|
Миросозерцание Достоевского 01
Н.А.Бердяев
Ргаhа, 1923, изд-во YMCA-PRESS. Печатается по этому изданию
ОГЛАВЛЕНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
ГЛАВА I. Духовный образ Достоевского
ГЛАВА II. Человек
ГЛАВА III. Свобода
ГЛАВА IV. Зло
ГЛАВА V. Любовь
ГЛАВА VI. Революция. Социализм
ГЛАВА VII. Россия
ГЛАВА VIII. Великий Инквизитор. Богочеловек и человекобог
ГЛАВА IX. Достоевский и мы
[1]
И свет во тьме светит, и тьма не объяла его,
От Иоанна. Глава 1.5
ПРЕДИСЛОВИЕ
Достоевский имел определяющее значение в моей духовной жизни, ещё мальчиком получил я прививку от Достоевского. Он потряс мою
душу более, чем кто-либо из писателей и мыслителей. Я всегда делил
людей на людей Достоевского и людей, чуждых его духу. Очень ранняя
направленность моего сознания на философские вопросы была связана
"проклятыми вопросами" Достоевского. Каждый раз, когда
я перечитывал Достоевского, он открывался мне все с новых и новых
сторон. В юности с пронизывающей остротой запала в мою душу тема
"Легенды о Великом Инквизиторе". Моё первое обращение
ко Христу было обращением к образу Христа в Легенде. Идея свободы
всегда была основной для моего религиозного мироощущения и миросозерцания,
и в этой первичной интуиции свободы я встретился с Достоевским,
как своей духовной родиной. У меня была давняя потребность написать
книгу о Достоевском, и я осуществлял её лишь частично в нескольких
статьях. Семинар, который я вел о Достоевском в "Вольной академии
Духовной Культуры"[2] в течение зимы 1920-21 года, окончательно
побудил меня собрать все мои мысли о Достоевском. И я написал книгу,
в которой не только пытался раскрыть миросозерцание Достоевского,
но и вложил очень многое от моего собственного миросозерцания
Москва, 23 сентября 1921 г.
ГЛАВА I
Духовный образ Достоевского
Я не собираюсь писать историко-литературного исследования о Достоевском,
не предполагаю дать его биографию и характеристику его личности.
Менее всего также моя книга будет этюдом в области "литературной
критики" - род творчества не очень мною ценимый. Нельзя было
бы также сказать, что я подхожу к Достоевскому с психологической
точки зрения, раскрываю "психологию" Достоевского. Моя
задача - иная. Моя работа должна быть отнесена к области пневматологии,
а не психологии. Я хотел бы раскрыть дух Достоевского, выявить его
глубочайшее мироощущение и интуитивно воссоздать его миросозерцание.
Достоевский был не только великий художник, он был также великий
мыслитель и великий духовидец. Он - гениальный диалектик, величайший
русский метафизик. И д e и играют огромную, центральную роль в творчестве
Достоевского. И гениальная, идейная диалектика занимает не меньшее
место у Достоевского, чем его необычайная психология. Идейная диалектика
есть особый род его художества. Он художеством своим проникает в
первоосновы жизни идей, и жизнь идей пронизывает его художество.
Идеи живут у него органической жизнью; имеют свою неотвратимую,
жизненную судьбу. Эта жизнь идей - динамическая жизнь, в ней нет
ничего статического, нет остановки и окостенения. И Достоевский
исследует динамические процессы в жизни идей. В творчестве его поднимается
огненный вихрь идей. Жизнь идей протекает в раскаленной, огненной
атмосфере - охлажденных идей у Достоевского нет, и он ими не интересуется.
Поистине в Достоевском есть что-то от Гераклитова духа. Все в нём
огненно и динамично, все в движении, в противоречиях и борьбе. Идеи
у Достоевского - не застывшие, статические категории,- это - огненные
токи. Все идеи Достоевского связаны с судьбой человека, с судьбой
мира, с судьбой Бога. Идеи определяют судьбу. Идеи Достоевского
глубоко онтологичны, бытийственны, энергетичны и динамичны. В идее
сосредоточена и скрыта разрушительная энергия динамита. И Достоевский
показывает, как взрывы идей разрушают и несут гибель. Но в идее
же сосредоточена и скрыта и воскрешающая и возрождающая энергия.
Мир идей у Достоевского совсем особый, небывало оригинальный мир,
очень отличный от мира идей Платона. Идеи Достоевского - не прообразы
бытия, не первичные сущности и уж, конечно, не нормы, а судьбы бытия,
первичные огненные энергии. Но не менее Платона признавал он определяющее
значение идей. И вопреки модернистической моде, склонной отрицать
самостоятельное значение идей и заподозривать их ценность в каждом
писателе, к Достоевскому нельзя подойти, нельзя понять его, не углубившись
в его богатый и своеобразный мир идей. Творчество Достоевского есть
настоящее пиршество мысли. И те, которые отказываются принять участие
в этом пиршестве на том основании, что в своей скептической рефлексии
заподозрили ценность всякой мысли и всякой идеи, обрекают себя на
унылое, бедное и полуголодное существование. Достоевский открывает
новые миры. Эти миры находятся в состоянии бурного движения. Через
миры эти и их движение разгадываются судьбы человека. Но те, которые
ограничивают себя интересом к психологии, к формальной стороне художества,
те закрывают себе доступ к этим мирам и никогда не поймут того,
что раскрывается в творчестве Достоевского. И вот я хочу войти в
самую глубину мира идей Достоевского, постигнуть его миросозерцание.
Что такое миросозерцание писателя? Это его созерцание мира, его
интуитивное проникновение во внутреннее существо мира. Это и есть
то, что открывается творцу о мире, о жизни. У Достоевского было
своё откровение, и я хочу постигнуть его. Миросозерцание Достоевского
не было отвлечённой системой идей, такой системы нельзя искать у
художника, да и вряд ли она вообще возможна. Миросозерцание Достоевского
есть его гениальная интуиция человеческой и мировой судьбы. Это
интуиция художественная, но не только художественная, это - также
идейная, познавательная, философская интуиция, это - гнозис. Достоевский
был в каком-то особенном смысле гностиком. Его творчество есть знание,
наука о духе, Миросозерцание Достоевского прежде всего в высшей
степени динамическое, и в этой динамичности я и хочу его раскрыть,
С этой динамической точки зрения у Достоевского нет никаких противоречий.
Он осуществляет принцип - coinsidentia oppositorum[3]. Из углубленного
чтения Достоевского каждый должен выйти обогащенный знанием, И это
знание я хотел бы в полноте восстановить
О Достоевском много писали. Много интересного и верного о нём было
сказано. Но всё-таки не было достаточно целостного к нему подхода.
К Достоевскому подходили с разных "точек зрения", его
оценивали перед судом разных миросозерцаний, и разные стороны Достоевского
в зависимости от этого открывались или закрывались. Для одних он
был прежде всего предстателем за "униженных и оскорбленных",
для других - "жестоким талантом", для третьих - пророком
нового христианства, для четвертых он открыл "подпольного человека",
для пятых он был прежде всего истинным православным и глашатаем
русской мессианской идеи. Но во всех этих подходах, что-то приоткрывавших
в Достоевском, не было конгениальности его целостному духу. Долгое
время для традиционной русской критики Достоевский оставался закрытым,
как и все величайшие явления русской литературы. H.Михайловский
органически был не способен понять Достоевского. Для понимания Достоевского
нужен особый склад души. Для познания Достоевского в познающем должно
быть родство с предметом, с самим Достоевским, что-то от его духа.
