Свт. Григорий Нисский разворачивает подобное же видение, углубляя его рядом точнейших уподоблений: "Ибо как пшеничное зерно по разложении своём в земной глыбе, оставив количественную малость и в качестве наружного вида отличительное свойство своё, не утратило себя, но, само в себе пребывая, делается колосом, весьма многим отличаясь от себя самого величиною, красотою, разнообразием и наружностью: таким же образом и естество человеческое, оставив в смерти

191

все свои отличительные качества, какие приобрело страстным расположением, разумею нечесть, тление, немощь, разность возраста, не утратило себя самого; но как бы в колос какой пременяется в нетление, славу, честь, силу, совершенство во всём; и жизнь его не естественными управляется уже свойствами, но переходит в некое духовное и бесстрастное состояние" ("О душе и воскресении")

Воскресение не мыслится без преображения, но каковым оно будет? Ответ даётся самый общий: восстановление человека в его первобытной, райской, нетленной красе. Тело воскресения необходимо как форма, как сосуд восстанавливаемой личности, но соткано оно, по слову свт. Григория, уже "не в этом грубом тяжелом составе, а так, что нить сложится в нечто легчайшее и воздушное". Не говоря уже о всякой физической немощи, болезни и телесном уродстве, но и сами органы, обслуживающие земно-греховную, пожирающую и убийственную природу человека, не являются, по мнению святого, неотъемлемым достоянием человеческого естества в его божественном замысле, т. е. каким оно было до грехопадения и будет по воскресении. Воспринятая в страстно-природной жизни "кожа" бессловесных созданий, такие связанные с нею отправления, как "плотское смешение, зачатие, рождение, нечистота, сосцы, пища, извержение, постепенное достижение совершенного возраста, зрелость возраста, старость, болезнь и смерть", как, следовательно, и части тела, возникшие для этих нужд, должны целиком преобразиться

Действительно, даже в нашем теперешнем существовании составляет ли глубокую сущность человека его внешний телесный вид? Ведь сам он изменяется на протяжении жизни, и часто до неузнаваемости, притом, что самосознание человека, ощущение его личности, остаётся. Изуродованный, обожженный, скрученный болезнью и старостью человек - то же "я", и только это "я" жаждет бессмертия и должно его обрести

Душа, носительница "эйдоса", идеального информационного набора характерных черт приданного ей организма, восстанавливает тождество воскрешённого тела с прежде жившим, но в обновленной, радикально претворенной комбинации. Точно описать её сейчас нет возможности, но отец Церкви по крайней мере твёрдо

192

знает чаемый идеал, то, чем тело не будет: оно не будет тленным, страдающим, превратно-текучим, слабым, позорно-зависящим. Общие качества, в которые оно должно быть облечено, - это слава, честь, сила, нетление. Свт. Григорий склоняется к мысли о повоскресном исчезновении таких материальных свойств, как тяжесть; считал, что такие особенности телесной формы, как цвет, вид, очертание, должны измениться в "нечто более божественное", "ибо, что ныне усматриваем прекрасным не в людях только, но и в растениях и скотах, ничего того не останется в тогдашней жизни" ("О душе и воскресении"). Интуиция отца Церкви ведает: сам тип и идеал красоты будет иным в Царствии Небесном. Нынешний канон природной и телесной красоты, созидаемый особо гармоничным для глаза впечатлением от соединения объёмов, черт, цветов, будет отменен. И прежде всего потому, что сам вид бессмертной, божественной твари будет уже иной. Не может, впрочем, целый ряд эстетических сторон, в которых провидят и теперь Божий лик и лад, быть целиком дискредитирован в вечности: симметрия, особое благообразие и одухотворённость форм или, напротив, живой причудливый ритм их сочетаний

В своих воскресительных проектах Фёдоров углубляет эсхатологическую параболу зерна, распространяя её на всё земледелие, ведь в определённом смысле оно представляет собой естественное тканетворение новых органических форм из гнили и праха прежде живших существ. Земледелие существенно отличается от промышленности: последняя умертвляет, расчленяет, препарирует живые вещества, первопродукты природы и сельского хозйства для производства мёртвых вещей, в том числе наших искусственных покровов всех видов - от одежды до жилища, а также разного рода предметов комфорта, всех вместе маскирующих фундаментальную необеспеченность человеческой жизни

Всеобщее дело способна осуществить в полном объёме только новая небесно-земледельческая культура. Покинув пути городской, мануфактурно-промышленной цивилизации, служащей потребностям эфемерного наслаждения, в тени которой неизбежно роятся мрачные призраки всеобщей розни, соперничества, войны и взаимоуничтожения, небесно-земледельческая культура ста-

193

вит главной целью органический прогресс, творчество самой жизни, самосозидание живых, естественных тканей тел живых и воссоздание умерших, причём в новом качестве, способном к тому же самосозиданию. Человек должен так чутко войти в протекающие в природе естественные процессы, чтобы можно было по их образцу - но на более высоком, сознательном уровне - обновлять свой организм, строить для себя новые органы, овладевать направленным, творческим тканетворением: "...земледелие, управляя метеорическими процессами земли, будет всё глубже входить в жизнь растительную, усвоять себе растительные процессы, пользоваться созидающею силой живого организма, чтобы самому себе фабриковать всю свою телесную оболочку со всеми органами, кои делали бы ненужными искусственные покровы и орудия, т. е. всю мануфактурно-промышленную деятельность" (I, 296). Тут особенно очевидно, что при постоянном изобличении природного порядка существования, стихийного хода смертной жизни как недостойного для чувствующего, сознательного существа факта Фёдоров никогда не был врагом природы в совокупности её неодушевлённых и одушевлённых объектов и существ и, более того, оставил указания, как всю природу целиком "обратить в целебную, животворящую силу, в орудие исцеления, оживления" (I, 299)

Бессмертие возможно только при условии преодоления изолированности нашей Земли от космоса при одновременной регуляции космических явлений: "Каждый обособленный мир, по своей ограниченности (средств к жизни - С. С.) не может иметь бессмертных существ" (I, 276). "Земля - только исходный пункт, а целое мироздание - поприще нашей деятельности" (I, 292). Все космические проекты Фёдорова включены в высшую цель достижения бессмертного, об'оженного статуса мира. Идеал "сельского знания" не благостная примитивная идиллия, а призыв к "небесной жизни"; только тяжким трудом человечество постепенно преодолевает природный принцип всего космического бытия

Воскрешение невозможно для ограниченных физически, смертных существ, рабов теперешнего типа паразитарной жизнедеятельности. Приходится особенно настаивать на этой самоочевидной истине: Фёдоров поразительно упорно развивал как раз момент преображения в

194

воскресительном процессе и тем не менее его критики как-то ухитрились этого не заметить, тупо упрекая учение всеобщего дела чуть ли не в "некромантии", "воскрешении трупов", "воскрешении смерти, каннибализме" и т. д

Фёдоров не устаёт повторять, что всё даровое, природой данное в слепом рождении человек должен "выкупить" трудом, заменив на сознательно регулируемое, творчески-трудовое: "наше тело будет нашим делом". Только самосозидаемый человек сумеет воскрешать. Повторим и мы, что воскрешение идёт одновременно с преображением самого организма воскресителей и воскрешаемых. К идее апокатастасиса, восстановления уже существовавшего состояния "первого Адама", Фёдоров добавляет активно творческий момент: созидание в процессе Дела существенно новых качеств, более высокого онтологического уровня человека, чем когда-то бывшего, даже в раю

Строить и воссоздавать себя человек научится из окружающего вещества (автотрофность), сумеет и "скоплять в себе запасы и солнечной силы". Полноорганность (так называет русский философ обретаемую в будущем способность создавать себе всякого рода органы) - это будет "полное подчинение органов личностям, господство сознания, дающего, вырабатывающего себе органы" (I, 345). Полноорганностъ - одно из достижений творческого самосозидания человека: необходимые органы будут меняться в зависимости от среды обитания, прохождения, действия. "При сосуществовании, при полноорганности личности бессмертны, а последовательность является свободным действием личностей, переменою форм, путешествием, так сказать, при коем меняются органы, как экипажи, одежда, (т. е. время не будет иметь влияния на личность, оно будет их действием, деятельностью)" (I, 344). Кстати, подобное видение, но не как результат человеческого свершения, а как готовый факт преображения, мы встречаем и у эсхатологов. Ориген, в частности, отмечал, что будущее "эфирное тело" (иносказание для Павлова "тела духовного") окажется "способным изменяться сообразно с местом, на котором оно будет пребывать"

Если воскрешение, осуществлённое сосуществование личностей, вместо природной последовательности при-

195

носит тем самым победу над временем, то через полноорганность, дающую возможность для "последовательного вездесущия", человек действительно покоряет пространство. Действенная проектика Фёдорова не знает мистики: овладение временем не что иное, как направленная регуляция процессов жизни, исключающая индивидуальный ущерб: победа над пространством, ещё одна важнейшая составляющая бессмертного статуса бытия, не может означать абсолютного уподобления вездесущему Богу: Он одновременно проницает весь мир, человек же способен добиться "последовательного вездесущия", т. е. "всемирности" в смысле возможности "безграничного перемещения"

Как бы ни разнились эсхатологические взгляды учителей христианской Церкви, одни склонялись к так называемой спиритуалистической линии, утверждавшей условный характер адских мук и конечный апокатастасис, другие придерживались более ортодоксально церковной позиции, верящей в вечность адских мучений, - и те и другие признавали единую последовательность операций конечных времён: вначале идёт воскрешение всех умерших при предполагаемой трансформации их "тела душевного" в "тело духовное", т. е. их преображение, и только потом суд над ними и приговор и, наконец, полное уничтожение, "сгорание" старого мира и претворение всей природы в "новое небо и новую землю". Глубокая разумность именно такого порядка спасения по-настоящему выступает только в логике идеи апокатастасиса, дальнейшее развитие которой являет как раз активное христианство Фёдорова. Признание неизбежности осуждения грешников на адскую муку - и это уже не просто после воскресения в то же земное безобразное тело, самой своей природой, можно сказать, обрекавшее на грех, а после преображённого восстания в "теле духовном", представляет собой некий абсурд: как же это "тело духовное" ("образ небесного"), предполагающее и другой уровень сознания в нём, должно идти в неизбывную "геенну огненную"? У свт. Григория Нисского (и его предшественников) суд и осуждение раскрываются как некая духовная операция выжигания в себе греха, въевшегося в земную натуру человека. Это и есть "адские муки", ведь подобное осознание своей гнуси, всех губительных последствий прежнего

196

поведения, покаяние в них - и постепенное внутреннее избывание земного греха - дело болезненное, и тем оно страшнее и длительнее, чем большим злодеем был человек. Ад не имеет пространственного бытия, т. е. это не определённое место мучений, а особое нравственное состояние, заключающееся в мучительном "врачевании от скверны греха". И "по большему или меньшему количеству вещества (греха - С. С.) возгорится мучительный оный пламень на время, пока будет питающее его" ("О душе и воскресении"). Но почему же подобный суд и адские муки не предшествуют преображению, ведь последнее, казалось бы, должно быть результатом первого, т. е. преображение результатом нравственного очищения? Но в том-то и дело, что пройти сознательный ад, понять всю глубину своих вин и перестрадать их, человек может только на высшем уровне сознания и оценки, который ему даёт новая, духовная, небесная физика преображённого тела. Если бы он воскрес буквально в том же виде, в каком жил, тогда он фатально мог быть лишь осуждён на вечные муки как мерзавец и грешник (каковых большинство живущих), и только малая горсть святых и праведников явила бы в себе светоносные задатки для небесной обители

Идея необходимости преображения при восстании из мёртвых одна несёт в себе абсолютную надежду на спасение всех. Эта глубочайшая интуиция выражена у святого Григория так, что по воскресении все будут обладать единым телесным совершенством, но разниться в смысле нравственного состояния душ, иначе говоря, всем будет дана одна физическая возможность оценить качество своих жизненных действий и, так сказать, подтянуть свою душу до бессмертного и славного её телесного уровня. Вот тут-то с высоты новой природы, лишённой естественной необходимости вытеснения, пожирания и убийства, самосознание человека, его душа, полностью возвращённые в тело - иначе не будет и воскресения - проходят свой крестный путь нравственных мук за прежнее своё земное существование, с которым они сохраняют полную преемственность и за которое несут ответственность. Только после воскресительного преображения плоти, лишения её рабства тлению, рабства материи и чувственности, когда, наконец, разрешается Павлова антиномия двух законов, воюющих в

197

человеке, становится возможным сознательный, свободный и всеобщий отказ от зла, от злого выбора. Иррациональный, природный корень зла будет вырван для всех через обретение новой природы. Кто же может остаться носителем зла? Будет искуплен и простится и сатана, и Иуда, и Нерон, и Гитлер, и убийца собственных родителей, и сладострастный истязатель слабого. Зло не просто исчезнет, - считает свт. Григорий, - но не оставит в конечном итоге по себе и памяти 40

Наконец, последний этап эсхатологической катастрофы: окончательное уничтожение, сжигание этого мира, выход в новый эон божественного бытия, в "Царство Славы", находят своё отражение и в логике активного христианства. Под этим финалом надо понимать не просто воскрешение людей, их преображение и искупляющее очищение (содержание предыдущих этапов), а радикальное изменение самого статуса бытия. Воскрешённые, бессмертные самосозидаемые существа не могут существовать каким-то анормальным островком в природном, космическом мире, где всё имеет начало и конец, всё сгорает и "падает", одно вытесняет другое - от живых существ до неживой материи. Все, другими словами, живёт во времени: деградирует, сходит на нет, что для чувствующего сознательного наблюдателя приняло вид понятия времени. Когда же воцарится, по слову свт. Гр. Нисского, "непоколебимость и устойчивость", т. е. антиэнтропийная регуляция космических процессов, то "все временнное бытие прекратится и исчезнет". Торжествуют новые принципы бытия; описаны

198

они могут быть пока достаточно метафорически: любовь как тип связи всего со всем (а не вражда и вытеснение, нерасторжимая оборотная сторона космического Эроса, точнее говоря, не нынешний дуальный Эрос), любовь по типу Троицы, когда каждая часть не вытесняет другую и не сливается с ней в безразличное единство, взаимная прозрачность, свет, блаженство

Но то, что эсхатологи представляли себе как некий непостижимый катастрофический миг перехода в божественное состояние мира ("Бог всяческая во всех"), для Фёдорова - длительный процесс творческого труда по преображению природы мира. Созидаемый статус бытия, основанный на постоянстве и неразрушимости, должен поддерживаться титаническими творческими усилиями сообщества бессмертных людей. Конец преобразовательной деятельности фактически не положен, ибо вечность знаменует начало истинно свободного, ликующего, бесконечного творчества в благе и красе, распространенного на всю Вселенную. Тут не вечный покой, блаженное созерцание Бога, превечного Света, чем обычно занимают жителей "нового неба"; уподобление Божественной сущности означает овладение творческой природой Духа, её развитие, принятие на себя радости и (возможно!) мук созидающего труда, того "Отец мой доселе делает и Я делаю", что есть высшее выражение активного Идеала

Почему божественный, идеальный мир всегда представлялся неизменным, неподвижным, застывшим в каком-то блаженном, осиянном славой столбняке? Движение, изменение, становление в пределах природно-космического мира (его единственно человек прямо физически знает) всегда шло и идёт с индивидуальным ущербом, несёт в себе умаление и гибель личности, особи, единичной вещи. Несмотря на весь победоносно-великолепный, обновляющий пафос становления (включавший в себя, не забудем, и результат некоего качественного возрастания), на дне его потока для человека всегда оставалась горечь, боль от исчезновения единичного и единственного. Это и дискредитировало в ценностном плане Высшего Идеала сам тип становящегося и развивающегося бытия. Неприродный, бессмертный порядок мыслился прежде всего изъятым из потока становления, абсолютно неизменным, равным себе, бес-

199

примесным, чистым (бытие идеальных сущностей Платона, Царствие Небесное христиан). Фёдоров же понимает это Царствие - в труде, в движении, в творческом развитии. Здесь его оригинальный вклад в христианский идеал: русский мыслитель поставил новую задачу овладеть типом развития, лишённым индивидуального умаления, типом благого становления. Это и есть жизнь вечная, именно жизнь, а не неподвижно-косное, какое-то элеатское или платоновское бытие, в котором пребывают не преображённые личности, их бессмертный собор, а вечные "консервы" прекрасных идей, отвлечённых, проективных. Неизменность, непоколебимость, устойчивость, эти качества всех вещей Царствия Небесного, скорее описывают самое общее свойство процессов, которые идут уже без разрушения и "падения", а также принцип охраны живой личности, как бы её иммунитет в вечности

200

Часть III

МЕТАМОРФОЗА ПОЛА

Пребывать в половой раздельности значит пребывать на пути смерти... Но истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих

Вл. Соловьёв

В деле преображения природы человека и мира, может быть, самым трудным станет отнятие у природы её главного оружия, её высшего оправдания - того механизма, каким она обеспечивает свой прогресс и который она в силу этого окружила наибольшей привлекательностью: половой раскол, воспроизведение человеческих особей путём полового рождения. Тут и самая сласть для природного существа, и корень его неизбежной погибели для очистки места плоду этой сласти

