|
Русская идея
Н.А.Бердяев
Конспект 04
(не закончен)
= Данилевский =
Славянофилы
- Богатые русские помещики, просвещённые, гуманные, свободолюбивые,
но очень вкоренённые в почву, связанные бытом. Бытовой характер
славянофильства не мог не ослабить эсхатологической стороны их христианства.
При всей вражде их к империи они ещё чувствовали твердую почву под
ногами и не предчувствовали грядущих катастроф. Они духовно жили
ещё до Достоевского, до восстания Толстого, до кризиса человека,
до духовной революции. В этом они очень отличаются не только от
Достоевского, не только от Соловьёва, более связанного со стихией
воздуха, чем стихией земли, но даже от Леонтьева, уже захваченного
катастрофическим чувством жизни. В эпоху Николая I вулканичность
почвы ещё не обнаружилась. Хомякова и славянофилов нельзя назвать
в точном смысле мессианистами. Элемент профетический у них сравнительно
слаб. Они сознавали глубокую противоположность между св. Русью и
империей. Но идея св. Руси не была профетической, она обращена к
прошлому и к культу святости у русского народа. Славянофилы также
очень мало обращали внимания на русское странничество и русское
бунтарство. Для них православные христиане как будто имеют свой
пребывающий град. Им свойственна была патриархально-органическая
теория общества. Основа общества – семья, и общество должно было
быть построено по типу семейственных отношений. Славянофилы очень
семейственные, родовые люди. Но более прав К.Леонтьев , который
отрицал семейственность русских и большую силу видел в самодержавном
государстве. Народы Запада, французы в особенности, гораздо семейственнее
русских и с большим трудом порывают с семейными традициями
Самый наивный из славянофилов, К. Аксаков, говорил: "Нравственное
дело должно и совершаться нравственным путем, без помощи внешней,
принудительной силы. Вполне достойный путь один для человека, путь
свободного убеждения, путь мира, путь, который открыл нам Божественный
Спаситель и которым шли Его Апостолы". Это делает честь высоте
его нравственного сознания и характеризует его идеал, но отнюдь
не соответствует ни русской истории, ни историческому православию.
И так всегда было у славянофилов. Хомяков, например, всегда говорил
об идеальном православии и противопоставлял его реальному католичеству.
Он также всегда говорил об идеальной России, о России своего идеала
и потому неверно понимал действительную историю. Хомяков, как и
большая часть русских людей, лучших русских людей, не имел римских
понятий о собственности. Он думал, что народ, который и есть единственный
собственник земли, передал ему земельное богатство и поручил ему
владеть землёй [31]
Но он всё же жил очень богатым помещиком и имел бытовые свойства
помещика. К. Аксаков учил, что русский народ государственности не
хочет, он хочет для себя не политической свободы, а свободы духа.
Но он не имел ни свободы политической, ни свободы духа. И менее
всего он имел свободу духа в Московской России. Крестьянскую общину
славянофилы считали как бы вечной основой России и гарантией её
своеобразия. Они противополагали её западному индивидуализму. Но
можно считать доказанным, что община не была исключительной особенностью
России и была свойственна всем формам хозяйствования на известной
ступени развития. Славянофилы имели народнические иллюзии. Община
была для них не исторической, а внеисторической величиной, как бы
"иным миром" в этом мире. Русскому народу действительно
свойственна большая коммунитарность, чем народам Запада, ему мало
свойствен западный индивидуализм. Но это есть духовное, как бы метафизическое
свойство русского народа, не прикрепленное ни к каким экономическим
формам. Когда славянофилы, особенно К. Аксаков, подчеркивают значение
хорового начала у русского народа в отличие от самодовления и изоляции
индивидуума, они были правы. Но это принадлежит к духовным чертам
русского народа. "Личность в русской общине не подавлена, но
только лишена своего буйства, эгоизма, исключительности... Свобода
в ней, как в хоре". Это, конечно, не значит, что призвание
России в мире, мессианизм русского народа связаны с отсталой формой
экономической общины. Славянофилы были монархистами и даже сторонниками
самодержавной монархии. Об отношении славянофильской мысли к государству
и власти и об анархическом элементе в их мысли речь будет в особой
главе. Но сейчас необходимо отметить, что у Хомякова не было религиозной
концепции самодержавия, он демократ в понимании источника власти
и противник теократического государства и цезарепапизма. Но форму
монархии, противоположную западному абсолютизму, и Хомяков, и все
славянофилы считали необходимым началом русского своеобразия и русского
призвания. Они утверждали три основы России – православие, самодержавие
и народность, но понимали их иначе, чем официальная правительственная
идеология, в которой православие и народность были подчинены самодержавию.