Только в начале XX века у нас началось духовное и идейное движение,
в котором родились души, более родственные Достоевскому. И необычайно
возрос у нас интерес к Достоевскому. Лучше всего всё-таки писал
о Достоевском Мережковский в своей книге "Л.Толстой и Достоевский".
Но и он слишком занят проведением всей религиозной схемы, параллелью
с Л.Толстым. Для него Достоевский часто является лишь средством
для проповеди религии воскресшей плоти, и единственное своеобразие
духа Достоевского он не видит. Но впервые Мережковскому удалось
что-то приоткрыть в Достоевском, что раньше оставалось совершенно
закрытым. Его подход к Достоевскому всё же принципиально неверен.
Всякого великого писателя, как великое явление духа, нужно принимать
как целостное явление духа. В целостное явление духа нужно интуитивно
проникать, созерцать его, как живой организм, вживаться в него.
Это - единственный верный метод. Нельзя великое, органическое явление
духа подвергать вивисекции, оно умирает под ножом оператора, и созерцать
его целость уже более нельзя. К великому явлению духа нужно подходить
с верующей душой, не разлагать его с подозрительностью и скепсисом.
Между тем как люди нашей эпохи очень склонны оперировать любого
великого писателя, подозревая в нём рак или другую скрытую болезнь.
И целостный духовный образ исчезает, созерцание делается невозможным.
Созерцание несоединимо с разложением предмета созерцания. И я хочу
попытаться подойти к Достоевскому путем верующего, целостного интуитивного
вживания в мир его динамических идей, проникнуть в тайники его первичного
миросозерцания
* * *
Если всякий гений национален, а не интернационален, и выражает всечеловеческое
в национальном, то это особенно верно по отношению к Достоевскому..
Он характерно русский, до глубины русский гений, самый русский из
наших великих писателей и вместе с тем наиболее всечеловеческий
по своему значению и по своим темам. Он был русским человеком. "Я
всегда был истинно русский",- пишет он про себя A.Майкову.
Творчество Достоевского есть русское слово о всечеловеческом. И
потому из всех русских писателей он наиболее интересен для западноевропейских
людей. Они ищут в нём откровений о том всеобщем, что и их мучит,
но откровений иного, загадочного для них мира русского Востока.
Понять до конца Достоевского - значит понять что-то очень существенное
в строе русской души, значит приблизиться к разгадке тайны России.
Но ведь, как говорит другой великий русский гений:
Умом Россию не понять
Аршином общим не измерить[4]
Достоевский отражает все противоречия русского духа, всю его антиномичность,
допускающую возможность самых противоположных суждений о России
и русском народе. По Достоевскому можно изучать наше своеобразное
духовное строение. Русские люди, когда они наиболее выражают своеобразные
черты своего народа,- а п о к а л и п т и к и или н и г и л и с
т ы. Это значит, что они не могут пребывать в середине душевной
жизни, в середине культуры, что дух их устремлен к конечному и предельному.
Это - два полюса, положительный и отрицательный, выражающие одну
и ту же устремленность к концу. И как глубоко отлично строение духа
русского от строения духа немецкого,- немцы - мистики или критицисты,
и строения духа французского,- французы - догматики или скептики.
Русский душевный строй - самый трудный для творчества культуры,
для исторического пути народа. Народ с такой душой вряд ли может
быть счастлив в своей истории. Апокалиптика и нигилизм с противоположных
концов, религиозного и атеистического, одинаково низвергают культуру
и историю, как середину пути. И часто трудно бывает определить,
почему русский человек объявляет бунт против культуры и истории
и низвергает все ценности, почему он оголяется, потому ли, что он
нигилист, или потому, что он апокалиптик и устремлен к всеразрешающему
религиозному концу истории. В своей записной книжке Достоевский
пишет: "Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты".
И Достоевский исследует до глубины русский нигилизм. Антиномическая
полярность русской души совмещает нигилизм с религиозной устремленностью
к концу мира, к новому откровению, новой земле и новому небу. Русский
нигилизм есть извращенная русская апокалиптичность. Такая духовная
настроенность очень затрудняет историческую работу народа, творчество
культурных ценностей, она очень не благоприятствует всякой душевной
дисциплине. Это имел в виду K.Леонтьев, когда говорил, что русский
человек может быть святым, но не может быть честным. Честность -
нравственная середина, буржуазная добродетель, она не интересна
для апокалиптиков и нигилистов. И это свойство оказалось роковым
для русского народа, потому что святыми бывают лишь немногие избранники,
большинство же обрекается на бесчестность. Немногие лишь достигают
высшей духовной жизни, большинство же оказывается ниже средней культурной
жизни. Поэтому в России так разителен контраст между очень немногочисленным
высшим культурным слоем, между подлинно духовными людьми и огромной
некультурной массой. В России нет культурной среды, культурной середины
и почти нет культурной традиции. В отношении к культуре все почти
русские люди нигилисты. Культура ведь, не разрешает проблемы конца,
исхода из мирового процесса, она закрепляет середину. Русским мальчикам
(излюбленное выражение Достоевского), поглощенным решением конечных
мировых вопросов, или о Боге и бессмертии, или об устроении человечества
по новому штату, атеистам, социалистам и анархистам, культура представляется
помехой в их стремительном движении к концу. Прыжок к концу противополагают
русские люди историческому и культурному труду европейских людей.
Отсюда вражда к форме, к формальному началу в праве, государстве,
нравственности, искусстве, философии, религии. Характеру русского
человека претит формализм европейской культуры, он ему чужд. У русского
человека - незначительная формальная одарённость. Форма вносит меру,
она сдерживает, ставит границы, укрепляет в середине. Апокалиптический
и нигилистический бунт сметает все формы, смещает все границы, сбрасывает
все сдержки. Шпенглер в своей недавно вышедшей интересной книжке
"Ргеиssепtит und Sozialismus"[5] говорит, что Россия есть
совсем особый мир, таинственный и непонятный для европейского человека,
и открывает в ней "апокалиптический бунт против личности".
Русские апокалиптики и нигилисты пребывают на окраинах души, выходят
за пределы. Достоевский до глубины исследовал апокалипсис и нигилизм
русского духа. Он открыл какую-то метафизическую историю русской
души, её исключительную склонность к одержимости и беснованию. Он
до глубины исследовал русскую революционность, с которой тесно связано
и русское "черносотенство". И русская историческая судьба
оправдала прозрения Достоевского. Русская революция совершилась
в значительной степени по Достоевскому. И как ни кажется она разрушительной
и губительной для России, она всё же должна быть признана русской
и национальной. Саморазрушение и самосожигание - русская национальная
черта
Такой строй нашей национальной души помог Достоевскому углубить
душевное до духовного, выйти за пределы душевной середины и открыть
духовные дали, духовные глубины. За пластами душевной оформленности,
устоявшегося душевного строя, за душевными наслоениями, освещенными
рациональным светом и подчиненными рациональным нормам, открывает
Достоевский вулканическую природу. В творчестве Достоевского совершается
извержение подземных, подпочвенных вулканов человеческого духа.