В истории религии и культуры мы встречаем некоторые подходы к вопросу трансформации половой энергии, преодоления полового раскола. Рассмотреть их так, чтобы выяснить главные направления, которые нащупывало человечество в разрешении этой задачи, - цель этой части 41

201

ЭРОС И ЛИБИДО (Платон и Фрейд)

В своём происхождении, действии и отношении к половой любви "Эрос" Платона совершенно конгруэнтен нашему понятию любовной силы психоаналитического либидо

3. Фрейд

Скандальная знаменитость XX века - психоаналитическая теория либидо фактически удостоверила (более всего в пределах человеческого микрокосма) космическую интуицию древнейших натурфилософов: Великий Эрос - космогоническая сила, начало влечения к соединению стихий, существ, вещей - лежит в самой основе всех явлений этого мира. Эротически заряженное поле - первичная и могущественная энергия человека; именно она, отклоненная от своей прямой цели, расходуется на самые разнообразные нужды общественно-культурного жизнеустроения. (Зигмунд Фрейд, создатель практики и философии психоанализа, говорил даже о количественных характеристиках этой энергии, ещё почти не исследованных). Либидо (энергия всех первичных позывов, объединяющихся в человеческом представлении словом "любовь") включает, по Фрейду, все формы любовных и дружественных чувств, все привязанности к себе, к родителям, к сверстникам, к родине, к профессии и делу, к отвлечённым понятиям, к Богу: один и тот же неточный половой импульс питает их всех. Такой пансексуализм неприятно сконфузил многих, скорее всего в силу своей холодно-научной оголённости. Ибо подобное видение, обряженное в великолепные мифологические одежды, рождённое в поэтически-провидческом исступлении, не только никого не шокировало, но вдохновляло и возвышало веками. Речь идёт о Платоне, его учении об Эросе, с которым отец психоанализа сам удостоверил своё родство

Вспомним, как всю иерархию эротических чувств, вздымающуюся пирамиду любовных стремлений, вплоть до идеальной вершины - любви к небесной красоте как таковой, Платон упирает в подножие чисто полового страстного стремления. Без него никакая восходящая

202

лестница невозможна, попросту ей неоткуда было бы взяться. Земля и небо, земная страсть и небесное блаженство связаны одним проводником. Земная красота, единственно где сверкает отблеск - пусть слабый - небесной красоты, рождает у души воспоминание и тоску по утерянной горней родине, бессмертному великолепию идеальных божественных форм. В трепетном безумстве стремления к близости с любимым, слиянию с ним - надежда вновь обрести потерянное. Здесь как будто созидается радужный путь Туда, у души прорезаются крылья. Как глубочайший исток и загадка платоновского мира нас поражает эротическая неистовость тона философа, возбуждённый физиологизм его стиля, когда он рисует эти картины в диалоге "Федр". За этой загадкой стоит эмоционально-волевая установка на предельную конденсацию половой энергии (и ни в коем случае её угашение!) для её претворения в высшие формы, без потери её энергийной ценности, всего её жара и пыла. Неистовство влюблённых стоит в одном ряду - или, точнее, в начале одного ряда - тех "величайших для нас благ", которые "возникают от неистовства": дара пророчества, творческой одержимости, художественного вдохновения, горячей молитвенной устремлённости к небесному, к Богу 42 . Не будет внизу вулкана натурального пола, его огнедышащей энергии, не будет ничего и

203

вверху, никакой красоты умного, духовного космоса, которую стремится обрести человек, - как будто говорит внутри Платона какое-то простое знание-проницание. Эта глубокая истина отслаивается как общезначимое зерно от всей обволакивающей его пышной мифологии небесных сфер, судеб, ниспадающих в материальный уровень душ и вновь восходящих, мифологии, окрашенной влиянием восточной метафизики кармы и переселения душ (у Платона "закон Адрастии", богини судьбы в её карающем аспекте)

Как всегда у Платона, боковые ответвления его мысли, разные уровни истины предмета представлены участниками его диалогов. Среди таких поворотов особенно глубок миф о первоначальной целостности человеческой природы, всемирно известный как миф об андрогинах, вложенный автором в уста Аристофана. "Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трёх полов, а не двух, как ныне, - мужского и женского, ибо существовал ещё и третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным, - андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов - мужского и женского". Интересно указание, что такая целостность придавала изначальным людям невиданную мощь, так что они стали покушаться на власть богов, решившись на штурм небес. И тогда Зевс, чтобы уменьшить их силу и дерзновение, разрезал каждое существо пополам. С этого времени каждая половинка страстно стремится найти свою подругу и слиться с ней в одно. Три типа первоначальной целостности Платон "придумывает", чтобы обосновать три разновидности существующей человеческой любви, и они не имеют существенного значения. Недаром, в расхожем мнении остались только андрогины как материальный целостный прообраз нормальной формы половой любви. Любовное влечение и соединение - это и есть смутное, неосознанное стремление и несовершенная попытка "сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу". При всей своей образной детализации, полёте поэтической фантазии автора, этот миф выражает буквальный мистериальный смысл соединения "двух в одного" как цели метаморфозы пола, о чём пойдёт речь в следу-

204

ющей главе. Здесь указан идеал личностной физически-духовной целостности человека, исцеляющей его слабую смертную природу, идеал, отличный от торжествующего у Платона видения эротического восхождения к бестелесной, чисто духовной красоте. Как всегда в мифологическом мышлении, требуемое к достижению (желаемое будущее) помещается в прошлом (как в каком-то прекрасном начале уже бывшее), вызывая тоску по утраченному состоянию и потребность к нему вернуться

Эрос у Платона - прежде всего стремление к совершенствованию, пронизывающее развитие мира, и в человеке сознательно направляемое к превозможению натурального уровня чувств и понимания, к восхождению на всё более высокую и духовную ступень. Этот смысл Эроса ярко изобличает платоновский миф о его рождении от Пороса (старейшего из богов, упоминаемого среди первых космогонических сил, таких, как Хаос; означает он "путь", "средство для достижения", "богатство") и Пении (олицетворения бедности): "Поскольку же он сын Пороса и Пении, дело с ним обстоит так: прежде всего он всегда беден и, вопреки распространенному мнению, совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силён, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности и достигает её, он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живёт и расцветает, если его дела хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять

... Эрот - это любовь к прекрасному, поэтому Эрот не может не быть философом, т. е. любителем мудрости, а философ занимает промежуточное положение между мудрецом и невеждой. Обязан же он этим опять-таки своему происхождению: ведь отец у него мудр и богат, а мать не обладает ни мудростью, ни богатством" ("Пир"). Эрот как воплощённое алкание того, чего у него самого нет (недостача как побуждение к обретению), олицетворяет человеческую ступень в космической иерархии. Он - квинтэссенция человека как вечно стре-

205

мящегося начала. Боги ни к чему не стремятся, они статичное, самодовлеющее бытие достигнутого апогея и апофеозы качества. И Эрот у Платона поэтому не бог, а особый "гений", "нечто среднее между бессмертным и смертным", потенциально бессмертное начало, как человечество на своём пути к Богу. Сам генетический состав Эрота в некотором роде аллегория человека, особого посредствующего звена между высшими и низшими мирами: Отец его, его уникальное "богатство" и "путь", - это человеческий Разум, искра Божественного Духа, а Мать, Бедность, - материя, несовершенная телесная организация человека, вступившая в брачный союз с Духом и потому втянутая в его стремления

Целый ряд уравнений смысла любви приводит диалектическую мысль Платона к выводу, что истинное стремление Эроса, скрывающееся за всеми его осуществляющимися формами творческого "рождения в прекрасном", есть стремление к бессмертию: "...рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А, значит, любовь - это стремление к бессмертию... Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по возможности бессмертной"

Какие же формы бессмертия порождает Эрос в человеке? На своём сугубом поприще половой любви и полового рождения он обеспечивает единственно возможное в порядке природы родовое бессмертие. Но понимание его неабсолютности ведёт к трансформации эротической энергии зачатия в "духовную беременность" - творчество новых форм государственности, бытовой, экономической, художественной культуры. Такое бессмертие в отличие от первого более личностное (помнят и чтут конкретного творца), а потому и более завидное; но ему уготована участь утешать смертного человека лишь сознанием своей бессмертной славы, памяти о нём в потомстве. Культурное бессмертие - тоже в конечном итоге не абсолютно, подвержено всем превратностям людского мнения и шире - катастрофическому неблагополучию всего земного, в том числе цивилизаций и культур. Платон как истинный провидец и глубочайший метафизик, выразивший заветнейшие ал-

206

кания человеческой души, не может на этом остановиться. Как высшая цель эротических стремлений ему нужен Абсолют, неущербное, всегда прекрасное и бессмертное бытие. Но обретение его в созерцании-проницании бессмертной душой идеальных форм, того "прекрасного само по себе, прозрачного, чистого, беспримесного, не обремененного человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором < ... > божественно прекрасного < ... > во всём его единообразии" не оставляет места личностному самосознанию. В погоне за бессмертием, доступным лишь человеческой личности, эта личность окончательно утрачивается. Эрос по существу терпит поражение

Фрейд также укореняет инстинкт жизни, её стремление продлиться до бесконечности в Эрос, только у него как трезвого учёного XX века он расшифровывается как пол, зародышевые клетки, точнее, их энергия либидо. Фрейд принимает положение Вейсмана о практически бессмертной "зародышевой плазме, которая служит целям сохранения вида, его размножения", дополняет его динамическим пониманием, выдвигая на первый план "не живую материю, а действующие в ней силы". Силам Эроса с их принципом наслаждения принадлежит жизнестроительная, оптимистическая роль. Они борются с первичным позывом к смерти, этим, по Фрейду, стремлением живой материи вернуться в более простое, неорганическое состояние, из которого она когда-то возникла. Фрейд, как и Платон, не упустивший в своём представления Эроса древние натурфилософские его грани, видит в нём, в энергии либидо, космическое влечение к соединению: атом стремится к атому, и создаётся большое и малое неорганическое тело; клетка - к клетке, и возникает многоклеточный организм; особь - к особи, и формируются отряды, сообщества, а на ступени человека - разного рода "либидинозно заряженные" родовые, общинные массы, группы, наконец, общества

Но природный Эрос за притяжением таит отталкивание, агрессию ("Вражда" натурфилософов), и все союзы чреваты взрывоопасными, самоуничтожительнымн потенциями. У Фрейда эта вторая, антиэротическая первичная тенденция обозначается как влечение к смерти, зов Танатоса, т. е. учёный, вслед за Гераклитом и Эмпе-

207

доклом, отщепляет от Эроса его оборотную, отрицательную сторону, его противоречие в самостоятельную силу 43 . Более того, в ряде работ, и прежде всего в той, где впервые была им выдвинута теория первичного позыва к смерти (По ту сторону принципа наслаждения"), Фрейд настаивает на примате этого позыва, так что все остальные движущие силы жизни, и прежде всего эротические, лишь каждый раз разыгрывают некий индивидуальный путь к смерти, как будто пляшут причудливый танец жизни, имеющий своей целью смерть. Жизнь предстаёт какой-то странной причудой природы, исполняющей в каждом индивиде особый набор "па", ведущий к желаемому прекращению существования

Это было крайнее уклонение в философской мысли Фрейда; позднее он снова выдвигает начало жизнеутверждающего Эроса, не рискуя, однако, предрекать конечный исход его подземной схватки с Танатосом, исход, решающий для судеб человеческой культуры вообще. Эрос у Фрейда, будучи стремлением к объединению и энергийным источником всех форм человеческой деятельности, как у Платона, в резком отличие от последнего не несёт в себе порыва к совершенствованию, импульса к восхождению человека. Изъяв из природы вещей и человека телеологическую направленность к развитию, Фрейд довольствуется механистическим взглядом на всё богатство природных форм, их последовательное усложнение и совершенствование как на "результат внешних сил, толкающих к приспособлению", некую результирующую игры внешних случайностей и удержанного, укрепившегося уровня развития. "Многим из нас трудно будет отказаться от привычной веры, что в самом человеке живёт инстинкт совершенствования, который привёл его на высоту современных духовных до-

208

стижений и этической сублимации, и что этот инстинкт позаботится о дальнейшем развитии в сверхчеловека. Но я не верю в такой внутренний инстинкт и не вижу пути, который мог бы спасти эту благодетельную иллюзию. Мне кажется, что прежняя история развития человека имеет то же объяснение, что и история животных, и то, что можно наблюдать у ограниченного количества человеческих индивидов как неутомимый порыв к дальнейшему совершенствованию, без труда объясняется как следствие вытеснения первичных позывов, на котором и построены наибольшие ценности человеческой культуры" ("По ту сторону принципа наслаждения"). Вопрос о цели жизни человека и человечества для Фрейда нелеп, являясь исключительной привилегией религиозного мировоззрения, которое само - убеждён он - "проистекает (всего навсего! - С. С.) из инфантильной беспомощности и вызванного ею влечения к отцу". Критерий биологической данности приводит к тому, что Фрейд призывает человека ориентироваться на пример его собственной оценки животных: "О смысле жизни животных не говорят", "предпосылкой его постановки (смысла жизни человека - С. С.) является человеческое зазнайство" ("Неудовлетворёность культурой")

Человеческая природа заперта у Фрейда жёсткими детерминизмами отношений внутренних психических сил. Жизненная цель ими же и определяется: принцип наслаждения, господствующий в либидо, сменяется под гнётом объектов, внешних обстоятельств в более скромный "принцип реальности", который довольствуется если не наслаждением, то хотя бы отсутствием страдания как целью. Это и есть для Фрейда единственный достойный предмет для поисков моралистов и учёных: как по возможности избежать страдания. Бежать ли вообще от неприятностей, неизбежно связанных с людскими отношениями, в полное одиночество, свой скит, предаться ли мощнейшей сублимации, находимой в занятиях исскуством, одной из эффективных, по выражению Фрейда, "методик защиты от страдания" (но, увы, она доступна лишь избранным натурам, да и их до конца не спасает) или с увлечением предаться профессии, работе, что уж всем доступно и весьма рекомендуется учёным. Даже умеренное и контролируемое ис-

209

пользование всяких химических воздействий, "меняющих условия нашей эмоциональной жизни", признаётся возможным и весьма заманчивым: "Действие наркотиков в борьбе за счастье и для устранения несчастья признано как отдельными людьми, так и целыми народами настолько благодетельным, что они заняли почетное место в экономии их либидо" ("Неудовлетворённость культурой")

Фрейд и Маркс - два пророка двух половинок секуляризованного мира современности, первый - для капитализма, второй - для социализма. Фрейд предлагает скромный "научный" гуманистический идеал построения земного града в пределах человеческой природы, её возможностей, ограничений и противоречий. Религия, этот, по его мнению, "невротический пережиток" детства человечества со всеми её иллюзорными обещаниями, с её абсолютно нереалистическими "непсихологическими" этическими предписаниями (вроде "люби ближнего, как самого себя"), приводящими лишь к "грандиозной инфляции любви", с её сверхчеловеческой целевой устремлённостью должна быть трезво и решительно отброшена и заменена "результатами рациональной умственной работы" ("Будущее одной иллюзии"). Предолеть свою природу и порядок вещей этого мира человек не может (да и не должен во избежание внутренних и внешних катастроф): "Могучая природа, жестокая, неумолимая, встаёт против нас этими силами и снова наглядно показывает нам нашу слабость и беспомощность, от которой мы думали спастись культурной деятельностью" ("Будущее одной иллюзии"). Набор фрейдовских цивилизационных основоположений, утверждающих идеал меры, умеренного оптимизма (или пессимизма, что здесь одно и то же), обличает чистый языческий идеал: полное принятие природной данности, "человеческий масштаб", "поскольку это допускает внешняя реальность", "научная работа является для нас единственным путём, который может привести нас к познанию реальностей вне нас", и к улучшению нашей судьбы, при том, что нельзя гарантировать не только окончательного счастья, но и самого существования человека и человеческого общества, раздираемых конфликтом могущественных первичных позывов

210

Марксов земной град, также не покушаясь на естественный онтологический порядок, стремится, однако, к достижению абсолютного счастья и свободы в пределах человеческой природы, закрыв при этом глаза на глубинные натуральные противоречия, саморазрушительный характер смертной природы человека. Тем самым коммунистический идеал - при всех наличествующих в нём сверхъестественных порывах - превращается в противоестественную утопию. Это, кстати, отметил и Фрейд, при всех своих симпатиях к социализму упрекая его в существенной недооценке психических реальностей человека: "Я думаю, что проповедь этики до тех пор будет тщетной, пока добродетель не будет вознаграждаться здесь, на Земле. И мне также кажется несомненным, что реальное изменение отношения человека к собственности может больше помочь в рассматриваемом деле, чем любое этическое веление; но понимание этого положения социалистами затемнено новой идеалистической недооценкой человеческой природы и для практического использования обесценено" ("Неудовлетворённость культурой")

Фрейд в отличие от Маркса, казалось бы, целиком антиутопичен, он не обещает никаких чудес человеческого могущества и совершенства в будущем, трезво констатируя, что путь культуры, на который вступил человек, оставляет и будет оставлять его неудовлетворённым, что каждый культурный человек в той или иной степени невротик. Процесс культурной сублимации эротического либидо, основной природной энергии человека, связан для него с большими потерями наслаждения и несёт для Фрейда внутреннее неизбывное противоречие. "Вечный эрос сделает усилие, чтобы отстоять себя в борьбе со столь же бессмертным противником. Но кто может предвидеть исход борьбы и предсказать, на чьей стороне будет победа?" ("Неудовлетворённость культурой")

Фрейд уже сейчас спокойно готовит человечество к его вполне возможной судьбе: биологически захиреть и постепенно вымереть вследствие крайностей самого культурного развития, приводящего к чрезмерной утончённости сознания и чувства, вытеснению в область от-

211

вратительного "низменных" функций природного размножения. Именно такое понимание драматических (собственно, антагонистических) отношений культуры и натуры мы встречаем ещё в знаменитом пророчестве русского поэта о будущем "золотом веке" и "последней судьбе всего живого":

Желания земные позабыв, Чуждался их грубого влеченья. Душевных снов, высоких снов призыв Им заменил другие побужденья. И в полное владение своё Фантазия взяла их бытие, И умственной природе уступила Телесная природа между них: Их в эмпирей и в хаос уносила Живая мысль на крылиях своих; Но по земле с трудом они ступали, И браки их бесплодны пребывали

Прошли века, и тут моим очам Открылася ужасная картина: Ходила смерть по суше, по водам, Свершалася живущего судьбина. Где люди? где? Скрывалися в гробах!