На первом месте у них стояло православие. Достоевский критически
относился к славянофилам и не производил себя от них. И действительно,
разница была большая. Достоевский ценил западников за их новый опыт,
за динамизм воли, за усложненное сознание. Для него славянофилы
не понимают движения. Он стоит за трагический реализм жизни против
неподвижного идеализма славянофилов
Славянофилы имели свою утопию, которую они и считали поистине русской.
Эта утопия делала возможной для них жизнь в отрицаемой ими империи
Николая I. В эту утопию входили идеальное православие, идеальное
самодержавие, идеальная народность. У них было органическое понимание
народной жизни, органическое понимание отношения между царем и народом.
Так как все должно быть органическим, то не должно быть ничего формального,
юридического, не нужны никакие правовые гарантии. Органические отношения
противоположны договорным. Все должно быть основано на доверии,
любви и свободе. Славянофилы в этом отношении типичные романтики,
утверждают жизнь на началах, стоящих выше правовых. Но отрицание
правовых начал опускает жизнь ниже правовых начал. Гарантий прав
человеческой личности не нужно в отношениях любви, но отношения
в человеческих обществах очень мало походят на отношения любви.
В основании славянофильской социологии лежало православие и немецкий
романтизм. Органическое учение об обществе родственно идеям Фр.
Баадера, Шеллинга, Адама Мюллера, Герреса. Но на русской почве этот
род идей приобрел резко антиэтатическую окраску. Славянофилы не
любили государства и власти. Мы увидим, что в отличие от католического
Запада славянофильское богословие отрицает идею авторитета в церкви
и устами Хомякова провозглашает небывалую свободу. Хомяковская идея
соборности, смысл которой будет выяснен в другой главе, имеет значение
и для учения об обществе. Это и есть русская коммунитарность, общинность,
хоровое начало, единство любви и свободы, не имеющее никаких внешних
гарантий. Идея чисто русская. Общинный, коммунитарный дух славянофилы
противополагали западному рыцарству, которое обвиняли в нехристианском
индивидуализме и гордости. Все славянофильское мышление было враждебно
аристократизму, было проникнуто своеобразным демократизмом. Юридизм,
формализм, аристократизм они относят к духу Рима, с которым более
всего боролись. Они верили, что христианство было усвоено русским
народом в большей чистоте, потому что почва, в которую христианская
истина упала, была более действенна. Они очень преуменьшили элемент
язычества в русском народном православии, так же как и влияние византизма.
К.Леонтьев признает хомяковское православие не настоящим, слишком
либеральным и модернизированным и будет противопоставлять ему аскетически-монашеское,
суровое, византийское, афонское православие. Славянофильская социология,
как и славянофильское богословие, прошла через гуманизм. Хомяков
был решительный противник смертной казни и жестоких наказаний, и
вряд ли он мог примириться с идеей вечных адских мук. В этом он
– очень русский. Отрицание смертной казни входит в русскую идею.
Если Беккария и имел влияние на русское уголовное законодательство,
то отвращение к смертной казни не было ни одним народом так усвоено,
как народом русским, у которого нет склонности смотреть на зрелище
казни. Тургенев так выразил своё впечатление от казни Тропмана в
Париже: "Никто не смотрел человеком, который сознает, что присутствовал
при совершении акта общественного правосудия; всякий старался сбросить
с себя ответственность в этом убийстве". Это русское, а не
западное впечатление. В этом славянофилы сходятся с западниками,
революционеры-социалисты с Л. Толстым и Достоевским. У русских и,
может быть, только у русских есть сомнение в справедливости наказаний.
И это, вероятно, связано с тем, что русские – коммюнотарны, но не
социализированы в западном смысле, т.е. не признают примата общества
над человеком. Русские суждения о собственности и воровстве определяются
не отношением к собственности как социальному институту, а отношением
к человеку. Мы увидим, что с этим связана и русская борьба против
буржуазности, русское неприятие буржуазного мира. Кающиеся дворяне
– явление чисто русское. У русских нет того иерархического чувства,
которое есть у западных людей, его нет ни в какой области. С этим
связано и русское противоположение интеллигенции и народа, дворянства
и народа. На Западе интеллигенция есть функция народной жизни, и
дворянство было функцией иерархизованной народной жизни. У русских
же сознание себя интеллигентом или дворянином у лучших было сознанием
своей вины и своего долга народу. Это как раз значит, в противоположность
органической теории славянофилов, что на Западе строй жизни был
более органическим, чем в России. Но эта органичность была дурной.