Точно долгое время накоплялась революционная духовная энергия, почва
делалась все более и более вулканической, а на поверхности, в плоскостном
существовании душа оставалась статически устойчивой, введенной в
границы, подчиненной нормам. И вот, наконец, совершился бурный прорыв,
взрыв динамита. Достоевский и был глашатаем совершающейся революции
духа. Творчество его выражает бурный и страстный динамизм человеческой
природы. Человек отрывается от всякого устойчивого быта, перестаёт
вести подзаконное существование и переходит в иное измерение бытия.
С Достоевским нарождается в мире новая душа, новое мироощущение.
В себе самом ощущал Достоевский эту вулканическую природу, эту исключительную
динамичность духа, это огненное движение духа. О себе пишет он A.Майкову:
"А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная. Везде-то
и во всём до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил".
Он был человек опаленный, сжигаемый внутренней духовной страстью,
душа его была в пламени. И из адского пламени душа его восходит
к свету. Все герои Достоевского - он сам; его собственный путь,
различиые стороны его существа, его муки, его вопрошания, его страдальческий
опыт. И потому в творчестве его нет ничего эпического, нет изображения
объективного быта, объективного строя жизни, нет дара перевоплощения
в природное многообразие человеческого мира, нет всего того, что
составляет сильную сторону Льва Толстого. Романы Достоевското -
не настоящие романы, это трагедии, но и трагедии особого рода[6].
Это внутренняя трагедия единой человеческой судьбы, единого человеческого
духа, раскрывающегося лишь с разных сторон в различные моменты своего
пути
Достоевскому дано было познать человека в страстном, буйном, исступленном
движении, в исключительной динамичности. Ничего статического нет
у Достоевского. Он весь в динамике духа, в огненной стихии, в исступленной
страсти. Все совершается у Достревского в огненном вихре, все кружится
в этом вихре. И когда мы читаем Достоевского, мы чувствуем себя
целиком увлеченными этим вихрем. Достоевский - художник подпочвенного
движения духа. В этом бурном движении все сдвигается со своих обычных
мест и поэтому художество его обращено не к устоявшемуся прошлому,
как художество Толстого, а к неведомому грядущему. Это - пророческое
художество. Он раскрывает человеческую природу, исследует её не
в устойчивой середине, не в бытовой, обыденной её жизни, не в нормальных
и нормированных формах её существования, а в подсознательном, в
безумии и преступлении. В безумии, а не в здоровье, в преступлении,
а не в подзаконности, в подсознательной, ночной стихии, а не дневном
быте, не в свете сознательно организованной души раскрывается глубина
человеческой природы, исследуются её пределы и границы. Творчество
Достоевского - дионисическое творчество. Он весь погружен в дионисическую
стихию и этот дионисизм рождает трагедию. Он затягивает в огненную
атмосферу дионисических вихрей. Он знает только экстатическую человеческую
природу. И после Достоевского все кажется прекрасным. Точно мы побывали
в иных мирах, в иных измерениях, и возвращаемся в наш размеренный,
ограниченный мир, в наше трехмерное пространство. Глубокое чтение
Достоевского есть всегда событие в жизни, оно обжигает, и душа получает
новое огненное крещение. Человек, приобщившийся к миру Достоевского,
становится новым человеком, ему раскрываются иные измерения бытия.
Достоевский - великий революционер духа. Он весь направлен против
окостенения духа
Поразительна противоположность Достоевского и Л.Толстого. Достоевский
был глашатаем совершающейся революции духа, он весь в огненной динамике
духа, весь обращён к грядущему. И вместе с тем он утверждал себя
почвенником, он дорожил связью с историческими традициями, охранял
исторические святыни, признавал историческую церковь и историческое
государство. Толстой никогда не был революционером духа, он художник
статически устоявшегося быта, обращенный к прошлому, а не будущему,
в нём нет ничего пророческого. И вместе с тем он бунтует против
всех исторических традиций и исторических святынь, с небывалым радикализмом
отрицает историческую церковь и историческое государство, не хочет
никакой преемственности культуры. Достоевский изобличает внутреннюю
природу русского нигилизма. Толстой сам оказывается нигилистом,
истребителем святынь и ценностей. Достоевский знает о совершающейся
революции, которая всегда начинается в духовной подпочве. Он прозревает её пути и её плоды. Толстой не знает, что началась в духовной подпочве
революция, и ничего не прозревает, но он сам захвачен одной из сторон
этого революционного процесса, как слепец. Достоевский пребывает
в духовном и оттуда все узнает. Толстой пребывает в душевно-телесном
и потому не может знать, что совершается в самой глубине, не предвидит
последствий революционного процесса. Художество Толстого, быть может,
более совершенное, чем художество Достоевского, его романы - лучшие
в мире романы. Он великий художник ставшего. Достоевский же обращён
к становящемуся[7]. Художество становящегося не может быть так совершенно,
как художество ставшего. Достоевский более сильный мыслитель, чем
Толстой, он более знает, он знает противоположности. Толстой же
не умеет повернуть голову, он смотрит вперёд по прямой линии. Достоевский
воспринимает жизнь из человеческого духа. Толстой же воспринимает
жизнь из души природы. Поэтому Достоевский видит революцию, совершающуюся
в глубине человеческого духа. Толстой же прежде всего видит устойчивый,
природный строй человеческой жизни, её растительно-животные процессы.
Достоевский на своём знании человеческого духа основывает свои предвидения.
Толстой же прямолинейно бунтует против того растительно-животного
человеческого быта, который он исключительно видит. И для Достоевского
оказывается невозможной моралистическая прямолинейность Толстого.
Толстой с неподражаемым совершенством даёт художественное благообразие
ставших форм жизни. Как для художника становящегося, для Достоевского
оказывается недостижимым это художественное благообразие. Художество
Толстого есть Аполлоново искусство. Художество Достоевского - Дионисово
искусство. И ещё в одном отношении замечательно соотношение Толстого
и Достоевского. Толстой всю жизнь искал Бога, как ищет его язычник,
природный человек, от Бога в естестве своём далёкий. Его мысль была
занята теологией, и он был очень плохой теолог. Достоевского мучит
не столько тема о Боге, сколько тема о человеке и его судьбе, его
мучит загадка человеческого духа. Его мысль занята антропологией,
а не теологией. Он не как язычник, не как природный человек решает
тему о Боге, а как христианин, как духовный человек решает тему
о человеке. Поистине, вопрос о Боге - человеческий вопрос. Вопрос
же о человеке - божественный вопрос, и, быть может, тайна Божья
лучше раскрывается через тайну человеческую, чем через природное
обращение к Богу вне человека. Достоевский не теолог, но к живому
Богу он был ближе, чем Толстой. Бог раскрывается ему в судьбе человека.
Быть может, следует быть поменьше теологом и побольше антропологом.