Е. Баратынский. "Последняя смерть"

И вот рушатся последние города, культурные, зависящие от человека животные (а остались на земле лишь такие) также исчезают, и солнце встаёт над пустой землей, оставленной лишь растительности. Что предшествовало такому страшному концу человеческой цивилизации? её невиданный блистательный прогресс: и цветение всех искусств, и покорение стихий, и воздухоплавание, и даже полная "метеорическая регуляция", окончательное благоустройство всей Земли:

Везде дворцы, театры, водомёты, Везде народ, и хитрый свой закон Стихии все признать заставил он: Уж он морей мятежные пучины

212

На островах искусственных селил, Уж рассекал небесные равнины По прихоти им вымышленных крил; Все на земле движением дышало, Все на земле как будто ликовало

Исчезнули бесплодные года, Оратаи по воле призывали Ветра, дожди, жары и холода, И верною сторицей воздавали Посевы им, и хищный зверь исчез Во тьме лесов, и в высоте небес, И в бездне вод, сраженный человеком, И царствовал повсюду светлый мир

Картина чрезвычайно любопытная, она невольно, но как нельзя яснее обнажает логику "языческого" прогресса: всё можно совершенствовать - мир вокруг себя, ум, душу, но тело, организм человека, его отправления, замкнутые по смертному типу, - не трогать! Почему же тело такой пасынок, откуда заклятие, роковая заворожённость, магический круг, обведённый вокруг: не приближаться?! А ежели не трогать - то ведь выходит гибель, конец и по-вашему! Не работает ли тут Некто, "имущий державу Смерти"? Готовит себе идеологов, как будто нечувствительно для них самих, изощрённо сбивает зрение "умных и разумных", составляющих мнение мира сего, обольщая их самооценивающей лестью: как тонко, как интуитивно (или научно - по выбору!) глубоко, как благородно-безнадёжно моё проникновение в суть и течение вещей и природу человека, не доступное розовощекой массе и слепо верующим в Чудо!

Фрейдовская теория либидо, сублимации как основы культуры стала наиболее научным выражением и одновременно обоснованием фундаментального языческого выбора современного мира (в пределах и масштабах земной, человеческой природы). Она же обнаруживает, что этот выбор включает и готовность всем погибнуть, Фрейд "научно" запер человечество в природном Роке, скрупулезно-садистски внедрив его железный закон в малейшие извивы психики каждого. Тем, кого возмущает такое "научное" манипулирование свободой человека,

213

его душой и духом, кто не желает принимать начертанной выше дьявольской перспективы, надо обратить взоры совсем в другую сторону

ЧЕРТОГ БРАЧНЫЙ ("Будут двое одна плоть")

Если бы женщина не отделилась от мужчины, она бы не умерла вместе с мужчиной. Его отделение было началом смерти... Итак, женщина соединяется со своим мужем в чертоге брачном... Но тайны этого брака совершаются днём и при свете

Евангелие от Филиппа

Преодоление природного порядка существования осознавалось в великих религиях по основным линиям природного закона: в стремлении уменьшить уже сейчас пожирание чужой жизни (ограничения в еде, пост) смягчить борьбу друг с другом (в отношениях между людьми да и с "меньшими братьями" культивировалось сердце любящее, милующее) и, наконец, как бы отменить то радикальное биологическое вытеснение одного поколения другим, детьми родителей, которое гнездится в поле, в половом рождении (воздержание). Во всех религиозно-аскетических практиках главным вызовом природе, её разлитому по всем существам необузданному сладострастию к соединению особей противоположного пола - дать жизнь своему подобию и умереть, немедленно или с некоторой задержкой - было полное половое воздержание, идеал целомудрия. Через изнурение своего физического состава постом, молитвой, через систематическое отвлечение внимания от телесных пристрастий в духовные упражнения разного рода достигается как бы погашение половой энергии. Иногда в изуверском пределе (отдельные примеры в монашестве, секта скопцов) практиковалась буквально кастрация: выкорчевать с кровью до конца жгучий природный корень каждого человека. Но почему фигура скопца почти всегда для нашего глубокого нравственного инстинкта так отталкивающа, корёжится в постыдной ущемлённости, тёмной злобе, каком-то невосполнимом ущербе,

214

как будто она лишилась не просто чего-то природно важного, но и совершенно необходимого по самому высокому небесному счёту? Скопец - тускл, в нём как будто погасло внутреннее солнце, изъяты самые источники света

Христианские подвижники такого впечатления не вызывают, напротив, их облик связан с образом светоносности, какой-то энергийной лучистости. Но позволительно спросить, не потому ли, в частности, что телесная родотворная энергия здесь не просто была погашена, но в какой-то степени пресуществлена в новую, высшую форму своего проявления. Недаром, тут сказано: "в какой-то степени", поскольку никогда прямо в аскетической христианской литературе (запечатлевшей практику) не ставилась задача не просто изгнать плотскую похоть (но куда?!), засыпать жар полового влечения, но осознать его как мощнейший энергийный фактор, который надо не просто отбросить, а оценить и использовать для творчески-преобразовательных, тело-построительных целей

Это происходило прежде всего потому, что христианский путь спасения был преимущественно понят как чисто духовное приуготовление к Царствию Небесному, к уже готовому в трансцендентном мире божественному порядку бытия. Надо было его заслужить одухотворением - поелику возможно - своего тела, стяжанием Духа Святого. Активность распространялась только на нравственное приуготовление к готовому, а не на соучастие - всеми способностями и возможностями - в самом созидании такого порядка, где будет окончательно преодолён природный закон в основных своих функциях: пожирания, борьбы, вытеснения и отсюда небратства, греха и зла. Это выразилось в том, что никто не определил сознательно цели коренного физического преобразования своего организма, управления стихийным ходом природы вне и внутри человека как настоящее христианское дело

В восточном монашестве каким-то образом восчувствовали такую цель исихасты 44 , они защищали (см., в ча-

215

стности, сочинения свт. Григория Паламы, XIV век, одного из самых сильных их идеологов) саму возможность и необходимость психофизиологических приёмов управления своим телом во время Иисусовой молитвы, основного духовно-душевно-телесного ритуала исихастов. На фоне очень сильного всегда в христианстве спиритуального уклона (тело - лишь темница души), уклона по существу платонически-языческого и чуждого самому духу Христова обетования, в исихазме речь шла - пусть в узких, лабораторно-монашеских пределах - о задаче включить тело, а не только душу или ум в круг преобразования и освящения для будущего об'ожения. Не только Бог, учил свт. Григорий Палама, по своей сущности (усии) непостижимая, неопределимая, трансцендентная реальность, нисходит своими энергиями, своими действиями в мир для спасения человека, но и последний, неся в себе образ и подобие Божие, может в особом акте выхода из себя, вознесения над собственной тварной природой уже сейчас, ещё на земле, увидеть "нетварный свет", самого Бога, т. е. физически предвосхитить то, что должно стать по благодати и природой самого человека. Эту же мысль выражает и знаменитый афоризм свт. Василия Великого: "Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом"

Логика свт. Паламы истинно христианская: раз плоти в целостном составе человека предстоит вечная об'оженная жизнь, а она по своему недостоинству далее всего отстоит от закона этой жизни, то главное усилие высших сфер человека должно быть направлено на работу над плотью, её к ним подтягивание. "Не плоть ли, в коей, как и Апостол говорит, не живёт ничего доброе (Рим. 7:18), пока не восприемлется человеком закон духа жизни? (Рим. 8:2). Её потому наиболее не должно оставлять без внимания. Иначе как она будет нашею? Как удержим её за собою?" (свт. Гр. Палама. "О священно-безмолствующих"). "Введение ума внутрь", "заключение его в теле" (основная молитвенно-"физиологическая" операция исихастов) не могут "позорить", унижать дух, ибо само по себе "тело не зло", "не плоть обвиняет, а прившедшее вследствие падения стремление греховное", тот плотский закон, который противостоит высокому идеалу нашего духа, "почему мы, противовоюя сему за-

216

кону греха, изгоняем его из тела и поселяем там ум, как епископа (над всем надзирающего и всем заправляющего), и через него полагаем законы каждой силе души и каждому из членов тела подобающие ему. Чувствам предписываем, что и в какой мере д'олжно им воспринимать; каковое дело закона духовного именуется воздержанием; желательную часть души настраиваем наилучшим расположением, коему имя любовь; мысленную часть улучшаем, отгоняя все, что препятствует уму возноситься к Богу, - и сию частичку закона духовного называем трезвением" (Гр. Палама)

"Сокровенной храминой" ума является сердце ("первый плотский орган мысленной силы"). Сюда, как на свой престол, и необходимо собрать ум не только от внешнего рассеяния, но и от поползновений автономного, так сказать, воспарения. Ведь задача не отрывать сознание от тела в великолепно-державное бытие чистого духа, как это происходит в различных формах спиритуализма, а соделать его одухотворяющим регулятором всех телесных огранов и сил

В исихазме несомненен порыв от отвлечённо-умозрительных построений ("умного созерцания", принадлежности "эллинского заблуждения", "бесплодных слов") к каким-то формам опытного преобразования естества ("ибо таким вещам учит не слово, а труд деловой, и от труда опыт, который приносит полезные плоды"). Правда, этот опыт весьма ограничен; в нём чувствуется и опосредованное влияние индийской йоги (возможно, но менее вероятно и более позднее параллельное самозарождение, при некоторой общности цели). "Психофизиологическая регуляция" исихастов включает ритмизацию и сдерживание дыхания (йогическая пранайяма), особые приёмы концентрации и сосредоточения внимания (пратиахара на Востоке): "приостанавливают разнообразные движения душевных сил, особенно в видах познания, всякие восприятия чувственные и всякое вообще движение тела, в нашей власти состоящее" (Гр. Палама). Умная молитва воспроизводится в ритм всё более замедляющегося дыхания, при концентрации глаз на середине живота, точнее, между грудью и животом, в районе сердца, возможно, в районе пупка, средоточии жизненной энергии - по йоге, сердечного ума - у иси-

217

хастов 45 . Ведь недаром последних полемически-уничижительно называли амфалопсихами, то есть пуподушниками

Венец сосредоточения и медитации, апофеоза йогического опыта, именуется самадхи, то же у исихастов - трезвение. Тут проступает глубокая разница между ними: йог стремится отлепиться от материи, выйти в чистый дух, и тем самым погрузиться в неподдающийся описанию восторг слияния с Единым; "священно-безмолствующий", по свт. Паламе, напротив, ищет вынести к свету, к духу, к Богу и всю плоть человеческую: "В устремивших ум свой к Богу и душу привергших к вожделению божественного, и плоть, перенастроившись, возвышается вместе с ним и вкушает божественного общения, чрез что и она бывает стяжанием и домом Божиим" (Гр. Палама). Отметим в приведённом отрывке приложение слова вожделение, обозначающего чаще всего желания половой сферы, к божественному

За таким облагорожением слова должно стоять - хотя бы в интуиции, желании, предведении - облагорожение (в таком же направлении) и того побуждения, которое первоначально этим словом обозначается. Причём, если половые вожделения сами собой исторгаются из человека и он им рабски покорствует, то вожделение к Богу обретается лишь усилием человека ("привергших к вожделению"). Тем самым как бы уже является и путь такого претворения низшего инстинкта в высокое стремление: через усилие, труд, работу. Знаменательно и само слово трезвение. В нём запечатлена победа над опьянением, тем состоянием, в разных стадиях и разной крепости которого пребывает живущий, плотский человек: ведь не только явные страсти затуманивают, а то и вовсе выключают ум ("когда не думает никто"), но и вторжения подсознательных желаний, порывов, страхов неопознанно смущают и дурманят его. "Снизу искушаю-

218

щих духов пребудешь победителем" (Гр. Палама) - это и есть задание проникнуть светом познания и сознания в тёмные подсознательные области человеческого организма, в бессознательные процессы и отправления в виду их претворения в духовно-созидательные

Но это была самая общая, нерасчлененная задача; конкретно вопрос о природных внутренних энергиях человека, в том числе о родотворной энергии, которая в идеале столь категорически изымалась из своего профанического употребления, о судьбе этой силы в необходимом выходе человека за свою природную тварность, вообще не ставился исихастами. Ибо последние, как все христиане (и монахи, и миряне, и мистики, и богословы), не выходили за этап более-менее продвинутого при-уготовления, предчувствия, предвосхищения и предведения, не дерзая перейти к самому христианскому делу. Нет, "не дерзая" - это не те слова, точнее будет: "и не мысля себе", "не представляя", что всё чем они занимаются: храмовая служба, литургия, молитва, умная молитва и т. д., т. е. мистериальное, эстетическое проигрывание высоких истин о Боге и человеке, о его предельных устремлениях, может стать буквальным делом их осуществления. Как горько сознавал Фёдоров: "Религия приняла напутственный молебен, крестное знамение, полагаемое пред начатием дела, за самоё дело"

Чем занимаются люди в детстве? В чём их главная тогда "служба"? Они играют в свою будущую жизнь; содержание их игр всегда предвосхищение взрослых занятий, забот, ситуаций. Дети играют, не мысля, не представляя, чтобы их игра перешла в дело, для них игра и есть их дело. Но, слава Богу, кончается детство, и "дочки-матери" или воинственный "пиф-паф" становятся реальностью, но ведь сколь по существу далёкой от детской игры! Так и верующие в отношении к взрослому христианскому делу (а тут уже речь идёт не о природном деле удела человеческого, а о деле метафизическом, деле превосхождения этого удела) ещё находятся на стадии детства, ещё играющие дети, не пришедшие к совершеннолетию, "в меру возраста Христова"

Интересен в этой связи вопрос о браке, понятом в христианском смысле. Ведь наряду с идеалом абсолютного воздержания от телесного, полового соединения, идеалом полного целомудрия, существует брак, союз

219

двух лиц противоположного пола, и этот союз не только освящается Церковью, но и является в ней одним из таинств. Каждое церковное таинство знаменует собой некий мистериальный переход, трансцендентный скачок человека на качественно новую ступень, некое как бы претворение низшего его состояния в высшее. Так, к примеру, крещение усыновляет природное существо - человека - Богу, другому, неприродному порядку бытия

В чём же заключается такой "скачок" в браке - "и будут двое одна плоть"? Обычно это понимается метафорически в смысле тесного семейного, житейского, душевного и духовного единства. Этому в некоторой степени способствовали объяснения сущности брака и предписания врачующимся, принадлежащие таким высоким авторитетам, как апостол Павел, и таких учителей Церкви, как Климент Александрийский, св. Иоанн Златоуст и др. Рассматривая брак прежде всего на уровне существующей природной данности, они рекомендовали его сколь можно морализовать, приуготовить к грядущему трансцендентному преображению человека. Лучше вовсе без брака, но он не возбраняется, и прежде всего для тех, которые "не могут воздержаться... ибо лучше вступить в брак, чем разжигаться" (I Кор. 7:9); т. е. брак назначен дисциплинировать чувственность. Кроме того, он служит целям продолжения рода. Если апостол об этом вообще не говорит - его обостренное сознание чрезвычайной близости последних сроков не видит никакого смысла в рождении новых поколений ("Время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие... и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего" - 1 Кор. 7:29, 30), - то в последующих наставлениях святых половое соединение в браке сводится исключительно к деторождению

Апостол Павел не мог не провидеть и сверхутилитарный, мистериальный смысл брака, об этом свидетельствует его уподобление брачного союза союзу Христа и Церкви, освящающего Божественного начала и соборного тела человечества. "Тайна сия велика" - апостол лишь намекает, но не раскрывает её

Можно сказать, что мирское христианское сознание восприняло лишь экзотерическую сторону таинства брака, "плоти единой": метафорическое "как бы плоть еди-