Славянофилы как будто недостаточно понимали, что органичность есть
иерархизм. Более прав, чем славянофилы, был Л. Толстой и даже Н.
Михайловский в своей борьбе против органической теории общества
во имя индивидуальности человека. Но, во всяком случае, славянофилы
хотели "России Христа", а не "России Ксеркса"
[32]
, как хотели наши националисты и империалисты. "Идея"
России всегда
- Обосновывается пророчеством о будущем, а не тем, что есть
Мессианское сознание
Исключительный интерес представляет письмо Ф. Баадера к министру
народного просвещения гр. Уварову. Письмо называется "Mission
de l’Eglise Russe dans la de?cadence du christianisme de l’Occident".
Оно впервые опубликовано в книге Е. Susini "Lettres ine?dites
de Franz von Baader" [33]
Ф. Баадер очень замечательный и в своё время недостаточно оцененный
мыслитель, наиболее близкий русской мысли. Он свободный католик
и вместе с тем христианский теософ, возродивший интерес к Я. Бёме,
влиявший на Шеллинга последнего периода. Он имел большую симпатию
к православной церкви и хотел сближения с ней. Он видел в России
посредницу между Востоком и Западом. Баадер говорит многое близкое
славянофилам и Соловьёву. Он решил ехать в Россию, куда его приглашал
кн. Голицын. Но с ним случился русский анекдот. Его на границе арестовали
и выслали из России. Баадер очень обиделся, писал об этом Александру
I и кн. Голицыну. Но в Россию он так и не проник. В письме к Уварову
он излагает свои замечательные мысли о миссии православной церкви
в России. Письмо очень интересно нам тем, что обнаруживает на Западе
мысли, близкие русской мысли. Под многим мог бы подписаться Хомяков.
Русские много и часто несправедливо писали о разложении Запада,
имея в виду, главным образом, антихристианский Запад. Но Баадер
говорит о разложении и христианского Запада и ищет спасения Запада
в России и православной церкви. Письмо, написанное по-французски,
настолько интересно, что я приведу значительную часть его: "Если
существует какая-то особенность, которая характеризует современную
эпоху, то это, безусловно, неодолимое стремление Запада к Востоку.
В великом сближении Запада и Востока Россия, соединяющая в себе
черты этих двух культур, призвана сыграть роль посредника, который
предотвратит гибельные последствия их столкновения. Русская Церковь,
со своей стороны, в настоящее время, если не ошибаюсь, ставит перед
собой подобную цель из-за происходящего на Западе возмутительного
и внушающего тревогу упадка христианства; оказавшись перед лицом
застоя христианства в Римской Церкви и его распада в церкви протестантской,
она принимает, по моему мнению, миссию посредника – связанную более
тесно, чем это обычно считают, с миссией страны, к которой она принадлежит.
Если мне позволено немного уточнить термины, я бы сказал, что такой
упадок христианства на Западе и причины, по которым Русская Церковь
оказалась не затронутой этим упадком, сами по себе в состоянии оказывать
благотворное влияние на Запад. Вопрос об этом влиянии не надо оспаривать;
оно возникает из того примера, который показывает Русская Церковь,
из её доктрины, прочно основанной на церковной науке, от которой
так далек римский католицизм, с заложенным в нём принципом разрушения
и со своей наукой, враждебной вере... Французы взяли за основу и
впитали в себя разрушительный принцип революции, а философы взяли
за основу картезианское сомнение, которое по сути своей не лучше
скептицизма... Я был первым и до сих пор остаюсь практически единственным
человеком, который обнаружил эту главную ошибку современной философии;
я показал, что все философы (за исключением Лейбница), начиная с
Декарта и его последователя Спинозы, исходили из принципа разрушения
и революции в отношении религиозной жизни, из принципа, который
в области политики породил конституционный принцип; я показал, что
кардинальная реформа невозможна, если только она не будет проходить
и в философии и в политике. По моему мнению, опасно ошибаются те
государственные деятели и вожди, которые полагают, что образ мыслей
людей (т.е. их философия) является чем-то незначительным и что наука,
лишенная милосердия, не приводит к появлению правительства, лишенного
милосердия – гибельного и для того, кто правит, и для тех, которыми
правят... Провидение до сего времени хранило Русскую Церковь, и
она не была вовлечена в тот процесс, происходящий в Европе, результатом
которого стала дехристианизация в науке и в гражданском обществе.