* * *
Был ли Достоевский реалистом? Прежде чем решать этот вопрос, нужно
знать, может ли вообще великое и подлинное искусство быть реалистическим.
Сам Достоевский иногда любил себя называть реалистом и считал реализм
свой - реализмом действительной жизни. Конечно, он никогда не был
реалистом в том смысле, в каком наша традиционная критика утверждала
у нас существование реалистической школы Гоголя. Такого реализма
вообще не существует, менее всего им был Гоголь и, уж конечно, не
был им Достоевский. Всякое подлинное искусство символично - оно
есть мост между двумя мирами, оно ознаменовывает более глубокую
действительность, которая и есть подлинная реальность. Эта реальная
действительность может быть художественно выражена лишь в символах,
она не может быть непосредственно реально явлена в искусстве. Искусство
никогда не отражает эмпирической действительности, оно всегда проникает
в иной мир, но этот иной мир доступен искусству лишь в символическом
отображении. Искусство Достоевского все - о глубочайшей духовной
действительности, о метафизической реальности, оно менее всего занято
эмпирическим бытом. Конструкция романов Достоевского менее всего
напоминает так называемый "реалистический" роман. Сквозь
внешнюю фабулу, напоминающую неправдоподобные уголовные романы,
просвечивает иная реальность. Не реальность эмпирического, внешнего
быта, жизненного уклада, не реальность почвенных типов реальны
y Достоевского. Реальна у него духовная глубина человека, реальна
судьба человеческого духа. Реально отношение человека и Бога, человека
и дьявола, реальны у него идеи, которыми живёт человек. Те раздвоения
человеческого духа, которые составляют глубочайшую тему романов
Достоевского, не поддаются реалистической трактовке. Потрясающе
гениальная обрисовка отношений между Иваном Карамазовым и Смердяковым,
через которые открываются два "я" самого Ивана, не может
быть названа "реалистической". И ещё менее реалистичны
отношения Ивана и черта. Достоевский не может быть назван реалистом
и в смысле психологического реализма. Он не психолог, он - пневматолог
и метафизик-символист. 3а жизнью сознательной у него всегда скрыта
жизнь подсознательная, и с нею связаны вещие предчувствия. Людей
связывают не только те отношения и узы, которые видны при дневном
свете сознания. Существуют более таинственные отношения и узы, уходящие
в глубину подсознательной жизни. У Достоевского иной мир всегда
вторгается в отношения людей этого мира. Таинственная связь связывает
Мышкина с Настасьей Филипповной и Рогожиным, Раскольникова со Свидригайловым,
Ивана Карамазова со Смердяковым, Ставрогина с Хромоножкой и Шатовым.
Все прикованы у Достоевского друг к другу какими-то нездешними узами.
Нет у него случайных встреч и случайных отношений. Все определяется
в ином мире, все имеет высший смысл. У Достоевского нет случайностей
эмпирического реализма. Все встречи у него-как будто бы нездешние
встречи, роковые по своему значению. Все сложные столкновения и
взаимоотнотаения людей обнаруживают не объективно-предметную, "реальную"
действителыность, а внутреннюю жизнь, внутреннюю судьбу людей. В
этих столкновениях и взаимоотношениях людей разрешается загадка
о человеке, о его пути, выражается мировая "идея". Все
это мало походит на так называемый "реалистический" роман.
Если и можно назвать Достоевского реалистом, то реалистом мистическим.
Историки литературы и литературные критики, любящие вскрывать разного
рода влияния и заимствования, любят указывать на разного рода влияния
на Достоевского, особенно в первый период его творчества. Говорят
о влиянии B.Гюго, Жорж Занд, Диккенса, отчасти Гофмана. Но настоящее
родство у Достоевского есть только с одним из самых великих западных
писателей - с Бальзаком, который так же мало был "реалистом",
как и Достоевский. Из великих русских писателей Достоевский непосредственно
примыкает к Гоголю, особенно в первых своих повестях. Но отношение
к человеку у Достоевского существенно иное, чем у Гоголя. Гоголь
воспринимает образ человека разложившимся, у него нет людей, вместо
людей - странные хари и морды. В этом близко к Гоголю искусство
Андрея Белого. Достоевский же целостно воспринимал образ человека,
открывал его в самом последнем и падшем. Когда Достоевский стал
во весь свой рост и говорил своё творческое новое слово, он уже
был вне всех влияний и заимствований, он - единственное, небывалое
в мире творческое явление
"3аписки из подполья" разделяют творчество Достоевского
на два периода. До "3аписок из подполья" Достоевский был ещё психологом, хотя с психологией своеобразной, он - гуманист,
полный сострадания к "бедным людям", к "униженным
и оскорбленным", к героям "мертвого дома". С "3аписок
из подполья" начинается гениальная идейная диалектика Достоевского.
Он уже не только психолог, он - метафизик, он исследует до глубины
трагедию человеческого духа. Он уже не гуманист в старом смысле
слова, он уже мало общего имеет с Жорж Занд, B.Гюго, Диккенсом и
т.п. Он окончательно порвал с гуманизмом Белинского. Если он и гуманист,
то гуманизм его совсем новый, трагический. Человек ещё более становится
в центре его творчества, и судьба человека - исключительный предмет
его интереса. Но человек берется не в плоскостном измерении гуманизма,
а в измерении глубины, во вновь раскрывающемся духовном мире. Теперь
впервые открывается то царство человеческое, которое именуется "достоевщиной".
Достоевский окончательно становится трагическим писателем. В нём
мучительность русской литературы достигает высшей точки напряжения.
Боль о страдальческой судьбе человека и судьбе мира достигает белого
каления. У нас никогда не было ренессансного духа и ренессансного
творчества. Мы не знали радости своего возрождения. Такова наша
горькая судьба. В начале XIX века, в эпоху Александра I, быть может
в самую культурную во всей нашей истории, на мгновение блеснуло
что-то похожее на возрождение, была явлена опьяняющая радость избыточного
творчества в русской поэзии. Таково светозарное, преизбыточное творчество
Пушкина. Но быстро угасла эта радость творческого избытка, в самом
Пушкине она была отравлена. Великая русская литература XIX века
не была продолжением творческого пути Пушкина,- вся она в муках
и страдании, в боли о мировом спасении, в ней точно совершается
искупление какой-то вины. Скорбный трагический образ Чаадаева стоит
у самого исхода движения созревшей русской мысли XIX века. Лермонтов,
Гоголь, Тютчев не в творческой избыточности ренессансного духа творят,
они творят в муках и боли, в них нет шипучей игры сил. Поэтому мы
видим изумительное явление Константина Леонтьева, по природе своей
человека Возрождения XVI века, забредшего в Россию XIX века, в столь
чуждую и противоположную Возрождению, изживающего в ней печальную
и страдальческую судьбу. Наконец, вершины русской литературы - Толстой
и Достоевский. В них нет ничего ренессансного. Они поражены религиозной
болью и мукой, они ищут спасения. Это характерно для русских творцов,
это очень национально в них - они ищут спасения, жаждут искупления,
болеют о мире. В Достоевском достигает вершины русская литература,
и в творчестве его выявляется этот мучительный и религиозно серьёзный
характер русской литературы. В Достоевском сгущается вся тьма русской
жизни, русской судьбы, но в тьме этой засветил свет. Скорбный путь
русской литературы, преисполненный религиозной болью, религиозным
исканием, должен был привести к Достоевскому. Но в Достоевском совершается
уже прорыв в иные миры, виден свет. Трагедия Достоевского, как и
всякая истинная трагедия, имеет катарсис, очищение и освобождение.