220

на", "как бы союз Христа с Церковью". При том, что самое сокровенное, эзотерическое ядро таинства, мистерии - всегда буквально: "плоть едина" будет обозначать буквально единое существо, составляющееся из двух, мужчины и женщины, во всяком случае необходимость такой метаморфозы. Но именно буквальное понимание таких вещей требует парадоксального, сверхрационального взлома понимания, труднее всего вмещается в человеческое сознание (даже религиозно приобщённое), сознание глубочайше природное, глубочайше окультуренное, т. е. осваивающее духовный мир, лежащий вне прямого, практического опыта, преимущественно метафорически. Но всё же высокое значение брака обнаруживается в поразительной приверженности евангельских текстов к образам "жениха" и "невесты", "брачной одежды", "брачной вечери", "брачного пира", "чертога брачного", для обозначения Христа, Церкви, Царствия Небесного. Брачная любовь, половое отношение в низшей сфере природного существования, оказывается, могут таить какое-то огромное достоинство, раз они пресуществляются в такие высочайше-горние образы

По Евангелию от Иоанна, первое чудо, совершенное Христом, было чудо в Кане Галилейской: обращение простой воды в чудеснейшее вино, - образ претворения низшего в высшее, скорее всего относящийся к тому таинству брака, на котором Христос здесь присутствует, или, точнее, к самим врачующимся. Учтем еще, что просто "вода" - символическое указание на слепую материальность, а "вино" на преображённый уровень сознания (вино Завета), куда и должна претвориться "материальность" врачующихся

Мне не известно какое-либо толкование самих сочетаний слов и событий в каждой главе Евангелий, внутреннего, так сказать, их монтажа. Есть ли какой глубокий смысл в последовательности "информации" каждой главы, это ещё вопрос, требующий вдумывания, но на первый взгляд почти несомненны те частые смысловые блики, которые бросают друг на друга соединенные части глав. В главе 22 Евангелия от Матфея идут подряд притча о брачном пире, подобии Царствия Небесного, далее "кесарево кесарю, а Божие Богу", "коварный" вопрос саддукеев о судьбе жены семерых братьев по воскресении и недвусмысленный ответ Христа, отменяющий

221

в Царствии Небесном половое сочетание ("Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж") и половое разделение ("но пребывают как ангелы Божий на небесах"). До этого в 19 главе устами Христа подтверждается - "и будут два одною плотью", далее следует важнейшее разъяснение о трёх типах скопцов: "которые из чрева матернего родились так" (физическая, природная недостача пола - ничего в ней хорошего нет); "которые оскоплены от людей" (насильственное изъятие пола - жизненное несчастье); "и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного" (добровольная и требующая физических и духовных усилий трансформация). Вслед за этим следует эпизод с благословением детей, когда Иисус говорит: "Пустите детей и не препятствуйте им подходить ко Мне, ибо таковых есть Царствие Небесное". В контексте этой главы дети могут рассматриваться и как природный прообраз (для уяснения предыдущего) некоего единого, чётко полово недифференцированного существа

В канонических Евангелиях истинный мистериальный смысл брака проступает достаточно окультуренно, давая повод для метафорического понимания. Но христианская, пусть и апокрифическая, традиция знает и такие тексты: "Иисус сказал им: "Когда вы сделаете двоих одним и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина женщиной... тогда вы войдёте в (Царствие)". Здесь, в гностическом "Евангелии от Фомы" 46 , найденном лишь в 1945 году, да-

222

но уже прямое, буквальное выражение и таинства брака, и таинства преображения человеческого тела с этим вещим побуждением к Делу такого преображения: "вы сделаете"!

Остановимся несколько подробнее на гностических представлениях, чтобы глубже понять смысл раннехристианских поисков в интересующем нас вопросе. Гностицизм, как известно, был отвергнут христианским каноном. Это учение выделялось резкими чертами, разводившими его с догматически вызревавшей христианской верой: не говоря уже о пышнейшей космогонии, переработавшей и причудливо расшившей платонические, неоплатонические и восточные мифы, о разливе, условно говоря, теософской фантазии, оно часто утверждало себя в духе восточного пути к спасению как опыт одиночный, служащий избранным и совершенным. Хотя гностицизм есть, безусловно, уклонение с верной дороги, в нём проявились и оттачивались некоторые чрезвычайно ценные грани собственно Христова указания людям. Ортодоксальное христианство, взяв курс только на достойное ожидание последних сроков, отбросило идею человеческой активности в самом преображении мира, не приняло, вопреки указаниям Спасителя, Его чудес в регуляции стихий, в победе над болезнью и смертью в качестве образца для подражания, для работы. Гностицизм был тем течением в раннем христианстве, которое как раз пыталось проникнуть именно в эту задачу, правда в неполном и искажённом виде

Произошёл разрыв целостного христианского идеала на две односторонности, к тому же замутившиеся различными веяниями. Собственно христианство, как уже отмечалось, больше всего вняло моральной проповеди Богочеловека и эсхатологическим устрашениям; в лучших его сторонах развился дух миротворчества, сердечной кротости, любви к людям; "возлюби ближнего" стало в восприятии мира отличительным паролем христианина плюс ещё ему ведомые потусторонние надежды, а они каким-то образом в расхожем понимании свелись к бессмертию души после смерти, что ведь вовсе не является собственно христианским обетованием. Такое христианство легко свести ко всякой неопределённой теософской и прочей вере. Гностики тоньше услышали метафизику Царствия Небесного, отменяющего сей при-

223

родный тип бытия, и поспешили сами активно отрясать с себя его гниль и прах, стремясь физически совлечь с себя "скотское тело". Такое дерзновение особенно не вмещалось в человека "мира сего", ещё могущего слепо верить, но которому труднее, невозможнее всего "делать истину" ("Книга Фомы", изреч. 138, где "истина" - синоним Царствия Небесного); это во многом объясняет элитарные акценты гностических текстов, их гордую замкнутость от мира "животных, имеющих форму человека" ("Евангелие от Филиппа", изреч. 119)

Можно говорить о большей онтологичности гностиков в понимании греха: даже каждодневно и конкретно они видят его не столько в межличностных, а тем более не в социальных отношениях (зло здесь - лишь неизбежное следствие), сколько в падшем, несущем вытеснение, пожирание и смерть типе существования. Здесь резче, чем в канонических раннехристианских текстах противополагаются два порядка бытия: природный (описывается как "мир", "явленное", отмечен чертами множественности, превратности, конечности, плотяности) и божественный (получает имена "Царствия Небесного", "зона", "другого зона", "истины", "воскресения" и отличается качествами единого, негибнущего, вечного, духовного, абсолютного, Света). "Уготовить себе крылья" ("Книга Фомы", изреч. 140), дабы оторваться от первого и воспарить во второй: человек уже обладает "образом" Царствия Небесного, знает, куда держать путь, - так действенно понимается роль людей, усыновившихся "истины" и "воскресения"

К спасительной христианской триаде веры, надежды и любви гностики добавляли знание. Незнающий - это человек "мира", самодовольно укорененный в своей "скотской сущности". Незнание равносильно нежеланию отдать себе нравственный отчёт в том, что "этот мир - пожиратель трупов" ("Еванг. от Филиппа", изреч. 93) и сам "труп" ("Еванг. от Фомы", изреч. 61); кто понял это, повторяют гностические тексты, тот вышел из мира: незнание равносильно нежеланию знать уже явившийся Высший Идеал не-природного бытия. "Незнающие" "не знают своей глупости, в то время как они думают, что мудры и любят сове тело" ("Книга Фомы", изреч. 140). Познание заостряется прежде всего на вскрытии корней зла: "Ибо пока корень зла скрыт, оно сильно. Но когда

224

оно познано, оно распускается, и если оно открылось, оно погибло < ... > Незнание - это рабство. Знание - это свобода ... да врезается (вот оно, постоянное побуждение к активности - С. С.) каждый из нас в корень зла, который в нём, и вырывает его. Но оно будет вырвано, когда мы познаем его" 47 ("Еванг. от Филиппа", изреч. 123). Познание организуется вокруг нравственного центра тварного мира - человека; ему прежде всего надлежит выйти на глубину самопознания 48 : "Испытуй себя и познай, кто ты и как был и как будешь" ("Книга Фомы", изреч. 138), определить свою нынешнюю природу, и главное - должную быть, "истинную", а через это и должное состояние всего мира. Такое самопознание, идущее одновременно в глубь и недра человеческой души и вместе пронзающее толщу эмпирического множественного бытия, расстилающегося во времени и пространстве, чтобы уловить очертания сверхприродной, чаемой Реальности, может осуществиться в особом акте, который сочетает предельное самоуглубление (близкое к восточной практике медитации) с экстазом, выходом из себя, за свою телесную и духовную ограниченность. Этот опыт, кстати, как бы предвосхищает божественный тип отношения к миру, в нём отождествляется познающий и познаваемое, субъект и объект. Главным результатом такого самопознания становится всё большее

225

углубление и уточнение своего высшего чаяния, иначе говоря, творчество идеала, религиозное творчество. И только когда эта работа будет по-настоящему произведена и станет достоянием мира (не будет незнающих), человеческая преобразовательная деятельность сможет организоваться в векторе высшей цели, предельных благих запросов человечества. Иначе его ждёт (что и осуществляется!) хаотическое дёрганье в разные и противоположные стороны, грозящее саморазрушением и гибелью

Отцы Церкви обличали гностиков (они-то и дали им это имя) за то, что в фундамент своего мировоззрения они полагали не веру, а знание, что человек у них представал чуть ли не равным Богу. Всё же это не совсем так; вера остаётся у них определяющим и главным, познание же, как мы видели это выше, есть скорее и некий этап веры (в самопознании человек познаёт Бога, свой Идеал новой Природы), и путь свершения её

Гностики остро, непримиримо ясно ставят вопрос о природном теле человека, замыкающем его в скотском типе существования. Особенное их отталкивание - вкладываемое в уста высшей инстанции, Христа - вызывает та людская масса, что не просто принимает этот тип, но упорно утверждается в нём, во всём его диапазоне от животной сласти до мучения и мученичества. Жёсткость отношения тут крайняя: "Поистине не признавай их за людей, но считай их скотами, ведь как скоты они поедают друг друга ... они изъяты из истины, ибо любят сладость огня и рабы смертных и стремятся к делам осквернения" ("Книга Фомы", изреч. 141). Свобода "сынов Божиих" продана и растоптана, дурман непрерывного природного опьянения не даёт взойти сознанию падения и рабства тлению: "Иисус сказал: Я встал посреди мира, и Я явился им во плоти. Я нашёл их пьяными, Я не нашёл никого из них жаждущим, и душа Моя опечалилась за детей человеческих. Ибо они слепы в сердце своём и не видят, что приходят в мир пустыми, они ищут снова уйти из мира пустыми. Но теперь они пьяны. Когда они отвергнут своё вино, тогда они покаятся" ("Еванг. от Фомы", изреч. 33). Вино сластей природной жизни оседает горьким осадком, который выплеснуть нельзя - только вместе в глотку! Нерасторжим пьяный восторг и мучительное похмелье, и то

226

и другое объемлется одним пьяным кругом, накрепко запечатанным всеобщим его приятием. "Вы смеётесь, радуясь в глупом смехе. Вы не сознаёте вашей гибели и не сознаёте, откуда вы, и не познали, что пребываете вы во тьме и смерти, но опьянены огнём и (полны) горечью... И сладостны вам отрава и удар врагов ваших" ("Книга Фомы", изреч. 143)

В пьяненький, глуповатый, отвлекающий от истины смех, щекочущие утробу хиханьки да хаханьки тесно вплетаются животный крик страсти и грустный, безнадеждный вздох после полового свершения, удостоверяющий всю крепость и безысходность природного капкана. Твёрдой рукой здесь, в поле, в половом расколе, в половом рождении гностики ухватывают бьющуюся суть природного порядка бытия. Сюда же направляются их ищущая преодоления мысль, чувство, интуиция. Пока мы плотски влечемся к противоположному полу, размножаемся как скоты, наш конец с ними будет один: "Как у скотов погибают тела их, так погибнут и эти изделия (люди - С. С.). Разве не от соития он, как принадлежащий к скотам? Если он также от него, как обретет он превосходство большее, чем они? Потому что вы малы, покуда не станете совершенными" ("Книга Фомы", изреч. 139)

Уже здесь, в мире, ставится задача начать претворять своё жалкое, текучее, тленное, страстное, расколотое тело в божественное, единое и нескудеющее. Для гностиков совершенные это те, кто сам себя свершил. Утвердилось неверное мнение, что гностики отрицали плоть. Не плоти, не материи бежали они, а нынешнего её состояния, устремляя человека к обретению, свершению такого духовного тела, каким обладал Христос после воскресения. "(Господь восстал) из мёртвых < ... > Но (тело Его) было совершенным. (Ибо у Него была) плоть. Но эта (плоть - плоть) истинная. (Наша же плоть - ) не истинная, но (мы обладаем) образом истинной" ("Еванг. от Филиппа", изреч. 72)

Вырастает несколько загадочный (в своей конкретности), но сияюще ясный (по цели) образ "чертога брачного", одновременно области, места, где должна происходить половая метаморфоза, и самой преобразовательной деятельности. Чертог брачный и то, что в нём происходит, по своей значимости для гностиков

227

важнее всех других христианских таинств, он - "святое святых", здесь совершается действительное, физически значимое искупление. "И святое святых явилось, и чертог брачный призвал нас внутрь" ("Еванг. от Филиппа", изреч. 125). Чертог брачный - необходимый проход между двух миров, двух типов бытия, деятельное их средостение, где происходит трансформация естества человеческого, позволяющая выйти на высший уровень в новый зон. Что же созидается в небесном браке, в чертоге брачном? Здесь преодолевается половая односторонность, отграниченность людей; в каждом возникает некое муже-женское единство, восполняющее человеческое существо до его целости. "Ибо тот брак - не как брак плотский < ... > Но когда (приходят) они к соединению, становятся жизнью единой" ("Толкование о душе", изреч. 132). "Вот место, где находятся дети чертога брачного... Те, кто там, - не одно и другое, но они оба - только одно" ("Еванг. от Филиппа", изреч. 103-104)

Такое цельное, сверхполовое существо, "сыновья чертога брачного" обретают невиданную силу и могущество: энергия природного эроса претворяется в способность сознательно-волевого воссоздания и сотворения жизненных форм. В "Толковании о душе" дано метафорическое раскрытие происходящего в чертоге брачном "чудорождения, великого, совершенного"; семя его - "Дух святой, животворящий" (полученная возможность живо творить), приносит оно двойной плод (результаты животворения): восстановленные, преображённые человеческие существа ("Это - воскресение из мёртвых. Это - спасение из плена. Это - восхождение на небеса ("Толкование о душе", изреч. 134) и новые творения, созидаемые в "свете", днём невечереющим. Этот небесный брак - "не плотский, но чистый, он принадлежит не желанию, но воле. Он принадлежит не тьме и ночи, но принадлежит он дню и свету" ("Еванг. от Филиппа", изреч. 122). При этом творчество жизни в сознательном, дневном свете трансформированной и умноженной энергии - многообразно и бесконечно; чертог брачный не для вечной консервации лишь того, что уже было и жило, когда-то порождённых в земной природной жизни и теперь воскрешённых и ставших совершенными. "Человек неба - многочисленнее его сы-

228

новья, чем у человека земли. Если сыновья Адама многочисленны, хотя они умирают, насколько более (числом) сыновья человека совершенного, те, которые не умирают, но порождаются постоянно" ("Еванг. от Филиппа", изреч. 28)

В гностических текстах смысл половой метаморфозы выражается ещё в символах и образах, да и само опробование сверхполового бессмертного типа существования производилось лишь мистериально, в форме тайных культов: оно и не могло быть иным, собственно реальным в первые века нашей эры, для этого человечество не обладало ещё достаточным знанием и умением, да и сейчас ещё не встало на так направленный путь для своих познавательных и преобразовательных усилий

Вспомним ещё раз ясное Христово повеление "вы сделаете", указывающее на задачу брака как дела, дела самими людьми в сотрудничестве с божественными энергиями Высшей Цели произведённого, дела имманентного преображения, а не трансцендентно приуготовленного. Но пока нет даже всеобщего сознания и среди христиан, не говоря уже о "язычниках" современной научно-технической цивилизации; в "Бога", в "метафизику" всё ещё играют, а не делают

Для нашей темы особый интерес представляет та метафизическая игра, которой предавался Восток, индийская душа, ибо тут возникали сюжеты, которых прямо не трогало христианство. В индийской йоге, а точнее, в некоторых её разновидностях мы сталкиваемся с достаточно эффектной игрой не в подавление, а в трансформацию (трансмутацию) половой энергии для целей преображения человеческого тела в нетленный, бессмертный состав, с игрой в преодоление, через половое соединение, половой расколотости человека и мира. Игрой эффектной, а не эффективной, поскольку мы пока не видим в той же Индии осуществлённых, преодолевших пол, бессмертных богов; но того, чего удавалось здесь достигать в известной степени понарошку (а в каких-то пределах почти всерьёз), уже чрезвычайно важно, пусть хоть как игровое прощупывание, магический эксперимент. Но сначала о йоге вообще, о глубоком метафизическом смысле этого философско-практического движения Востока