Особенно благодаря тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм
в борьбе с его врагами – папизмом и протестантизмом, а также благодаря
тому, что она не отрицала разум, как это делала Римская Церковь,
и не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые
могут отсюда возникать, как это происходит в протестантизме – она
единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно быть
сделано единственной основой науки в России – и самими русскими".
Баадер предлагает, чтобы несколько русских приехало в Мюнхен учиться
и слушать его лекции, чтобы "заполнить пробел, который существует
как в России, так и на Западе, послужить примером для Запада и доказать
ему (что ещё не сделано), что истинная наука не существует без веры
и что истинная вера не может существовать без науки". Бросаются
в глаза ошибочные суждения Баадера: католичество не отрицает разума
и протестантизм не отрицает веру, сомнение Декарта и французская
революция не только разрушали, но имели и положительный смысл. Но
огромный интерес представляют надежды, которые Баадер возлагает
на Россию. О славянофильской философии речь будет в другой главе.
Но сейчас нужно отметить, что в России был двоякий исход философии:
"у славянофилов в религию, в веру, у западников в революцию,
в социализм". И в том и в другом случае было стремление к целостному,
тоталитарному миросозерцанию, к соединению философии с жизнью, теории
с практикой
2
Западничество возникло у нас на той же теме о России, о её путях
и её отношении к Европе. Западники приняли реформу Петра и петровский
период, но отнеслись ещё более отрицательно к империи Николая I,
чем славянофилы. Западничество есть явление более восточное, чем
западное. Для западных людей Запад был действительностью и нередко
действительностью постылой и ненавистной. Для русских людей Запад
был идеалом, мечтой. Западники были такие же русские люди, как и
славянофилы, любили Россию и страстно хотели для неё блага. Очень
скоро образовалось в русском западничестве два течения, более умеренное
и либеральное, интересовавшееся, главным образом, вопросами философии
и искусства, восприявшее влияние немецкого идеализма и романтизма,
и более революционное и социальное, восприявшее влияние французских
социалистических течений. Впрочем, философия Гегеля влияла и на
то и на другое течение. Станкевич, наиболее совершенный образ идеалиста
40-х годов, был одним из первых последователей Гегеля. Герцен, который
не был близок к кружку Станкевича и представлял социально настроенное
западничество, тоже прошел через увлечение Гегелем и признал философию
Гегеля алгеброй революции. Революционное истолкование Гегеля упреждало
марксизм. Это означало переход к Фейербаху. Высмеивая увлечение
философией Шеллинга, Герцен говорит: "Человек, который шел
гулять в Сокольники, шел для того, чтобы отдаться пантеистическому
чувству своего единства с космосом". Герцен оставил замечательные
воспоминания об идеалистах 40-х годов, которые были его друзьями.
"Что же коснулось этих людей, чье дыхание пересоздало их? Ни
мысли, ни заботы о своём общественном положении, о своей личной
выгоде, об обеспечении; вся жизнь, все усилия устремлены к общему
без всяких личных выгод; одни забывают своё богатство, другие свою
бедность – идут, не останавливаясь, к разрешению теоретических вопросов.
Интерес истины, интерес жизни, интерес науки, искусства, humanitas
поглощает все". "Где, в каком углу современного Запада
найдете вы такие группы отшельников мысли, схимников науки, фанатиков
убеждений, у которых седеют волосы, а стремления вечно юны?"
Это и есть русская интеллигенция. Герцен прибавляет: "В современной
Европе нет юности и юношей". Юность и юноши были в России.
Достоевский будет говорить о русских мальчиках, решающих проклятые
вопросы. Тургенев занимался в Берлине философией Гегеля и по этому
поводу говорит: "Мы тогда в философии искали всего на свете,
кроме чистого мышления". Идеалисты 40-х годов стремились к
гармонии личного чувства. В русской мысли преобладает моральный
элемент над метафизическим, и за ней скрыта жажда преображения мира.
Исключительный интерес в 30-е и 40-е годы к философии Шеллинга и
Гегеля не привел к созданию самостоятельной русской философии. Исключение
нужно сделать только для некоторых философских мыслей славянофилов,
но они не были ими развиты. Философия была лишь путем или преображения
души, или преображения общества. Все были в расколе с империей,
и мучителен был вопрос об отношении к "действительности".