Не видят и не знают Достоевского те, которых он исключительно повергает
в мрак, в безысходность, которых он мучит и не радует. Есть великая
радость в чтении Достоевского, великое освобождение духа. Это -
радость через страдание. Но таков христианский путь. Достоевский
возвращает веру в человека, в глубину человека. Этой веры нет в
плоском гуманизме. Гуманизм губит человека. Человек возрождается,
когда верит в Бога. Вера в человека есть вера во Христа, в Бого-Человека.
Через всю жизнь свою Достоевский пронес исключительное, единственное
чувство Христа, какую-то исступленную любовь к лику Христа. Во имя
Христа, из бесконечной любви к Христу, порвал Достоевский с тем
гуманистическим миром, пророком которого был Белинский. Вера Достоевского
во Христа прошла через горнило всех сомнений и закалена в огне.
Он пишет в своей записной книжке: "И в Европе такой силы атеистических
выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую
во Христа и Его исповедую. Через большое горнило сомнений моя
Осанна прошла". Достоевский потерял юношескую веру в "Шиллера"
- этим именем символически обозначал он все "высокое и прекрасное",
идеалистический гуманизм. Вера в "Шиллера" не выдержала
испытания, вера в Христа выдержала все испытания. Он потерял гуманистическую
веру в человека, но остался верен христианской вере в человека,
углубил, укрепил и обогатил эту веру. И потому не мог быть Достоевский
мрачным, безысходно-пессимистическим писателем. Освобождающий свет
есть и в самом темном и мучительном у Достоевского. Это - свет Христов,
который и во тьме светит. Достоевский проводит человека через бездны
раздвоения - раздвоение основной мотив Достоевского, но раздвоение
не губит окончательно человека. Через Бого-Человека вновь может
быть восстановлен человеческий образ.
* * *
Достоевский принадлежит к тем писателям, которым удалось раскрыть
себя в своём художественном творчестве. В творчестве его отразились
все противоречия его духа, все бездонные его глубины. Творчество
не было для него, как для многих, прикрытием того, что совершалось
в глубине, Он ничего не утаил, и потому ему удалось сделать изумительные
открытия о человеке. В судьбе своих героев он рассказывает о своей
судьбе, в их сомнениях - о своих сомнениях, в их раздвоениях - о
своих раздвоениях, в их преступном опыте - о тайных преступлениях
своего духа. Биография Достоевского менее интересна, чем его творчество.
Письма Достоевского менее интересны, чем его романы. Он всего себя
вложил в свои произведения. По ним можно изучить его. Поэтому Достоевский
менее загадочен, чем многие другие писатели, его легче разгадать,
чем, например, Гоголя. Гоголь - один из самых загадочных русских
писателей. Он не открывал себя в своём творчестве, он унес с собой
тайну своей личности в иной мир. И вряд ли удастся когда-либо её вполне разгадать. Такой загадкой останется для нас личность Вл.Соловьёва.
В своих философских и богословских трактатах, в своей публицистке
Вл.Соловьёв прикрывал, а не открывал себя, в них не отражается противоречивость
его природы. Лишь по отдельным стихотворениям можно кое о чем догадаться.
Не таков Достоевский. Особенность его гения была такова, что ему
удалось до глубины поведать в своём творчестве о собственной судьбе,
которая есть вместе с тем мировая судьба человека. Он не скрыл от
нас своего Содомского идеала, и он же открыл нам вершины своего
Мадонского идеала. Поэтому творчество Достоевского есть откровение.
Эпилепсия Достоевского не есть поверхностная его болезнь, в ней
открываются самые глубины его духа
Достоевский любил называть себя "почвенником" и исповедовал
почвенную идеологию. И это верно лишь в том смысле, что он был и
оставался русским человеком, органически связанным с русским народом.
Он никогда не отрывался от национальных корней. Но он не походил
на славянофилов, он принадлежал уже совершенно другой эпохе. По
сравнению со славянофилами Достоевский был русским скитальцем, русским
странником по духовным мирам. У него не было своего дома и своей
земли, не было уютного гнезда помещичьих усадеб. Он не связан уже
ни с какой статикой быта, он весь в динамике, в беспокойстве, весь
пронизан токами, идущими от грядущего, весь в революции духа. Он
- человек - Апокалипсиса. Славянофилы не были ещё больны апокалиптической
болезнью. Достоевский прежде всего изображал судьбу русского скитальца
и отщепенца, и это гораздо характернее для него, чем его почвенность.
Это скитальчество он считал характерной русскои чертой. Славянофилы
же были приземистыми, вросшими в землю людьми, крепкими земле людьми.
И сама почва земли была ещё под ними твердой и крепкой. Достоевский
- подземный человек. Его стихия - огонь, а не земля. Его линия -
вихревое движение. И все уже иное у Достоевского, чем у славянофилов.
Он по-иному относится к Западной Европе, он - патриот Европы, а
не только России, по-иному относится к петровскому периоду русской
истории, он писатель петербургского периода, художник Петербурга.
Славянофилы были в цельном быту. Достоевский весь уже в раздвоении.
Мы ещё увидим, как отличаются идеи Достоевского о России от идей
славянофилов. Но сразу же хотелось бы установить, что Достоевский
- не славянофильской породы. По бытовому облику своему Достоевский
был очень типичный русский писатель, литератор, живший своим трудом.
Его нельзя мыслить вне литературы. Он жил литературой и духовно,
и материально. Он ни с чем не был связан, кроме литературы. И он
являл своей личностью горькую судьбу русского писателя
* * *
Поистине изумителен ум Достоевского, необычайна острота его ума.
Это - один из самых умных писателей мировой литературы. Ум его не
только соответствует силе его художественного дара, но, быть может,
превосходит его художественный дар. В этом он очень отличается от
Л.Толстого, который поражает неповоротливостью, прямолинейностью,
почти плоскостью своего ума, не стоящего на высоте его гениального
художественного дара. Конечно, не Толстой, а Достоевский был великим
мыслителем. Творчество Достоевского есть изумительное по блеску,
искристое, пронизывающее откровение ума. По силе и остроте ума из
великих писателей с ним может быть сравнен лишь один Шекспир, великий
ум Возрождения. Даже ум Гёте, величайшего из великих, не обладал
такой остротой, такой диалектической глубиной, как ум Достоевского.