229

ЙОГА. ТАНТРИЗМ

Я показал своим ученикам способы, при помощи которых они могут через посредство этого тела, образованного четырьмя стихиями, создать себе другое тело, духовной субстанции, тело цельное, со всеми членами и оснащённое трансцендентальными способностями

Будда

Страстью мир окован и страстью он освобождается

Трактат по тантра-йоге

Среди шести древнеиндийских философских учений (так называемых дарсан) йога, преемственно связанная с одним из них - санхьей, занимает совершенно собое место. Отталкиваясь от застывшего религиозного ритуала и теоретической отвлечённости, йога 49 стремилась быть не столько учением о спасении, сколько своеобразной практикой и техникой освобождения, выразив при этом, быть может, самое существенное склонение индийского духа. Она наиболее близка народному устремлению к делу, к практическому претворению желаемого. Фёдоров писал: "Дикарь представляет себя активным, а мир живым"; человек в своей изначальной целостности до расщепления в нём "неучёного" и "учёного" (действующего и мыслящего) пытался прежде всего воздействовать на мир в желательном отношении; человек - практик, преобразователь по своей природе. Многообразные магические ритуалы, которыми была заполнена жизнь древнего человечества, подтверждают, пусть наивно, но впечатляюще такой взгляд: человек вставал против мира, как власть имеющий, заклинатель и повелитель стихий, сил, духов

230

Но йога - совершенно уникальная практика, существенно отличная от первобытной магии. Если последняя обращена прежде всего вовне - на мир и основана на приёмах экстаза, выхода из себя, то йога - внутрь самого человека, идя путём концентрации и погружения в глубину "я". Для йогина власть над миром проходит через предварительную власть над собой, над своим телом и духом (этого никак не мог понять Запад, устремившийся к власти над миром без власти над собой и неумолимо катящий мир к катастрофе); можно сказать, что Восток тут встал на путь своеобразного "органического прогресса" (недаром его антипод - идея технического прогресса - была Востоку радикально чужда). Ни наука, ни техника в западном понимании не могли развиваться в Индии (мы не касаемся сугубо современного периода её развития, требующего особого разговора) в силу глубочайшего метафизического выбора народа, выразившегося в его религиях и философии: радикального отвержения этого мира, каков он есть, самого порядка его бытия (онтологического, а не социального), ибо весь он - страдание, преходящесть, дурная бесконечность рождений и смертей. Эту отрицательную оценку статуса мира мы встретим во всех без исключения религиозно-философских системах Индии 50

Никто так не прочувствовал страдания - основы и изнанки жизни, - как индусы. "Все страдание для муд-

231

реца" (Патанджали). "Всё - боль, всё - эфемерность" (Будда). Индусский мудрец, к какой бы школе или секте он ни принадлежал, алчет только одного - освобождения от этого мира, выхода в иной, не природный и даже не космический план бытия. Через человека, переживающего боль существования и страдания смерти, происходит космическая экстраполяция страдания: всё мается во Вселенной - от козявочки до богов, всё включёно в природный закон становления, смены, возникновения и уничтожения. В этом особая глубина восточной метафизики. Какой контраст с язычески-гуманистическим призывом: жить в согласии с природой, включиться в великие космические ритмы, трепетно чувствовать дыхание Вселенной!

При этом роль и ответственность человека в мире для индийского Востока огромны, ибо космос продолжает существовать, длится сам тип его несовершенного бытия из-за "незнания" (авидья); человек в силу этого онтологического "незнания" приемлет для себя природный порядок существования, участвует в нём, солидарен с космосом. Такое приятие и такую солидарность необходимо разрушить. Этот этап индийской мысли - поистине драгоценнейшая вершина общечеловеческого прозрения, самое радикальное и высокое его "безумие", божественное самоопорное дерзание трансцендировать весь космос, мировой порядок вещей. (Даже христианин, получив указание об идеале, что он "не от мира сего", часто благоговеет перед "неизреченной гармонией космоса", как будто космос тоже "не мир сей" 51 ). Но куда выходить из природно-космического порядка, где желанный идеал? И тут - провал

В христианстве тоже надо умереть для природной жизни, отринуть её закон, чтобы возродиться для бессмертной и божественной, войти в Царствие Небесное. Но при этом осознан уже Высший Идеал сверхприродного превосхождения - Бог. Развернувшийся в природной эволюции мир живых организмов во главе с его вы-

232

сшим сознающим, чувствующим и действующим порождением - человеком - призван преодолеть свой грех участия в смертоносном порядке природы, сохранив в будущем Царствии всё многообразие жизни и прежде всего в её личностной форме. Торжествует экспансия жизни, введённой в преображённый, об'оженный тип бытия. Гремит осанна спасённой, одухотворённой Эволюции

В Индии нет такого идеала, в восточном многобожии боги как обожествленные природные, космические силы и потенции тоже подчинены закону кармы. Не имея Высшего Божественного Образца впереди, в апофеозе одухотворённой личностной жизни, его находят сзади, в ещё неродившемся состоянии Вселенной, в первичной полноте мира, ещё нераскрывшегося, не вступившего в закон становления, закон Времени и Смерти. Вместо Эволюции - Инволюция, свертывание к Началу Начал, к Покою и Пассивности, к блаженству непроявленности. Там нет ещё раскинувшей свои прихотливые сети материи, нет страдания и смерти в её тенетах, ибо нет ещё и жизни. В христианстве живой Идеал, будучи Богом, умалился до природного рождения, претерпел земной путь и, пройдя сквозь смерть, воскрес в светоносной божественной форме. Вот какой образец поставили перед собой христиане! Здесь жизнь, имеющая божественный исток, умирает для природного бытия, и воскресает для сверхприродного. На Востоке Идеал питается, скорее, образом ещё не родившегося ребёнка, образом эмбриона и его блаженства: ввернуться в матку мира, в "зародыш", в негу абсолютного нарциссизма. Эмбрион и Христос - разница, как видно, колоссальная!

Но надо отдать справедливость индийскому идеалообразующему уму: этот эмбрион - "зародыш" Вселенной - есть духовная сущность, чистая, пребывающая в себе, не вступившая ещё в порабощающий брак с материей, в чадородную и чадоубийственную круговерть. Кстати, по существу неверно мнение, высказывавшееся и в первой части данной работы, что эсхатология буддизма и других религиозно-философских школ Востока есть эсхатология погибели, отрицания жизни ради вожделённого "ничто". Если бы их идеал был действительно ничто, не надо было городить такой сложнейший метафизический "огород" и целой жизнью целых поколений что-то искать на далеко не легком пути йогического

233

опыта. Само стремление выйти из природной жизни не в ничто, небытие, а в некую полную до-жизнь свидетельствует если не об жизнеутверждающем, то о бытие-утверждающем, духоутверждающем пафосе индийской души, который не может считаться безнадёжным для восприятия христианской коррекции

Для йоги, усвоившей философское обоснование санхьи, этим высшим началом будет Дух (Пуруша), а целью йогической практики и самадхи (завершительное состояние) - постепенное очищение своего духа, собирание его и последовательная инволюция вплоть до единства с Пурушей, до погружения в недифференцированное Целое, т. е. по существу мистическое отождествление себя с Высшим Идеалом. Но как поразительно беден, точнее, вовсе лишён всяких качеств этот Идеал, кроме особой пустоты, покоя, пассивности. Его, по сути, вовсе обозначить нельзя, о нём можно лишь сказать знаменитое "neti, neti" (не так, не так) - аналог апофатическому отказу от богоопределения в христианстве. Но ведь как живой Идеал, повёрнутый на человечество своими энергиями, христианский Бог определяется как высокоактивное, действующее начало ("Мой Отец доселе делает, и Аз делаю")

Высший идеал индийского Востока, в котором, несмотря на всё религиозно-философские вариации, всегда просматривается эта исходная тяга к инволюции, к чистому Духу, исключает личность, уникальную духовно-душевно-материальную индивидуальность, венчающую многоообразие мира жизни. То, что мы ощущаем как свою личность, душу, наши чувства, мысли, желания, психический и умственный опыт жизни, для йога (как и индусского мудреца вообще) принадлежит природе и должно быть преодолено как иллюзия

Зло - от авидьи, незнания истинной природы духа, который качественно-онтологически отличается от того, что обычно называется человеческой психикой. Йогический опыт, ведущий к пробуждению, есть как раз выход из природной личности, созидание такого духовного сознания, которое лишь бесстрастно отражает окружающее, но уже не доступно уязвлению личностью и необходимо с ней сопряжённым страданием. Не случайно сам творец йоги определял её как "уничтожение состояний сознания". Но не надо забывать, что парапси-

234

хологический опыт йогов зиждется на обязательном глубоком знании ординарных физических и психических процессов в человеке, в том числе и его подсознательной сферы (так называемых васана, эманаций подсознания, бессознательных психейных вихрей), и сознательном их управлении

Йогический идеал аперсонального чистого духа, казалось бы, исключает самую возможность возникновения задачи преображения целостного состава человека, данной конкретной личности. В этом его безусловный и глубокий ущерб. Но дело личного спасения обстоит не так безнадёжно; противоречие и несведённость основных метафизических чаяний индийской души особенно наглядно проявляются как раз в йоге. Народ воспринимал йогу прежде всего как путь, побеждающий смерть (о чём свидетельствуют многочисленные легенды о великих йогах, то почитание, каким окружены в народном сознании эти "человекобоги"). Главное в йоге - не вышеизложенная теоретическая часть, влияние общеиндийской метафизики, а её практика, целостная система приёмов по овладению своим организмом, выработке сверхъестественных способностей, снимающих природные ограничения, вплоть до освобождения от законов разложения и смерти

В трактатах по хатха-йоге выражением глубинной личной надежды постоянно звучит обещание: "Побеждает старость и смерть". А какая замечательная мечта, представленная уже как осуществлённая реальность для совершенного йога, звучит в следующем буддийском тексте (а таковых масса): "Своим безмятежным, очищенным, сверхпроницательным, освобождённым от зла, гибким, готовым действовать, твёрдым и непоколебимым сердцем он склоняет и применяет свой дух согласно способам чудесной Власти. Он владеет чудесной Властью в её различных способах: будучи одним, он становится многими; будучи многими, он становится одним; он делается видимым или невидимым; он проходит, не испытывая сопротивления, сквозь стену, укрепление, холм, как по воздуху; он проникает сверху донизу сквозь землю, так же как и сквозь воду; он шествует, не погружаясь, по воде, как по твёрдой земле; он путешествует, скрестив и прижав к себе ноги, по небу, как птицы на крыльях. Даже Луны и Солнца, как они ни

235

сильны и могущественны, он касается и ощущает их своей рукой; он достигает, оставаясь в теле, даже Неба Брамы < ... > Ухом, своим небесным ухом, превосходящим ухо людей, он одновременно слышит и людские, и небесные звуки, как близкие, так и далёкие < ... > Проникая своим сердцем в сердца других существ, других людей, он их познаёт. Своим безмятежным, очищенным, сверхпроницательным, освобождённым от зла, гибким, готовым действовать, твёрдым и непоколебимым сердцем он склоняет и направляет свой ум к познанию памяти своих предшествующих существований" 52

Идеал йогического знания - это не знание как понимание (удовлетворение познавательного любопытства) или знание, переходящее в земную утилитарную практику, а знание, производящее эксперимент над данным, над реальным и возможным для достижения некоего должного, невозможного. Это в равной степени свойственно индийской мысли вообще. Уже в Упанишадах возникает понимание высшего знания как силы, преодолевающей пределы человеческой судьбы, установленной порядком вещей. Обращение к такому знанию звучит: "Веди меня от смерти к бессмертию"

Каким же образом пытается йогин выскочить из жёстких природных ограничений? Смысловая направленность его длительных усилий проступает совершенно очевидно: надо для начала попытаться всё делать наоборот, чем принуждает нас природа, пойти как бы против течения, против природы, её нормы, её естественного ритма и цикла, ибо к какому концу они ведут слишком хорошо и горестно известно. Жизнь вся в непрестанном физическом движении - йог стремится войти в полную неподвижность (застывшие позы, асаны); в технике дыхания (пранайяме) тренировался наиболее медленный ритм вдоха и выдоха, а на вершинах умения - остановка дыхания, его "запечатывание" в теле. Замы-

236

сел ясен: идёт борьба с лихорадочным горением жизни (а жизнь - это прежде всего "дыхание в ноздрях", откуда и "дух", и "душа" 53 ), с ускоренным и неотвратимым движением к смерти. И попытка вовсе приостановить поток, к ней ведущий, - "запечатать" дыхание жизни в себе, не выпускать в смертоносный мир. Вместе, через контроль дыхания, его сознательную ритмизацию йог гармонизирует поток жизненной энергии (праны), притекаемый и вытекаемый во вдохе и выдохе, и тем самым водворяется в собственном теле его мудрым властелином. Логические приёмы пранайямы встречаются и в Древнем Китае у даосов. При более земно-практическом направлении китайского ума эта техника здесь выявляет свой смысл особенно явно: она прямо служит физическому продлению жизни и в пределе достижению бессмертия. Такое дыхание называлось у них эмбриональным (вот она, инволюция!): "Возвращаясь к основе, к началу, прогоняем старость, возвращаемся к состоянию зародыша". Считалось, что задержка дыхания на время, потребное для тысячи вдохов и выдохов, даёт бессмертие. Эмбриональным дыханием даосы лечили также различные болезни: энергично "заглатывался" вдох и сознательно направлялся в страждущее место, после чего отработанный воздух с силой из себя выбрасывался

Через особые неподвижные позы, предельное сосредоточение йог стремится совершенно отключиться от окружающей среды, влияний внешнего мира, несущего угрозу человеческой безопасности и жизни, замкнуться на себе, как бы смоделировать некий самодостаточный уголок божественной свободы, почти причины самого

237

себя, какой вообще нет в космосе (а только у Ишвары, бога йогов) 54

Особенно поразительно своей космической интуицией отождествление йогина с неподвижным растением (лотос), ведь растение как раз - пусть не до конца, несовершенно, но реализует некий самодостаточный тип бытия, довольствующийся лишь энергией солнечного света и элементарными веществами среды без посредничества другой живой материи (автотрофность), тип бытия, наиболее божественный из всех природных существ

Итак, суммируем усилия йогического опыта: в человеке течет непрерывный психический и умственный поток переживании, впечатлений, волевых побуждений, желаний, мыслей (природная жизнь "я") - необходимо пресечь его, для чего и служат техники концентрации в одной точке и сосредоточения; в тантристской йоге, наконец (см. ниже), стремятся остановить излияние семени - фундаментальный природный акт и вместо рождения себе подобных ограниченных, смертных существ направить это семя на пробуждение высшего сознания, созидание сверхполового единства. Йога обнаруживает себя как последовательно проведённое Великое Отвержение природного порядка существования 55

Самадхи, конечный пункт йогического транса, призван осуществить прорыв земного уровня, когда читта (человеческое сознание) открывает для себя чистый дух (Пурушу) и сливается с ним. Происходит как бы трансцендентный скачок в состояние инволюции, единства с Целым до всякой дуальности, до распадения на субъект-объект, до времени и пространства и прочих ка-

238

честв развернувшегося бытия. Проще говоря, мы сталкиваемся с широко и интенсивно культивированным опытом вычленения в себе начала чистого духа, отличного от материи (ведь в нашем обычном существовании само наше мышление, его оборот и результаты заданы материей национальности, языка, времени, дальних и близких обстоятельств данной личности, вплоть до момента рождения мысли), встречаемся с опытом переживания восторга погружения в чистый дух, отождествления всего себя с его светом, предвосхищения духоносного бытия. Первое - найти в глубине самого себя истинное своё "я", ту точку света, духа, что качественно-онтологически отличает человека от прочей неодушевлённой и одушевлённой материи. Но - повторяем - этот дух погряз в материи, обнялся с нею неотделимо, слился в смеси. И вот из этой смеси опилок плоти с песком растертого в них золота духа магнитом йогический медитации поднять и собрать это золото в единые слиток - так упражнялись из столетия в столетие, и это единственно считалось настоящей жизнью! Да, тут были и есть свои огромное чудо и красота!