И это тем более изумительно, что Достоевский пребывает в дионисической,
оргийной стихии. Эта стихия, когда она целиком захватывает человека,
обычно не благоприятствует остроте и зоркостй ума, она замутняет
ум. Но у Достоевского мы видим оргийность, экстатичность самой мысли,
дионисична у него сама диалектика идей. Достоевский опьянен мыслью,
он весь в огневом вихре мысли. Диалектика идеи у Достоевского опьяняет,
но в опьянении этом острота мысли не угасает, мысль достигает последней
остроты. Те, которые не интересуются идейной диалектикой Достоевского,
трагическими путями его гениальной мысли, для кого он лишь художник
и психолог, те не знают много в Достоевском, не могут понять его
духа. Все творчество Достоевского есть художественное разрешение
идейной задачи, есть трагическое движение идей. Герой из подполья
- идея, Раскольников - идея, Ставрогин, Кириллов, Шатов, П.Верховенский
- идеи, Иван Карамазов -идея. Все герои Достоевского поглощены какой-нибудь
идеей, опьянены идеей, все разговоры в его романах представляют
изумительную диалектику идей. Все,что написано Достоевским, написано
им о мировых "проклятых" вопросах. Это менее всего рзначает,
что Достоевский писал тенденциозные романы а these[8] для проведения
каких-либо идей. Идеи совершенно имманентны его художеству, он художественно
раскрывает жизнь идей. Он - "идейный" писатель в платоновском
смысле слова, а не в том противном смысле, в каком это выражение
обычно употреблялось в нашей критике. Он созерцает первичные идеи,
но всегда в движении, в динамике, в трагической их судьбе, а не
в покое. О себе Достоевский очень скромно говорил: "Шваховат
я в философии (но не в любви к ней, в любви к ней силен)".
Это значит, что академическая философия ему плохо давалась. Его
интуитивный гений знал собственные пути философствования. Он был
настоящим философом, величайшим русским философом. Для философии
он даёт бесконечно много, Философская мысль должна быть насыщена
его созерцаниями. Творчество Достоевского бесконечно важно для философской
антропологии, для философии истории, для философии религии, для
нравственной философии. Он, быть может, малому научился у философии,
но многому может её научить, и мы давно уже философствуем о последнем
под знаком Достоевского. Лишь философствование о предпоследнем
связано с традиционной философией
* * *
Достоевский открывает новый духовный мир, он возвращает человеку
его духовную глубину. Эта духовная глубина была отнята у человека
и отброшена в трансцендентную даль, в недосягаемую для него высь.
И человек остался в серединном царстве своей души и на поверхности
своего тела. Он перестал ощущать измерение глубины. Этот процесс
отчуждения от человека его глубинного духовного мира начинается
в религиозно-церковной сфере, как отдаление в исключительно трансцендентный
мир своей жизни духа и создания религии для души, устремленной к
этому отнятому у нее духовному миру. Кончается же этот процесс позитивизмом,
агностицизмом и материализмом, то есть совершенным обездушиванием
человека и мира. Трансцендентный мир окончательно вытесняется в
непознаваемое. Все пути сообщения пресекаются, и в конце концов
этот мир совсем отрицается. Вражда официального христианства ко
всякому гностицизму должна кончиться утверждением агностицизма,
выбрасывание духовной глубины человека вовне должно привести к отрицанию
всякого духовного опыта, к замыканию человека в "материальной"
и "психологическсй" действительности. Достоевский, как
явление духа, обозначает поворот внутрь, к духовной глубине человека,
к духовному опыту, возвращение человеку его собственной духовной
глубины, прорыв через замкнутую "материальную" и "психологическую"
действительность. Для него человек есть не только "психологическое",
но и духовное существо. Дух не вне человека, а внутри человека.
Достоевский утверждает безграничность духовного опыта, снимает все
ограничения, сметает все сторожевые посты. Духовные дали открываются
во внутреннем имманентном движении. В человеке и через человека
постигается Бог. Поэтому Достоевского можно признать имманентистом
в глубочайшем смысле слова. Это и есть путь срободы, открываемый
Достоевским. Он раскрывает Христа в глубине чсловека, через страдальческий
путь человека, через свободу. Религия Достоевского по типу своему
противоположна авторитарно-трансцендентному типу религиозности.
Это - самая свободная религая, какую видел мир, дышащая пафосом
свободы. В религиозном сознании своём Достоевский никогда не достигал
окончательной цельности, никогда не преодолевал до конца противоречий,
он был в пути. Но положительный пафос его был в небывалой религии
свободы и свободной любви. В "Дневнике писателя" можно
найти места, которые покажутся противоречащими такому пониманию
Достоевского. Но нужно сказать, что "Дневник писателя"
заключает в себе и все основные идеи Достоевского, разбросанные
в разных местах. Эти идеи потом с большей ещё силой повторяются
в его романах. Там есть уже идейная диалектика "Легенды о Великом
Инквизиторе", в которой утверждается религия свободы. В противоположность
часто высказываемому мнению нужно энергично настаивать на том, что
дух Достоевского имел положительное, а не отрицательное направление.
Пафос его был - пафос утверждения, а не отрицания. Он принимал Бога,
человека и мир через все муки раздвоения и тьму. Достоевский до
глубины понимал природу русского нигилизма. Но если он что-либо
и отрицал, то отрицал нигилизм. Он - антинигилист. И это отличает
его от Л.Толстого, который был заражен нигилистическим отрицанием.
Ныне Достоевский стал нам ближе, чем когда-либо. Мы приблизились
к нему. И много нового открывается у него для нас в свете познания
пережитой нами трагической русской судьбы.
[1] Впервые: Бердяев Н., Миросозерцание Достоевского. Ргаhа,
1923, изд-во YMCA-PRESS. Печатается по этому изданию. Рец. см.:
Шлёцер Б. Новейшая литература о Достоевском // Современные записки,
1923. № 17. C, 451 - 456; Ильин Вл. Достоевский и Бердяев // Новый
журнал, 1971. Кн, 105
"Миросозерцание" - итоговая книга Бердяева о Достоевском,
она вобрала в себя более чем десятилетние размышления о писателе:
от первой статьи "Великий Инквизитор" до "Откровения
о человеке в творчестве Достоевского" и "Духи русской
революции". О связи "Миросозерцания" с предшествующими
статьями Бердяева о Достоевском см. комментарий к статье "Откровение"
В "Предисловии" Бердяев точно указывает дату её завершения
- 23 сентября 1921 г, и отмечает, что побудительным мотивом её создания
явился семинар о Достоевском, который он вел в Вольной Академии
Духовной Культуры зимой 1920 / 21 г. Здесь же Бердяев достаточно
точно определил и свой подход к исследованию Достоевского: "..я
написал книгу, в которой не только пытался раскрыть миросозерцание
Достоевского, но и вложил очень многое от моего собственного миросозерцания"
Для понимания этой книги важно учесть три ряда факторов. Первый
ряд - социально-исторический. Это время 3-x революций и 3-x войн,
первых послеоктябрьских лет - событий важных, непохожих друг на
друга, но подтверждающих мысль о катастрофичности эпохи начала XX
в. Второй ряд - идеологический или духовно-философский. Он связан
с поворотом части русской интеллигенции от материализма и марксизма
к идеализму, критика ею позитивизма, материализма и марксизма, "антропоцентристского"
человекобожеского гуманизма, той "антропологической гордыни",
которая, по мнению представителей религиозно-философской мысли,
способна погубить и человека и человечество. Фигура Достоевского
в этом резком изменении всей философской проблематики, её метода
и принципов оказалась ключевой - у него искали ответы на все вопросы
современности. Примечателен такой факт: ни один представитель русской
религиозно-философской мысли не обошел имени Достоевского, почти
все они написали о нём книги, статьи или оставили иные высказывания.