Во всех йогических техниках очевидно стремление проиграть на себе божественный тип бытия. Недаром йоге - в отличие от атеистической санхьи - понадобился особый бог, которого она называет Ишварой. Этот бог йогов - вечно свободный дух или, скорее, такое бытие, в которое проецируется тенденция развития материи к духу, к его конечному торжеству, т. е. высшее стремление самого йога. (Недаром Ишвара прямо обозначается как Макройог). Лишив Ишвару роли Творца и Вседержителя мира, йога отчётливо удостоверила его смысл именно как чистого образца для подражания, т. е. Высшего Идеала

Замечательно это стремление к иному, не отмирному, не от этого космоса типу бытия, проективно данному в Ишваре 56 , несколько напоминающее христианское

239

отношение! Запад по-своему осуществляет опробование Божественного в молитве, религиозном культе, храмовой мистерии пресуществления. И обмирщённое сознание не может отказаться от мечты о вечности; в некоторой степени оно удовлетворяет её в искусстве, запечатлевая текучую смертную жизнь в художественно-духовный тип бытия, в прекрасные, но буквально не живые, мёртвые вещи 57 . Но и в западном секулярном искусстве приметы того же фундаментального выбора языческого идеала: и в нём вынесение за себя, экстериоризация стремлений и сущностных сил человека. И в науке, находящей своё практическое применение в технике, то же усиление мощи человека за счёт искусственных, ему органически не принадлежащих орудий. Идея органопроекции, органосозидания не вмещается в языческий идеал и не овладела ещё христианским сознанием. Восток (в йоге) хочет не только изменить сознание человека - цель всех религий вообще, плохо достигаемая без преобразования самой материальной организации человека, но изменить самоё его тело, бессознательно в нём осуществляющееся сделать сознательно управляемым. Это, безусловно, очень важный опыт, требующий своего пересмотра и осмысления в другой общеметафизической ценностной системе, которая, в частности, призвана преодолеть одиночный характер этого опыта, сделать его достоянием для понимания, поиска и работы всех. Несмотря на ряд несомненных достижений в психофизиологической регуляции человеческим организмом, йога остаётся иллюзорно-психической попыткой преодоления страдания природного существования. Санхья теоретически признаёт (а йогический опыт доказывает), что страдание сохраняется как космический факт, как сохраняется и весь космический строй бытия, несмотря на всё его йогическое "преодоление". Йога добивается лишь того, что боль существования перестаёт касаться освобождённого сознания, обретшего своё истинное "я", тождественное первичному "инволюционному" Пуруше, для которого страдания не существует вообще

240

Многие йогические аспирации - метафизически глубоки, но в их финальной инволюционной, регрессивной направленности, при которой теряется целостная личность, её уникальная плоть и душа сбрасываются в опилки бытия, - страшный ущерб, я бы сказала, божественная дегенеративность йогического пути вообще

Если йога - наиболее народное выражение индийского духа, то среди её разновидностей тантризм, по мнению его исследователей, несёт в себе следы наиболее древних, автохтонных элементов Индии. Возникает он в IV в. новой эры, с VI по XIII век охватывая почти весь индийский субконтинент, существуя в индуистской и буддийской разновидностях. Учёные говорят о синтетическом характере тантризма, вобравшего в себя и традицию вед, брахманов, упанишад, йоги и буддизма, и особенно народных восточных ритуальных практик, а также остатки ещё доарийских культов, связанных с почитанием женских божеств, алхимические влияния и т. д. Первый письменный памятник тантры возник в буддийской школе Махаяны, именно здесь впервые встречаются столь неотъемлемые от тантристского культа элементы, как мантры и мудры (священные звуки и жесты), янтры и мандалы (диаграммы и магические круги) и, наконец, то главное, что привнес тантризм в йогу, так называемая мантхуна - ритуальный половой акт, прямо осуществляющийся или только символически представляемый. Ибо тантристская практика добавляет важнейший пункт в тот вызов природе, который осуществляет йога вообще, а именно: преодоление мужской и женской разъединенности, половых полюсов мира,

Тантра - слово многозначное, его переводят как "расширенное знание (система)", но глубже к корню значение взято из процессов ткачества, обозначающее "плетение", "расширение". В тантре имеется в виду расширение внутренних возможностей человека, выход их из узкой телесно-природной запрограммированности, созидание ткани единства внутреннего и внешнего, мужского и женского, "солнца" и "луны", Шивы и Шакти

Как ни одна индийская школа, тантризм признавал важность тела и его энергий. Но призыв к поддержа-

241

нию своего организма в крепком и совершенном состоянии (в одном из тантристских текстов устами Будды провозглашается, что без абсолютно здорового тела невозможно узнать блаженство) вовсе не означает чего-то подобного идеалу атлетически-здорового тела в эллинском язычестве, тела, призванного наиэффективнейшим образом служить природе и её естественным требованиям. Культ такого во всей его услаждающейся самодостаточности тела был отвергнут христианством, выдвинувшим чаемый образ духовного тела воскресения. Восток, йога, и особенно тантрическая йога как будто услышали сокровенное Христово "вы сделаете" (правда, не разобрав толком, для чего) и развернули грандиозную попытку собственной человеческой активностью обрести такое божественное, всемогущее тело уже здесь, на земле

Тантрист уважает своё тело, скрытые в нём неиспользуемые энергии, стремится их познать, пробудить, развернуть до максимума и перегнать на высший уровень (трансмутировать). Человек - существо материальное, запутавшееся в противоречиях своей природы, "падшее" - этот факт нельзя отметать, необходимо трезво и активно из него исходить. Тантризм - золотой, срединный путь, избегающий крайностей спиритуализма и языческого материализма. Делая материю, тело инструментом спасения и тем возвышая их, тантризм, можно сказать, исповедует нравственный, духовный материализм. То, что заставляет человека падать, должно стать началом его выпрямления и духовного воспарения - в этом основной принцип тантризма. В тантристских текстах ("шастрах", "агамах") он высказывается неоднократно: "То, чем человек связан, через то он освобождается"; "Теми же действиями, из-за которых некоторые люди горят в аду миллионы лет, йогин достигает вечного спасения". Самую большую телесную "слабость" -пол - тантризм делает началом трансценденции

Важнейшая предпосылка тантры: чтобы пресуществить природу человека, необходимо найти в нём силы и энергии, которые пойдут на возгонку этой природы

Таковые силы верно опознавались как связанные с целым Вселенной. Поэтому в тантре особенное развитие получила та предварительная космизация, космическое освящение человеческого тела, о котором упоми-

242

налось в связи с йогой вообще. В ритуалах тантры дыхание восчувствовалось как космические ветры, два глаза - как солнце и луна, четыре члена - континенты, позвоночный столб - гора Меру, центр мира; космические соответствия расширялись и росли: каждый член был отмечен тем или иным небесным телом, богом его представляющим, запечатлен символической фигурой, а также мантрой (космическим звуком). Проецируя различные космические божества в те или иные органы и части тела (этот сложный ритуал называется "ньяса"), йогин активизирует космические силы, латентно содержащиеся в нём самом. Тело стало самым доступным органом (ведь оно микрокосм), в котором различные космические энергии не только смогли быть обнаружены и усилены, но затем и трансмутированы на такой уровень и в такое качество, каких нет в живом становящемся космосе, так что вторым этапом садханы (тантристского опыта) становилась уже трансценденция космоса. Напоенный всеми космическими силами и потенциями, пройдя своеобразное язычески-космическое об'ожение 58 , тантристский йог устремляется на штурм вселенского дуализма, половой расколотости мира, божественно-мифологически выраженной в образах Шивы и его женской половины, его энергии - Шакти

Кундалини-Шакти, самая значительная из Шакти, в скрытом виде внедрена в микрокосм, тело самого человека. Через тантристскую йогу, целую серию ритуальных действий, включающих и контроль дыхания, и кон-

243

центрацию мысли, и вибрационно-звуковую активность (использование мантр, священных звуков), и особые жесты и позы, регулирующие семенной поток, эта латентная природная энергия перегоняется в новое качество, где она, соединившись с сознанием (Шивой), духом (Пурушей), порождает новое, высшее единство. Кундалини предстаёт одновременно в образах змеи, богини и энергии как таковой. В форме змеи эта таинственная энергия дремлет у основания позвоночного столба, над задним проходом - "муладхарачакра" (у буддистов она находится в районе пупка), - выражая для йогина некое женское половое начало: "Какая мне нужда во внешней женщине? Внутри меня самого есть Внутренняя Женщина". Пробуждение Кундалини происходит в особом тонком теле человека 59 : эта энергия поднимается вверх через нервные центры этого тела (чакры) по особым каналам (нади) 60 , из которых центральный, спинномозговой (сусхумна), к центру высшего сознания, находящемуся на вершине головы ("брахмачакра" или "манипура"), изображаемому в виде тысячелистного лотоса. Здесь и осуществляется соединение противоположностей: Кундалини-Шакти и Шивы, женского и мужского начал, энергии и сознания, бесконечно умножающее мощь человека, придающее ему сверхъестественные способности. Пробуждение Кундалини, её восхождение к встрече с Шивой описывается в йогической литературе как необычайное состояние внутреннего жара и света, как будто зажигаются тысячи солнц и блещут тыся-

244

чи молний: идёт реакция "расщепления" свёрнутой на себя половой самости, высвобождается огромная энергия полового "ядра"

Кундалини-йога практикуется не только собственно в тантристских культах, в ней йогин не нуждается в партнерше, ибо здесь в мужчине пробуждается как бы женская часть его существа ("Внутренняя Женщина"), и его соединенная половая энергия трансмутируется в энергию сознания и высших возможностей. Да и сам тантризм делится на две ветви: тантризм "левой руки" и "правой руки": в первом для достижения самадхи (высшее состояние) используются "пять материальных элементов": вино, мясо, рыба, зерно (женщина) и половой акт (мантхуна); во втором эти элементы понимаются метафорически, и, скажем, зерно (женщина), иначе говоря, в шиваистской традиции мудра (йогиня, Шакти), воображается в виде некоей духовной формы, а соитие (мантхуна) как внутренне представляемый процесс (упражнение)

Но недаром именно сексуальные ритуальные практики стали центральными в этом течении, дерзающем преодолеть космическую дуальность, ведь пол в человеке есть как раз глубочайше внедренное проявление этой дуальности. Тантризм "левой руки", его мантхуна - это уже принципиально новый вклад в идею преодоления полового раскола: в нём участвуют оба носителя этого раскола, и мужчина, и женщина, а их соединение ведёт к созданию высшего андрогинального единства. Самой мантхуне предшествует особая подготовка, часто растягивающаяся на долгие месяцы 61 , её цель - предварительно обуздать и начать сублимировать половое влечение, вместе с тем постепенно поднимая в ранге обожествления йогиню от воплощаемой ею вначале Природы, Пракрити до самой Шакти, а йога до Шивы. Только через такое единственное в своём роде телесное ощущение, какое переживается в половом сладострастии, можно предвосхитить - предполагает тантристская ин-

245

туиция - нирваническое блаженство. Но это ощущение необходимо очистить от материально-плотской цели, утверждающей природный способ бытия, ведущий к смерти. Поэтому, достигая огромного разогрева организма, высшего возбуждения и как бы тотальной мобилизации половой энергии (ценя необходимость этого этапа), окончательной задачей ставят её перегонку, трансформацию, преосуществление в высший свет сознания, бессмертной жизни

Сложнейшей хатха-йогической техникой 62 йог одновременно осуществляет три задержки: дыхания, мысли и семени, затем энергично направляет семенной поток по сусхумне (спинномозговому каналу тонкого тела) наверх в центр высшего сознания (брахмачакру). (Эта техника управления обычно бессознательно протекающего акта семяизвержения называется "ваджроли-мудра" или "йони-мудра"). Итак, к остановке мысли и задержке дыхания, которые, как отмечалось выше, есть некая попытка выйти из психоментального жизненного потока и запечатать прану, приносимую дыханием ("Пока прана находится в теле, Жизнь - жива, не уходит; Смерть - это уход Дыхания"), добавляется задержка и даже возврат семени. Этот последний пункт совершенно обязателен для тантриста, иначе он ниспадает в профаниче-

246

ский половой акт и не только не прорывает кармический уровень, а только больше в нём погрязает. Общая противоприродная логика практики задержки семени очевидна. Эякуляция, истечение семени, давая начало новой природной жизни, - само уже предначало смерти. "Через потерю семени приходит Смерть, через его задержку - Жизнь"; "И пока бинду (семя) остаётся в теле, не существует страха смерти"; "В этом мире всё родится от семени и умирает от семени. Зная это, йог должен всегда хранить своё семя", - не устают повторять различные тантристские тексты

В ряде культов у китайских даосов прослеживается это же стремление: пресечь истечение семени как ущерб организму и начало смерти и сознательно направить его на восполнение жизненных сил, их умножение и бессмертие. Способ возвращения семени описывался в даосских текстах среди других ритуалов к достижению бессмертия. И даосы, и индийские тантристы видят в трансмутированной половой энергии источник особой мощи сознания, сверхъестественных возможностей организма (ясновидения, левитации и т. д.). Тантристские тексты подчёркивают: кому удалось заставить "течь вверх своё семя", т. е. осуществить обратное природе движение, тот стал богом, создавшим себе "алмазное тело", не подверженное природной коррозии. Так находили себе выражение народно-практические чаяния бессмертия, пробивающиеся в йоге повсюду

Но высшим метафизическим посягательством в тантризме стала ликвидация противоположностей, их антагонизма, одним словом, преодоление диалектики как способа природного, космического движения. Этому всеобщему порядку противостоит единственная в мире драгоценнейшая проективная реальность иного типа бытия, его-то пытается реализовать, точнее, хотя бы мистериально предвосхитить йог, находящий внутренние силы на такое дерзание в том духе, который он чувствует в себе и относит (проецирует) в высший абсолют. Свой дух как опору вызова природному движению вещей он пытается усилить за счёт материально-телесных энергий, в избытке присутствующих в нём самом, но пока (увы!) идущих лишь на поддержание разъединения и борьбы, которыми движется природный порядок существования. Уже в этой земной плоти вырваться

247

из природного круга наслаждения и страдания, ведущих к смерти, и испробовать - через данные человеку органические возможности, усилив и пресуществив их, - высшие ощущения желаемого, предполагаемого, бессмертного, нирванического строя бытия. И хотя опыт в большей своей части выходит в иллюзорно-психические результаты, это желание и стремление столь неотъемлемы от человека, что на них уходит целая жизнь упражнения и культа

Исследователи прослеживают интересную параллель между тантризмом и тем мистериософическим движением первых лет христианской эры на Западе, которое вылилось в герметизм, алхимию, гностические школы. Как будто один, по-разному преломленный порыв к прямому физическому пресуществлению низкого, материального в высокое, божественно-сознательное, порыв, одушевлённый более-менее смутным стремлением к созиданию нетленного "золотого тела", прошёл по всей земле, всколыхнул единую мировую душу человечества. В мистериальных культах постоянно проигрывался процесс смерти и воскрешения, непрерывно идущий в природе, с полубессознательной целью его лично для себя, для человека, как бы приручить. Алхимическое экспериментирование над природными явлениями разъединения элементов, растворения, диссоциации и нового их соединения, коагуляции, ассоциации, вся работа над материей с целью её облагорожения имела в виду, конечно же, более глубокое спасение вещественной стороны мира, чем простое превращение железа в золото. Тантра-йогин чётко различал уровни своего опыта: на первом из них (космизация) он испытывал в себе (в тонком теле) те процессы распада и воссоздания, которые беспрерывно идут в космосе и в нём самом, но с тем, чтобы на следующем этапе их трансцендировать

Сама форма тантристских памятников отразила сокровенное качество его ритуала (а за ним его метафизики). Язык тантр служит средством разрыва с профанической логикой, вводит нас в пестрый, карнавальный мир аналогий высшего и низшего, физиологии и духа, микро- и макрокосмических отождествлений. Смысл тантристской литературы для читателя долго оставался на превратной, грубо-физиологической поверхности, пока не был найден настоящий ключ к её поэтике посто-

248

янного двойного смысла, игры слов, употребления эротического словаря для выражения состояний сознания, космических явлений и т. д. Семя означает здесь мысль, а мысль - семя. Эротические действия становятся той материальной матрицей, которая порождает духовные явления, мощь сознания и силу бессмертия. Тут не просто эротическое - символ духовного, в самой практике первое становится вторым, семя пресуществляется в мысль

Пусть эта мистериальная практика трансмутации половой энергии, движимая дерзанием к преодолению полового дуализма природы, космических полярностей вообще, осталась почти уникальным фактом в чреде стремлений человеческого духа, но значение её далеко не исчерпано лишь историей странного, тёмного культа древности. Этот культ отмечен тем качеством иллюзорности, которое принадлежит всему ряду явлений детски-игрового опыта людей. Перейти на взрослую ступень истинного Дела - задача будущего

В заключение попробуем связать и противопоставить уже рассмотренные выше два подхода к эросу и его сублимации: с одной стороны, фрейдовский, с другой - религиозный, даже если он и различен, как в христианстве и йоге

Можем ли мы представить йога (или христианского подвижника, святого) невротиком? Нет, как-то совсем не вяжутся эти две фигуры. Йог-невротик так же невозможен, как мышь или слон-неврастеник. Между тем, очень странно: здесь сошлись противоположности. Мышь, как любое животное, отдаётся без остатка своему естеству, откуда тут взяться неврозу, ведь он (знаем мы) всегда связан с той или иной степенью насилия над своей природой и принадлежит исключительно человеку. Но как же йог? Кто смелее его корёжит природу, идёт против течения её естественных процессов? Психоанализ утверждает, что невроз - болезненное дитя конфликта между стремлением к непосредственному удовлетворению первичных сексуальных позывов и требованиями к их отклонению от прямой цели, выдвигаемыми культурой. Причём эта культура коренится в самом человеке, в динамике отношений различных слоев его психики: бессознательной области желаний, инстинктов - Оно; сферы Я, связанной с внешним миром и

249

представляющей "принцип реальности"; и, наконец, инстанцией долга, совести, моральной цензуры - сверх-Я. Но достичь удовлетворительного баланса между безудержным стремлением к наслаждению, вырывающимся из глубины глубин психики, и собственно человеческими, духовно-культурными требованиями удаётся не просто с трудом, но неизбежно сопровождается различной долей терзаний, тоски, душевной болезни

Не вдаваясь в более детальный разбор психоаналитических теорий, можно выразить одним словом их вывод в отношении невроза: в нём в конечном счёте виновата сама начавшаяся и продолжающаяся попытка очеловечения первобытного до-человека, виноваты происходящие с детства - сначала с родителями, затем с другими людьми, обществом - процессы затормаживания половых импульсов в их естественном протекании, перевод их энергии на нужды общественно-культурных требований

Но вернёмся к нашему йогу. Кто более его трансмутирует своё либидо, вплоть до того, что заставляет течь назад, в мозг, в силу сознания своё природное семя. Почему же йог, такой радикальный насильник естества, не бьется в истерике, не впадает в меланхолию и не кончает жизнь самоубийством? Почему, наконец, христианский подвижник на вершинах своего подвига, духовного превозможения телесных страстей обретает чувствительнейшую отзывчивость миру (сердце его сотрясается от нужды и болезни любой твари) и вместе радость, т. е. почему он становится поразительно живым, умертив свою плоть, а живущий человек, только вступив на путь сублимации, так сильно страдает, раздирается противоречиями и конфликтами?

Если бы люди только плодились, размножались, предаваясь наслаждениям совокупления, следовали своим импульсам к пожиранию, вытеснению других как помехи их жуированию существованием, то они остались бы животными, причём животными, обречёнными на взаимное истребление (ибо и в животном мире есть свои культурные запреты, связанные со взаимопомощью, сохранением рода, потомства и т. д.). Без сублимации не было бы ни человека, ни общества, ни культуры. Запрет на естественную безудержность, на половое сладострастие прежде всего, т. е. ограничение природы,

250

причём в невиданных в животном мире размерах, лежит у самых истоков человека. Потоку эроса была поставлена Стеснившая его плотина: поднялась, забурлила энергия, перегоняясь в "электричество" творческого созидания. Но Высший Идеал язычества, из которого до сих пор не вышел мир, пронизывает и процесс сублимации: и культуре, и природе; "и Богу свечка, и чёрту кочерга" - остаётся и здесь главным принципом. Йог и христианский подвижник работает в поле иной, высшей цели. Идеал выхода человека из природы, её рожающего и смертоносного порядка даёт настоящую задачу трансмутации половой энергии. Сверхъестественно ориентированную сублимацию даёт предвосхитить только религиозно-мистический опыт. Даже такой отъявленный безбожник, как Фрейд, вздыхает о теряющейся с успехами атеизма терапевтической роли религиозной общности, вынужден признать, что "религиозные иллюзии" "служили наиболее эффективной защитой от опасности неврозов" ("Массовая психология и анализ человеческого Я"). Только при более-менее удающемся стремлении перегнать эротическую энергию на самый высокий уровень, без остатка, возможно полное - и сверхполное - возмещение потерянных радостей полового жара. Всякая остановка задачи сублимации на более низкой ступени - даже такой признанной высочайшей в природном круге, как художественное творчество, - выполняет своё назначение лишь частично, не спасая человека от тоски, неудовлетворённости, несведённости концов, медицински выражаясь, от невроза. Невроз - это и есть неперегоревшая в высший свет головня половой энергии, тот чадящий её хвост, который отравляет и душит человека, расплата за попытку противоестественного, а не сверхъестественного восхождения

"ПОЛОЖИТЕЛЬНОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ" Н. Ф. ФЁДОРОВА

Только Фёдоров ввёл задачу преодоления слепого, полового рождения в чёткий план преобразовательно-космической практики, построения бессмертного порядка бытия. Решение этой задачи - конкретно пока наи-

251

более неясный и трудно представимый участок будущей работы над обретением творческого самосозидания человека. Мыслитель ставил её в принципиально общей форме

Половое размножение - та гигантская сила, на которой стоит вся природа; возможно, это и есть самая сердцевина её способа существования; недаром ведь природа несёт его в самом своём корне. Рождение, связанное с самым пиком жизненных сил особи, с моментом полового сладострастия, как будто выражает светлую, жизнеутверждающую суть природного порядка. Но слишком хорошо понятно, что рождение предполагает последовательное и бесконечное вытеснение детьми родителей, фактически их мгновенное или медленное убийство. "Сознание же, вдумывающееся в процесс рождения, открывает ещё нечто более ужасное; смерть, по определению одного мыслителя, есть переход существа (или двух существ, слившихся в плоть едину) в другое посредством рождения. У низших животных это наглядно очевидно: внутри клеточки появляются зародыши новых клеточек; вырастая, эти последние разрывают материнскую клеточку и выходят на свет. Здесь очевидно, что рождение детей есть вместе смерть матери" (I, 313)

То, что подобный процесс, скажем, у человека, растягивается на долгие годы, в течение которых родители буквально отдают, истощают свои силы во вскармливании, воспитании своих детей, говоря словами мыслителя, "процесс умерщвления совершается не внутри организма, как, например, в клеточке, а внутри семьи, не смягчает преступности этого дела" (I, 313). Половое рождение, как известно, предваряется половым подбором и борьбой, "взаимным истреблением существ"; то же в более скрытых и опосредованных формах царит и в человеческом обществе, построенном по типу организма. Явившееся на свет путём рождения неизбежно обречено на гибель. Природу точнее было бы назвать не от акта рождения, а от смерти, на которой она в равной мере стоит; утвердившимся именем - отмечает Фёдоров - "хотели замаскировать другую сторону мира", с которой вначале не видели никаких средств борьбы. Итак, "извращённая природа под видом брака и рождения скрывает смерть" (I, 342)

252

Половой раскол, половое рождение, половое соперничество, смена поколений служили мощным, может быть, самым действенным средством совершенствования рода в животном мире. Как будто природа в процессе своей эволюции стремилась к созданию какого-то высшего существа и не жалела для этого мириады индивидуальных животных жизней, целые роды и семейства. Таким существом стал человек, в нём впервые оформилось то, что мы называем личностью: неподменимое и неразложимое духовно-телесное единство, уникальное самосознание, включающее неприятие своего уничтожения, наконец, чувство, что возможности развития этой личности безграничны, если бы не роковые материально-природные границы существования. Точнее говоря, уничтожение человеческого "я" ощущается им самим как трагическая катастрофа, ставящая под сомнение разумность всего порядка вещей. "Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: я! - при этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи," - разве не узнаем мы в этом интимнейшем метафизическом признании Лермонтова (письмо к М. А. Лопухиной от 2 сент. 1832 г). скрытую, невынимаемую занозу, которая - часто неосознанно - прокалывается в каждый момент нашей жизни, отравляя его капельками своего гноя, опознаваемого как раздражение, тоска, страх

В человеке этот эффективнейший механизм усовершенствования рода - через смену поколений - не просто исчерпывает себя, но становится трагически ненужным анахронизмом: через него уже не достигается невольного прогресса, ибо вступает активная преобразующая себя и мир сила - разум, по самой своей сути требующий бесконечного личностного совершенствования. Более того, создаётся впечатление, что работает этот механизм уже вхолостую, по инерции. Природа, раз включив его, уже как бы не может остановиться. Вместе с тем, именно породив сознание, она создаёт предпосылки сознательной остановки этого механизма - уже творчеством и трудом самого носителя сознания. Можно увидеть и целесообразность продолжающегося действия механизма смены поколений в человечестве до тех пор, пока оно находится в "несовершеннолетнем" состоянии, не вошло в "разум истины", не достигло спо-

253

собов осуществления новых принципов бытия, а потому должно ещё порождать новые, свежие поколения, чтобы - по меньшей мере - сохранить саму возможность приступить когда-либо ко всеобщему делу

Любая, самая, казалось бы, строго объективная теория, уверенно опирающаяся на факты, в конечном итоге направляется в своих посылках и выводах тем или иным нравственно-ценностным импульсом. В своих исторических, антропологических, футурологических построениях Фёдоров всегда опирается на сверхприродные, божественные задатки человека, причём с самого его начала как человека, и предвосхищая будущее их развитие с полным вытесненим всего животного, природного, дарового в нём 63 . Считать, что человеческая семья, первая ячейка общества, начинается с полового влечения, соединившего самца и самку для производства и воспитания потомства, - так ли уж это верно, верно по настоящему, высокому, идеальному счёту, долженствующему не только констатировать, но и определять развитие вперёд? Такое начало не только не выводит человека из животного царства, в котором действует такая же закономерность, но и укрепляет его, как бы идейно утверждает в качестве особого типа высоко-

254

организованного, разумного животного. Фёдоров гениально просто увидел другое чувство и влечение, лежащее в этом начале, нечто драгоценно уникальное именно для человека, принципиально выделяющее его из животного царства: любовь к родителям, стремление поддерживать их слабеющие силы - странные заботы, не имеющие прямой практической пользы, в них - только нравственный, сверхживотный зов

Любовно сохраняя и продлевая жизнь престарелым своим родителям, человек как бы идёт против природы, "поддерживает жизнь в осуждённом ею на смерть, или же, можно сказать, сама природа в этом новом чувстве сознаёт своё прежнее несовершенство и усиливается воссоздать себя в новом виде, т. е. человек делается орудием воскрешения" (I, 311). В самой природе даже в ходе её естественной, "слепой" эволюции идёт некоторое потеснение и вытеснение с главенствующего места органов размножения: у растений они во главе особи, у животных "органы сознания и действия заменяют их", и надо предполагать, что "должно наступить время, когда сознание и действие заменят рождение" (I, 311). "Но и прежде, чем природа пришла к сознанию своего несовершенства как природы, - в вышесказанном чувстве сострадания к стареющим и умирающим родителям, в чувстве смертности, она начинает как бы стыдиться, отказываться от своего самого существенного свойства - от акта рождения (I, 311). По-настоящему этот отказ можно осуществить лишь упорным трудом, делом психофизиологической регуляции человеческого организма уже на этапе сознательно осуществляемой эволюции мира

"Существенною, отличительною чертою человека являются два чувства - чувство смертности и стыд рождения... и стыд рождения и страх смерти сливаются в одно чувство преступности, откуда и возникает долг воскрешения, который прежде всего требует прогресса в целомудрии" (I, 313). Против необузданной, разлитой по всей природе стихии полового сладострастия и размножения встаёт, как было уже отмечено, чувство к родителям и долг возвращения их к жизни. Чтобы это могло произойти, родотворная энергия должна потечь обратно, против времени, катящего валы новых поколений, претвориться в воскресительные, преобразующие мощности

255

Фёдорова отличает деловая конкретность прозрений, она и оперяет его мысль остро направленной стрелой смысла. В ней могут усматриваться какая-то простота, даже упрощённость, сведение сложности и многообразия явления к чему-то маниакально одному. На самом деле его вчувствующая пророческая мысль идёт чаще всего по самому нерву, ухватывает ту центральную нить, вытянув которую, распутывается вся эта сложность и многообразие. При той неясности, как приступить к делу преодоления полового рождения и трансформации эротической энергии, Фёдоровское указание на вектор этой трансформации: силы и энергии, реализующееся в слепом биологическом рождении, направить на сознательное творческое воссоздание родителей и предков, "рождение" назад наперекор и в вызове природе детьми своих родителей - это указание, возможно, является таким конкретным, точно направленным, пророческим перстом. "Воскрешение есть замена похоти рождения сознательным воссозданием" (I, 221)

В учении Фёдорова есть и прямые догадки, как может осуществляться это рождение детьми родителей. Просвечивание в себе образов отцов, втисненных в каждого законом наследственности, при одновременном изучении всего генетического ряда человечества - конкретно, личностно - даст возможность восстановить генетическую структуру каждого через её запись в потомках. Воскрешение в прогнозирующей интуиции мыслителя идёт по наследственно связанным рядам: буквально сын всеми своими сосредоточенными и умноженными любовными энергиями воскрешает своего отца, отец своего отца - и так до первоотца и первопредка (сын, естественно, подразумевает и дочь, как отец - мать); подробнее о всех конкретных проектах Фёдорова см. выше в гл. о воскрешении

Полное воссоздание - это вместе с тем не просто воскрешение прежде живших в их былой материальной природе, а претворение их природы, как и собственно природы воскресителей (поколения, достигшего бессмертия, не переходя через смерть буквальную, а только через смерть старой материальной организации) в принципиально другую, самосозидаемую, полноорганную: "я" как самосознание личности сохраняется, её тело, материальное вместилище, функционально (и орга-

256

нически) становится иным, подчиненным сознанию, регулируемым, одухотворённым

"Могучая и страшная", "слепая сила" полового инстинкта может быть побеждена "целомудрием, т. е. полною мудростью, сколько умственною, столько же и нравственною", и материальною. "Отрицательное целомудрие", сохранение аскетической девственности, далеко не достаточно, это лишь "борьба оборонительная", которая не может дать настоящих положительных результатов, а при своей абсолютизация приведёт лишь к самоубийству всего человеческого рода. Необходимо "положительное целомудрие", "наступательное действие против того духа чувственности, т. е. пожирания и слепой производительности, который был обожаем в древности, который и ныне боготворится под видом ли "материи", "бессознательного", "воли", или, точнее, похоти" (I, 316). "Положительное целомудрие" реализуется во всеобщем воскрешении, т. е. воспроизведении из того излишка, который тратится на родотворение, и из праха, произведённого разрушительной борьбой, прежде живших поколений" (I, 317). Если отрицательное целомудрие основывается на волевом акте отречения, предполагает постоянное нравственное усилие, то положительное целомудрие требует действительно полной мудрости, в смысле полного обладания своими силами и энергиями мира, идущими на воссоздание отцов и их преображение

Первоячейкой общин, вступивших на путь всеобщего дела, у Фёдорова становится семья, брачная пара, осуществляющая требуемый для создания нового порядка бытия "прогресс в целомудрии". "Прогресс брака состоит в постепенном уменьшении чувственной любви и в увеличении деятельности" (I, 321). Такой брак в отличие от старого не только не отделяется от родителей, но и ставит основной целью укрепление с ними связи, а также познание всех своих предков, просвечивание своих собственных душ, в которых встают образы родителей и предков. Знание и взаимознание, к которым ведёт всестороннее психофизиологическое исследование (так брачная чета в представлении мыслителя, в частности, должна вести особые дневники, "общую запись фактов, открывающуюся из их сближения или сожительства"), становятся основой воскрешения как главного дела об-

257

щин. "Брак, основанный на знании отцов, - по мере перехода знания в дело, превращается в воскрешение, связывая все семьи в этом общем деле. Превращение рождения в воскрешение есть совершенство брачного союза (I, 321). Этим превращением завершается трансформация родотворной энергии, той, из источника которой доселе вырывалась жизнь, окутанная медленно, но неотразимо действующими смертоносными парами: соперничества, вражды, вытесения, - в светлую энергию творчества бессмертной, духоносной жизни

* * *

По-настоящему точная постановка задачи преодоления полового рождения и трансформации эротической энергии возможна только в результате совокупных опытных, практических усилий. Тогда же обнаружатся конкретные возможности и пределы преображения природы человека. Пока вопросов в связи с идеей "метаморфозы пола" немало. Вот один из них: а как же быть с теми, каждый раз новыми, бесконечно прелестными (для родительского сердца в особенности) существами, которых сейчас производит слепой случай полового соединения? Что ж, вовсе не будет новой жизни, новых индивидуальностей? Почему же: новая жизнь будет не рождаться, а твориться, что может осуществляться в любом желаемом изобилии, но главное - в красоте и совершенстве. Как? Зачем сейчас гадать?

Богоподобное человечество, управляющее всеми процессами движения жизни, материи, духа, овладевшее, по словам Фёдорова, "секретами метаморфозы вещества, не должно встретить непереходимых препятствий в деле сознательного творчества уникальной и равной по достоинству индивидуальной жизни (то, что в уродливом, бесконечно несовершенном виде человеческое воображение представило в форме гомункулюса, и беспрестанно духовно тренирует в искусстве, творящем новые существа и формы). А кто знает, может быть, сохранится и половое рождение, но в какой-то высшей, сознательно регулируемой форме. Ответ возможен только в опыте и деле, направляемых самой доброй и духовной сердечной мечтой

258

Кстати, в самом общем плане целеполагания возникает некий курьёз понимания, который надо сразу развеять. Может показаться, что пол и половая любовь в её теперешней форме будут преодолеваться путём слияния мужчины и женщины в некое третье высшее андрогинальное существо, так что, скажем, человечество, воскресив и преобразив весь состав прежде живших поколений, окажется численно вдвое меньшим: из двух существ выйдет одно. Даже чисто теоретически такой взгляд должен быть тут же отброшен, ибо он предполагает какое-то всеобщее погашение личностей, их смерть для рождения в третьем, которое ведь будет уже новой личностью. Преодоление половой односторонности на пути создания "абсолютной и бессмертной индивидуальности" (В. Соловьёв) может мыслиться только как восполнение в себе каждым человеком "половинки" противоположного пола, как вбирание в себя его качеств

Эротические влечения, родотворные энергии призваны выйти из присущей им "слепой" сферы неконтролируемых порывов и бессознательно творимых результатов в светлый круг исследования, труда и нравственного подвига, круг захватывающий и преображающий естество человека. Для создания такой необычной сферы (назовем её проективной, преобразовательной эротикой) должны слиться все те способности и возможности, которые развил в себе человек: чувство и интуиция, вера и знание, опыт подвижников и мечта философов, искусство и наука

259

Часть IV

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

ОПРАВДАНИЕ РОССИИ

Фёдоров - единственное, необъяснимое и ни с чем не сравнимое явление в умственной жизни человечества..