Третий ряд факторов - автобиографический. Бердяев в процессе эволюции
своего мировоззрения делает Достоевского опорой всех своих философско-исторических
и этико-эстетических построений. От принятия христианства и Христа
по "Легенде о Великом Инквизиторе" через преодоление Ставрогина
и "ставрогинщины" в себе он пришел к утверждению Достоевского
как гениального русского мыслителя, антрополога, пневматолога, метафизика
и пророка, выразителя нового эсхатологического, апокалиптического
христианства, персоналиста и экзистенциалиста. При этом в традициях
философской критики Бердяев трактует Достоевского так, чтобы сделать
его родственным себе. И это ему удается
Читатель должен обратить внимание на названия глав этой книги: "Достоевский",
"Человек", "Свобода", "3ло", "Любовь",
"Революция, Социализм", "Россия", "Великий
Инквизитор", "Богочеловек", "Человекобог".
Эти слова являются своеобразными "универсалиями" всего
бердяевского творчества, главными его проблемами. Каждая из этих
"универсалип" развертывалась Бердяевым многократно, в
различных статьях и книгах
Цельность "Миросозерцанию" придают и названные "универсалии",
и антиномический способ мышления, и афористический стиль.
В связи с тем, что рецензии Б. Шлёцера и Вл. Ильина были опубликованы
в эмигрантских журналах и остаются труднодоступными для многих читателей
приведем здесь их основные положения. Рецензия Б. Шлёцера была посвящена
трем книгам о Достоевском, вышедшим в 1923 r. и написанным русскими
эмигрантами. Это-Лапшин И. Эстетика Достоевского. Берлин, изд-во
"Обелиск", 1923; Вышеславцев Б. Русская стихия у Достоевского,
Берлин, изд-во "Обелиск", 1923 и Бердяев H. Миросозерцание
Достоевского. Рецензия Б. Шлёцера во многом несправедлива по отношению
ко всем трем книгам. Лишь с отдельными её моментами можно согласиться.
Во всех трех книгах рецензент отмечает один общий недостаток - "они
пренебрегают тем именно, что составляет своеобразие Достоевского,
единственную неповторимую черту его творческой деятельности"
(Шлёцер Б. Новейшая литература о Достоевском // Современные
записки- 1923. № 17. C. 454). Этой "неповторимой чертой",
определяющей все творчество Достоевского, рецензент считает "эстетический
момент", особенности художественного мышления писателя (см,
там же.С. 454 - 455). Автор считает, что Бердяев по своему мировоззрению,
несмотря на многочисленные заверения в "созвучности" Достоевскому,
на самом деле "не созвучен Достоевскому". "Поэтому
книгу его следовало озаглавить по справедливости отнюдь не - "Миросозерцание
Достоевского", но - "Миросозерцание Бердяева"-. -
И это не лишает книгу её значения... Ведь большую ценность представляет
и мышление самого Бердяева!" (там же. C, 460). И далее рецензент,
заявив, что он никогда "не переживал с такой остротой динамичности
Достоевского, как при чтении книги Бердяева", вдруг утверждает,
что "мышление самого Бердяева... не динамично... не диалектично",
несмотря на то, что "слово "диалектика" - одно из
любимых выражений Бердяева" (там же. C. 460 -461). Критикуется
Бердяев и за "мистическое благодушие", неподвижность языка
и мысли, за стремление обязательно находить у Достоевского выход
из трагических тупиков (см.: там же. C. 461 - 465)
Приведем и другой - противоположный отзыв о книге. Он принадлежит
Вл. Ильину, человеку, отношения Бердяева с которым резко изменились
в эмиграции. (См. Бердяев H. Самопознание. C. 268). В статье "Достоевский
и Бердяев" он даёт такую оценку: "В своей блестящей и
несомненно гениальной книге о Достоевском H.A.Бердяев как бы ПЕРЕРОС
СЕБЯ... (Выделено Вл. Ильиным. - Г.)... книга H. A. Бердяева о
Достоевском так сильна, глубока и гениальна, что после нее нечего
бояться за судьбу её автора ни в этом, ни в том мире". Ильин
Вл. Достоевский и Бердяев //Новый журнал, 1971.Кн, 105.C.260. (Нью-Йорк).
Эта общая высокая оценка подтверждается затем в статье Ильина подробным
анализом книги Бердяева
[2] Вольная Академия Духовной Культуры (ВАДК) была организована
Бердяевым в Москве в 1919 г. и существовала до его высылки из России
в августе 1922 г. После высылки он создал в Берлине как продолжение
традици "Религиозно-философскую академию", переведенную
затем в Париж из-за его отъезда. О работе Академии см.: Бердяев
H. A. Самопознание.C. 220 - 222
[3] coinsidentia oppositorum (лат.) - совпадение противоположностей
[4] Стихотворение Ф.Тютчева
[5] "Preussentum und Sozialismus" (нем.) - "Пруссачество
и социализм"
[6] О романах Достоевского как романах-трагедиях несомненно был
подсказан Бердяеву статьями Вяч.Иванова "Основной миф в романе
"Бесы"" (Русская мысль. 1914. Кн. IV) и С.Булгакова
"Русская трагедия. О "Бесах" Достоевского в связи
с постановкой романа в Московском Художественном театре (Русская
мысль. 1914. Кн. IV). Наибольший интерес в этом плане представляет
работа Вяч.Иванова "Достоевский и роман-трагедия" (Иванов
Вяч. "Борозды и межи. Опыты эстетические и критические".
М., 1916)
[7] О Толстом и Достоевском как художнике "ставшего" и
художнике "становящегося" см. у Вл.Соловьёва (Вл.С.Соловьёв
"Три речи в память Достоевского"). Сравнивая Достоевского
с Тургеневым, Гончаровым , Пушкиным, Л.Толстым, Вл.Соловьёв отдал
предпочтение Достоевскому. По Соловьёву, все русские романисты,
кроме Достоевского, "берут окружающую их жизнь так, как они
её застали, как она сложилась и выразилась, - в её готовых твердых
и ясных формах". У Достоевского же, в его "художественном
мире" "все в брожении, ничего не установилось, все ещё только становится" (Вл.С.Соловьёв "Три речи в память
Достоевского"). Такой взгляд на Достоевского был принят всеми
последующими исследователями Достоевского (см. например, В.Розанов
"Несовместимые контрасты", Н.Бердяев "Откровение
о человеке в творчестве Достоевского" )
[8] athese (франц.) - в тезисах, в виде тезисов, как тезисы.