Рождением и жизнью Фёдорова оправдано тысячелетнее существование России. Теперь ни у кого на земном шаре язык не повернётся упрекнуть нас, что мы не бросили веками ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда... В одном Фёдорове - искупление всех грехов и преступлений русского народа

А. Л. Волынский

Такое завершение неизбежно подаст повод для иронии: не может русский автор, даже если его заносит в предельные, общемировые, метафизические области, не приземлиться на трепетно для него бьющемся комочке: России. Приземлиться и осенить его вселенской миссией, выдвинуть в передовой, святой отряд, несущий высшую Идею в мировое сознание и волю

В нашем случае, ничего не поделаешь, приходится говорить о России: пророк активного христианства, призвавший мир приняться за реальное построение неприродного порядка бытия, Царствия Небесного, родился в этой стране. Случайно ли это?

260

Каждый народ в разной степени умеет воплотить и развить какую-нибудь сторону чувства жизни и понимания мира, особую форму деятельности: кто выделится земледелием, ремёслами, промышленностью, кто может особенно похвалиться искусством и философией, кто законами, кто религиозным творчеством и т. д. Теория культурно-исторических типов, выдвинутая Николаем Яковлевичем Данилевским, позднее развивавшаяся Шпенглером и многими его последователями, подчёркивая качественное своеобразие культурных плодов различных народов и тесно связанных групп народов, обобщила объективные факты, как бы ни были крайни и ошибочны те или иные стороны и выводы этой теории

Но, пожалуй, только два народа на земле осознавали себя осенёнными особой метафизической, религиозной миссией: еврейский и русский. Первый создал идею единобожия, вывел своё земное бытие в прямой контакт с Богом, Его законом, даже если этот земно-горний завет чаще всего выражался в его несоблюдении, отпадении от Бога, но с остро пробуждающимся сокрушением от такого положения вещей, которое приводило к постоянно возобновляемым попыткам восстановить этот контакт в положительном смысле. Вопли и угрозы пророков прорезают жёсткую и жестокую бытовую и историческую реальность жизни этого народа. Здесь же среди прочих великих заповедей прозвучала новая для мира: "не убий!", исполнение которой означало бы для народа, а затем для человечества колоссальный рывок к новому сверхприродному естеству

Наконец, из лона иудаизма вышло христианство, высший цвет идеалообразующего творчества Земли. Но избранный народ Божий в проповеди Христа о Царствии Небесном для всех, народов, принимающих новый порядок усыновления Божественному бытию, увидел для себя угрозу: у него отнимали качество своей избранности: не поняли, что она уже осуществилась самым высочайшим образом - земным воплощением Христа в их народной среде. Жёстче натянулась кожа, затвердела выя, набычилось сердце: не Мессия это, не "наша" это Благая Весть, не для нас раз только. Обладая замечательным, причём индивидуализированным чувством рода (в какой ещё священной книге так, как в Ветхом Завете, тщательно перечисляются все колена,

261

все поименно, кто от кого), евреи выразили культ предков в чём-то даже сильнее китайцев - ибо предков всего народа, а не только по семьям преимущественно, как во втором случае. Но основной ущерб древнееврейского культа предков очевиден, он был точно выражен Фёдоровым: забвение всемирности этого культа, ограничение его лишь своим народом. Но главное и роковое: узурпация привилегии конечного спасения, списывание остального человечества в труху бытия. Это и есть каинова печать иудаизма

Одушевляющий порыв русской мессианской идеи в любом её варианте - а в той или иной степени эту идею исповедовали почти все большие культурные деятели России - выражается в мысли, что России предстоит указать путь спасения всему миру, всем, указать, может, начать этот путь или во всяком случае особенно пронзительно явить в чувстве и уме потребность всеобщего спасения. Так Достоевский видел самую задушевную идею дворянства в лучшем его выражении как духовного цвета русской нации во "всемирном болении за всех". Сразу обнаруживается полярная противоположность иудейского и русского мессианского сознания. Там: только мы спасёмся, избранный народ Божий; здесь - не только глубоко душевная невозможность принять какое-то разделение в конечном разрешения судеб, но и откуда-то берущаяся уверенность, что нам предстоит нести в мир идею спасения всех. Такое чувство долго не было обосновано никакой чёткой программой, планом спасения. Славянофилы основывались на очевидных для них преимуществах православного христианства как Высшего Идеала, на особенностях народного характера, началах общинно-хозяйственного строя жизни. Для Достоевского при всей его горячей вере в мировое призвание России, особую её Высшую Идею, прозреваемые очертания этой Идеи терялись в неопределённом тумане "какой-то", "некоей"

И только в лице Фёдорова русское сознание, наконец, чётко выразило эту Идею: во-первых, как христианскую, что отвечало всем чаяниям предшественников в определении этой идеи, но как завершительно-христианскую, восполнившую противоречия и ущербы догматического утверждения; и, во-вторых, представило христианский идеал как Проект для творчески-трудового осу-

262

ществления его в реальность. Аким Львович Волынский был среди тех, кто при жизни Фёдорова удостоверил решительный вселенский подвиг, который совершило учение русского мыслителя. Следствием этого признания и стали слова, поставленные в эпиграф данной главы

Мне не известен другой народ, в котором возникал бы мессианизм такого порядка: конечно, француз охотно говорит о гуманитарной, цивилизационной миссии французского духа и культуры, её мировом значении (но ведь это не конечное спасение, предполагающее метафизическое преображение мира, самой "падшей натуры"), немец может в своей философии увидеть венец постижения мира или желать мирового усовершенствования на жёстко-природном идеале расовой, народной, индивидуальной селекции (но ведь это тоже не спасение всех)

Почему же именно в России прошлого века, на гребне её духовных исканий возникает "иудейское" сознание народа-богоносца, идущего с какими-то хоругвями идей, призывов, внушений навстречу остальному миру? Православно-христианская держава была, скажут. Но и Франция, и Германия, и Италия, и Испания - христианские страны. Крещение русского народа должно было лечь на какие-то качества, определённый душевный состав, чувствительность народа, чтобы могла зачаться такая идея. Именно этот состав даёт содержание "загадочной славянской душе". Почему оно показалось таковой стороннему взгляду? Что в западном восприятии славянина, русского никак не разлагалось в понятные качества и раздражающе застревало непроницаемым остатком? Может быть, какой-то налёт неотмирности? Всяческая отмирность выражает себя в понятных и даже предсказуемых жизненных реакциях, подразумевая под реакциями самый широкий веер отношений, поведения. Трезвый учёт обстоятельств смертной человеческой доли, выстраивание жизни в данных границах облекают реакции человека в ясные, никак не загадочные контуры. Загадочность там, где теряется оценка, летит вверх тормашками всякий прогноз, когда поведение непредсказуемо искривляется какими-то странными, то буйно-шальными, то грустно-запевающими вихрями, неизвестно откуда налетающими, из глубины ли души, или из сосущего бесконечностью пространства

263

Эта опьяняющая способность от всей души отказаться, "эх, чёрт побери всё!", в которой прозревается: всё на этой земле причастно чёрту, ядовитой, смертной черте; так зачем очень прочно оседать, строиться, украшать, как игрушечку, своё временное жилище, лезть в службу и чины, серьёзно, так смехотворно-серьёзно и торжественно-чинно вершить свой жизненный путь, коли "хаоса бездна" под ногами ждёт неумолимо! Конечно, есть у русских и прекрасные прочные дома, и карьера, и чинность, но вырывается и другое - лучше на диване лежать всю жизнь, чем делишки делать, когда Дела нет; бросить всё и бежать, всё дальше, дальше, катиться по земле странником, каликой перехожей; испиться, исплясаться вусмерть, петь да плясать, да слезы лить - и всего этого, наверное, в большем количестве, чем у других народов, и, наверное, просачивается и к самым твёрдым и чиновным более, чем у других

И на Западе есть всякие обочинные люди, и гуляки, и пьяницы, и странники, и чудаки, и святые - да как-то всё это разграниченнее, обоснованнее: всякого человеческого добра должно быть достаточно для разнообразия, эстетической полноты и пестроты бытия, в отделённости от здорового ядра нации, справляющей своё историческое дело. На Востоке уж вовсе решительно развивались практические формы неотмирности, полного отторжения мира сего, природно-космического порядка, но это не кажется загадкой, тут позиция ясна, как ни диковинны формы йогического, отшельнического пути. И христианский подвижник, к какой бы нации он ни принадлежал, принципиально не от мира, но при этом его устои жизни понятны, его чаяния и обетованные награды твёрдо заверены

Так что просто неотмирность ещё не загадка - и иррациональное может быть прекрасно рационализировано. Тут, в России, как будто почти все заражены какой-то бациллой бледной тоски (а её нет у истинно христианского подвижника), излишней юродивой душевностью (где она у железно-отрешённых йогов?) - некрасивый резкий треск разрываемой на груди покаянной рубахи прорезывает воздух, а потом долго тянется струйка стыда. Такими эманациями полон русский воздух. (Вообще, как-то себя стыдно!)

264

Что ей надо, этой душе? Что-то нелогично выходит: если она - язычница, то полагается ей по-земному уметь устроиться; если - христианка, тоже чего мается, когда обетования даны; если - восточная она душа, то должна быть поравнодушнее, пожёстче, пофилософичнее. Что ещё за четвёртый путь она ищет?

Русская душа особенным образом уязвлена фактом смертного конца человеческой жизни; её глубиннейшая метафизика есть метафизика смерти, в которой очень важен подсознательный отказ признать нормальность этого факта. Со смертью сводят душевные счёты все народы. Скажем, немцу особенно внятен идеал героической гибели: возвыситься над позорной беспомощностью умирания в собственной постели через добровольное приятие смерти в экстазе особого бранного эроса - весь организм накалён и опьянён, и на пике этого состояния совершается красивое самоубийство в одновременном акте убийства другого человека, врага. Такой вариант рассчитаться со смертностью, её тоской считается высшим почти у всех народов и во все эпохи. Японцы, к примеру, добавляют при этом особую сладострастную ярость самоистребления. Поскольку природа как способ существования внутренно приемлется, а её платой за это является сласть половых страстей, то неприятная расплата - смерть - для яростного, почти вакхического (т. е. говоря попросту, более приятного) её изживания скрещивается с эросом. Так, испанцы переживают смертность в ярком, мрачно-эстетическом параде: в страстных криках, ритме кастаньет, чечётке бёдер и ног, красных плащах тореадоров, когда разъярённый бык, как вынесенный из человека на погляденье, вовне страстный и самоубийственный фалл. Но в самой ярости такого изживания смерти есть своего рода малодушие: анестезируется её истина, её действительность - агония, разложение, смрад, бессилие личности перед бессознательными процессами

У русского человека отдающаяся во всём существе упёртость в смерть, предел, конец (больно, больно и невозможно это принять!) столкнулась с разомкнутостью его жизненного пространства: взгляд не встречает препятствия, границы, а манится дальше, будто там есть разрешение, а там опять простор, и степь, и бесконечность - такая непрекращающаяся бесконечность тоской

265

какого-то пространственного "вечного жида" легла в народную душу. Неудержимо катящийся вал колонизации - основной факт русской истории. Постоянный выброс из себя массы народа в даль, на её голос и призыв, а в этой дали (так уж сошлось!) каждый раз столкновение с новым пространством, а не со временем, который могли бы явить народы, сконденсировавшие это время в высокой культуре, народы, могущие втянуть в свою временн'ую культурную воронку менее развитый народ. Каждый раз встреча с новым пространством, природным окружением и легко идущими на мирную встречу, безболезненную кончину племенами. Нет волевого, энергийного столкновения масс людей, разновалентных культур; осуществляется противостояние - силой бытия данное - русского человека и бескрайнего, пустого, томительного пространства, которое стало для души переживаемым образом дурной бесконечности и русским Моби Диком: покорить, дойти до края, изжить это проклятие дурной бесконечности - наверное, в этом и лежал подсознательно-стихийный смысл русского похода по лицу Земли на восток, к восходу Солнца, к началу цикла, вещи, человека, к началу начал, где, может, и блеснёт незаходящий райский луч. Кто знает, не была ли это первая, реально пока возможная заместительная попытка борьбы народа со смертью, вернее, некий душевный подход к этой борьбе через овладение пространством, этим осязательно-расстилающимся образом дурной бесконечности природного времени?

Вот и раскинулась эта в итоге самая пространственно огромная страна света. Раскинулась, держала свои границы, утверждала свою мощь; и хотя осознавался её смысл на поверхностно-государственном, патриотическом уровне, не говоря уже о других пугающихся странах и народах, в завоевательном, римско-имперском духе, этот смысл - в сути, в глубине своей - верится иным

Со всех сторон утеснялись три славянских народа России народами своих окраин, придатками и присосками своей империи. У этих народов есть, конечно, свои законные счёты и обиды к России, но сейчас речь о другом. Хотя эти народы - среднеазиатские, кавказские, прибалтийские и др. - долго были тесно с Россией связаны и экономически, и политически, и культурно, но в

266

глубинной метафизике, её зове и стремлении достаточно чужды, может быть, даже не встречаемы, как разной высоты звуки. Они обложили плотной стеной собственно российскую унылую, малоотрадную, с "улыбкой кроткой увядания" равнину, откуда большой соблазн бежать в разнообразные весёлые для жизни пейзажи других стран и народов. Границы русские и их суровый культ были нужны, может быть, прежде всего для того, чтобы своих не пустить разбежаться в ошаление чужих фейерверков. Был очерчен как бы большой "магический круг", в котором стоять на своей метафизической страже, мучаться, выстрадывать смертную долю и думу ("монастырь ваш - Россия"), чтобы - не должна умереть надежда! - когда-то, на тридцать третьем своём году встать с печи и зачать Дело Дел

Именно форма государства, особый тип коллективного свершения, пробивала себе в России путь через века. Государство стало плодом тысячелетнего исторического творчества народа: сколько жертв, жизней, самоотверженности, героизма, труда, таланта вложено в этот пространственный гигант! "Что такое Россия? или, что то же, для чего нужно собирание?.. Для чего, зачем, не щадя себя, лишив себя свободы (т. е. обратившись в служилые сословия, обложив всякую душу - живую и даже умершую - тяжкой податью), народ русский присоединял тысячевёрстные рвы и валы, приносил в жертву, ради умиротворения диких кочевников и воинственных горцев, тысячи жизней?!" - вопрошал Фёдоров. Ничто до сих пор не могло помешать идее государства утверждать себя как высшее творческое достижение народных низов, уходящих в перегной торжества этой идеи

Даже последняя революция, явившаяся с лозунгами разрушения традиционных государственных институтов, упразднения границ, с идеалами интернационализма, кончила укреплением такого мощного государства, какого вообще не знала история России, государства, пугавшего мир, за фиговым листиком "благородных" целей которого - нести в свет передовые идеи социальной справедливости - так и усматривали старое имперское мурло. Тем не менее в самой этой упорно пробивающейся форме государства Фёдоров видел стремление народа к собиранию, предельной концентрации сил, к

267

созданию общности, воспитывающей такие качества, как мужество, самоотверженность, идеал служения, которые должны наконец быть обращены на своё истинное Дело. На вышепоставленный патетический вопрос русский пророк отвечал: "Собирание во имя предков и ради предков, соединение всех живущих для воскрешения умерших". И в государственном строительстве действуют мощные формообразующие силы, исходящие из источника глубинной российской метафизики; как бы созидалась форма, которая ждёт наполнения истинным, присущим ей содержанием

Война, ситуация, грозящая смертью всему государственому целому, её душевные последствия особенно выявляют эту метафизику. Фёдоров считал основной особенностью православия печалование о розни мира, об уходящих в смерть отцах и братьях наших. И тогда, когда массы народа воспитаны были в атеистической традиции, эта потребность печалования всё равно находила себе дорогу. Вспомните душевные, главные песни, что звучали и сейчас ещё изредка звучат по радио и телевидению, посмотрите щемяще популярные фильмы о войне, всё то, что выражало и формировало психею масс. Основное событие, на котором воспитывались ещё совсем недавно и наши дети, - последняя война. Но это не значило, что особенно пестовались какие-то боевые спартанские качества, ненависть к врагу и новая готовность с ним сразиться. Нет, тут была создана дозволенная, принимаемая самым не "безумным", обыденно-природным сознанием ситуация, в которой можно страстно, от всей души не принимать смерть, бесконечно оплакивать убитых когда-то. Разворачивалось грандиозное душевное полусознательное иносказание для самого главного, метафизического переживания. Разносилось в песнях, звучало в книгах и фильмах нескончаемое печалование - скорбь и память по убитым, как бы заместителям всех умерших. Необходимо было только расширить этот плач на всех. Особенно наглядно пронзала необходимость такого расширения при виде ветеранов, этих как бы "бессмертных" счастливцев, избегнувших страшной участи их товарищей, которых мы так проникновенно оплакивали, наблюдая их то рядом, то по телевидению или в кино. Но, Боже, они ведь тоже и особенно очевидные смертники: это у них написано на лицах, в по-

268