ГЛАВА II. ЧеловекУ Достоевского был только один всепоглощающий
интерес, только одна тема, которой он отдал все свои творческие
силы. Тема эта - человек и его судьба. Не может не поражать исключительный
антропологизм и антропоцентризм Достоевского. В поглощенности Достоевского
человеком есть исступленность и исключительность. Человек не есть
для него явление природного мира, не есть одно из явлений в ряду
других, хотя бы и высшее. Человек - микрокосм, центр бытия, солнце,
вокруг которого все вращается. Все в человеке и для человека. В
человеке - загадка мировой жизни. Решить вопрос о человеке - значит
решить вопрос и о Боге. Все творчество Достоевского есть предстательство
о человеке и его судьбе, доведенное до богоборства, но разрешающееся
вручением судьбы человека Богочеловеку-Христу. Такое исключительное
антропологическое сознание возможно лишь в христианском мире, лишь
в христианскую эпоху истории. Древний мир не знал такого отношения
к человеку. Это христианство обратило весь мир к человеку и сделало
человека солнцем мира. И антропологизм Достоевского - глубоко христианский
антропологизм. И именно исключительное отношение Достоевского к
человеку делает его христианским писателем. Гуманисты не знают такого
отношения к человеку, для них человек есть лишь природное существо.
И мы увидим, что Достоевский обнаруживает внутреннюю порочность
гуманизма, его бессилие разрешить трагедию человеческой судьбы
У Достоевского нет ничего кроме человека: нет природы, нет мира
вещей, нет в самом человеке того, что связывает его с природным
миром, с миром вещей, с бытом, с объективным строем жизни. Существует
только дух человеческий и только он интересен, он исследуется. H.Страхов,
близко знавший Достоевского, говорит о нем: "Все внимание его
было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характер.
Его интересовали люди, исключительно люди, с их душевным складом,
и образом их жизни, их чувств и мысли". Во время поездки Достоевского
за границу "Достоевского не занимали особенно ни природа, ни
исторические памятники, ни произведения искусства". Правда,
у Достоевского есть город, есть городские трущобы, грязные трактиры
и вонючие меблированные комнаты. Но город есть лишь атмосфера человека,
лишь момент трагической судьбы человека, город пронизан человеком,
но не имеет самостоятельного существования, он лишь фон человека.
Человек отпал от природы, оторвался от органических корней и попал
в отвратительные городские трущобы, где корчится в муках. Город
- трагическая судьба человека. Город Петербург, который так изумительно
чувствовал и описывал Достоевский, есть призрак, порожденный человеком
в его отщепенстве и скитальчестве. В атмосфере туманов этого призрачного
города зарождаются безумные мысли, созревают замыслы преступлений,
в которых преступаются границы человеческой природы. Все сконцентрировано
и сгущено вокруг человека, оторвавшегося от божественных первооснов.
Все внешнее - город и его особая атмосфера, комнаты и их уродливая
обстановка, трактиры с их вонью и грязью, внешние фабулы романа,-
все это лишь знаки, символы внутреннего, духовного человеческого
мира, лишь отображения внутренней человеческой судьбы. Ничто внешнее,
природное или общественное, бытовое не имеет для Достоевского самостоятельной
действительности. Грязные трактиры, в которых "русские мальчики"
ведут разговоры о мировых вопросах, лишь символически отображенные
моменты человеческого духа и диалектики идей, органически с этой
судьбой срощенной. И вся сложность фабул, вся бытовая множественность
действующих лиц, сталкивающихся в страстном притяжении или отталкивании,
в вихре страстей есть лишь отображение судьбы единого человеческого
духа во внутренней его глубине. Все это вращается вокруг загадки
о человеке, все это нужно для обнаружения внутренних моментов его
судьбы
В конструкции романов Достоевского есть очень большая централизованность.
Все и всё устремлено к одному центральному человеку или этот центральный
человек устремлен ко всем и всему[1]. Человек этот - загадка, и
все разгадывают его тайну. Все притягивает эта загадочная тайна.
Вот "Подросток", одно из самых замечательных и недостаточно
оцененных творений Достоевского. Все вращается вокруг центральной
личности Версилова, одного из самых обаятельных образов у Достоевского,
все насыщено страстным к нему отношением, притяжением или отталкиванием
от него. У всех есть только одно "дело" - разгадать тайну
Версилова, загадку его личности, его странной судьбы. Противоречивость
природы Версилова всех поражает. И никто не может найти себе покоя,
прежде чем разгадает тайну версиловской лрироды. Это и есть настоящее,
серьёзное, глубоко человеческое "дело", которым все заняты.
У Достоевского вообще не бывают заняты другими "делами" .
С обычной точки зрения герои Достоевского могут производить впечатление
бездельников. Но отношение между людьми и есть самое серьёзное,
единственное серьёзное "дело". Человек выше всякого "дела".
Человек и есть единственное "дело". Никакого другого "дела",
никакого жизнестроительства в бесконечно-разнообразном человеческом
царстве Достоевского найти нельзя. Образуется какой-то центр, центральная
человеческая личность, и все вращается вокруг этой оси. Образуется
вихрь страстных человеческих отношений, и все вовлечены в него.
Все в исступлении вращаются в этом вихре. Этот вихрь поднимается
из самой глубины человеческой природы. Из подземной, вулканической
природы человека, из человеческой бездонности. Чем занят подросток,
незаконный сын Версилова, о чем хлопочет с утра до вечера, куда
вечно спешит, не имея передышки и отдыха? По целым дням бегает он
от одного к другому, чтобы узнать "тайну" Версилова, разгадать
загадку его личности. И это есть серьёзное "дело". Все
чувствуют значительность Версилова и всех поражают противоречия
его природы. Всем бросается в глаза глубокая иррациональность в
его характере. Поставлена жизненная загадка о Версилове. Это есть
загадка о человеке, о человеческой судьбе. Потому что в сложном,
противоречивом, иррациональном характере Версилова, в судьбе необыкновенного
человека скрыта загадка о человеке вообще. И кажется, что ничего
нет кроме Версилова, все существует лишь для него и по отношению
к нему, все лишь ознаменовывает его внутреннюю судьбу. Такая же
централизованная конструкция характерна для "Бесов". Ставрогин
- солнце, вокруг которого все вращается. И вокруг Ставрогина поднимается
вихрь, который переходит в беснование. Все тянется к нему, как к
солнцу, все исходит от него и возвращается к нему, все есть лишь
его судьба. Шатов, П.Верховенский, Кириллов - лишь части распавшейся
личности Ставрогина, лишь эманация этой необычайной личности, в
которой она истощается. Загадка Ставрогина, тайна Ставрогина - единственная
тема "Бесов". Единственное "дело", которым все
поглощены, есть "дело" о Ставрогине. Революционное беснование
есть лишь момент судьбы Ставрогина, ознаменование внутренней действительности
Ставрогина, его своеволия. Глубина человека у Достоевского никогда
не может быть выражена и выявлена в устойчивом быту, она всегда
обнаруживается в огненном потоке, в котором расплавляются и сгорают
все устойчивые формы, все охлажденные и застывшие бытовые уклады.
Так вводит Достоевский в самую глубину противоречий человеческой
природы, прикрытых внешним покровом быта у художников другого типа.
Раскрытие глубины человека влечет к катастрофе, за грани благоустройства
этого мира. Так раскрывается в "Бесах" распадение необыкновенной
человеческой личности, истощившей свои силы в безмерности своих
стремлений, не способной к избранию и жертве
|