Мы увидим, какую роль тут сыграла философия Гегеля. Так называемый
идеализм 40-х годов сыграл огромную роль в формировании личности
культурного русского человека. Лишь в 60-х годах тип "идеалиста"
был заменен типом "реалиста". Но черты "идеалиста"
не исчезли совсем и тогда, когда начали увлекаться не Шеллингом
и Гегелем, а материализмом и позитивизмом. Не нужно придавать слишком
большого значения сознательно утверждаемым идеям
= Грановский =
- Наиболее законченный тип гуманиста-идеалиста - Прекрасный человек,
очаровывал и влиял, как профессор - Но мысль его была мало оригинальной
Очень знаменательна распря между Грановским и Герценом. Идеалист
Грановский не мог перенести перехода от философии Гегеля к философии
Фейербаха, который имел такое значение для Герцена. Грановский хочет
остаться верен идеализму, дорожит верой в бессмертие души, он противник
социализма, думая, что социализм враждебен личности, в то время
как Герцен и Белинский переходят к социализму и атеизму. Центральное
значение для русской судьбы имеют Герцен и Белинский. Именно они
представляют левое западничество, чреватое будущим
= Белинский =
– Одна из самых центральных фигур в истории русского сознания XIX
в. Он отличается от других русских писателей 30-х и 40-х годов уже
тем, что он не вышел из дворянской среды и не имел в себе барских
черт, которые были сильно выражены и у анархиста Бакунина. Он первый
разночинец и типичный интеллигент (в более узком смысле) второй
половины XIX в., когда наша культура перестала быть исключительно
дворянской. Белинский был человек больших дарований, гениальной
чуткости и восприимчивости. У него было мало знаний. Он почти не
знал иностранных языков, почти не знал немецкого языка. Гегелевскую
философию он узнал не через чтение книг самого Гегеля, а через рассказы
о Гегеле Бакунина, который читал его по-немецки. Но восприимчивость
его была так необычайна, что он многое угадал в Гегеле. Он последовательно
пережил Фихте, Шеллинга и Гегеля и перешел к Фейербаху и воинствующему
атеизму. Белинский, как типичный русский интеллигент, во все периоды
стремился к тоталитарному миросозерцанию. Для него, натуры страстной
и чувствительной, понимать и страдать было одно и то же. Жил он
исключительно идеями и искал правды, "упорствуя, волнуясь и
спеша". Он горел и рано сгорел. Он говорил, что Россия есть
синтез всех элементов, сам хотел быть синтезом всех элементов, но
осуществлял это не одновременно, всегда впадая в крайности, а последовательно
во времени. Белинский был самым значительным русским критиком и
единственным из русских критиков, обладавшим художественной восприимчивостью
и эстетическим чувством. Но литературная критика была для него лишь
формой выражения целостного миросозерцания, лишь борьбой за правду.
Огромное значение, которое приобрела у нас публицистическая литературная
критика во вторую половину XIX в., объясняется тем, что, по цензурным
условиям, лишь в форме критики литературных произведений можно было
выражать философские и политические идеи. Но Белинский первый оценил
по-настоящему Пушкина и угадал многие нарождающиеся таланты. Русский
до мозга костей, возможный лишь в России, он был страстным западником,
веровавшим в Запад. Но во время его путешествий по Европе он разочаровался
в ней. Разочарование столь же типически русское, как и очарование.
Первым идейным увлечением был у нас Шеллинг, потом перешли к Гегелю.
Устанавливают три периода в идейном развитии Белинского: 1) нравственный
идеализм, героизм; 2) гегелевское принятие разумности действительности;
3) восстание против действительности для её радикального изменения
во имя человека. Путь Белинского указывает на то исключительное
значение, которое имела у нас гегелевская философия. О двух кризисах,
пережитых Белинским, по существу речь будет в следующей главе. Во
все периоды Белинский, отдаваясь своей идее целиком, мог жить только
этой идеей. Он был нетерпим и исключителен, как и все увлеченные
идеей русские интеллигенты, и делил мир на два лагеря. Он порвал
на идейной почве со своим другом К. Аксаковым, которого очень любил.
Он первый потерял возможность общения с славянофилами. Он разошелся
с близким ему Герценом и другими друзьями в период увлечения гегелевской
идеей разумности "действительности" и пережил период мучительного
одиночества. В это же время и будущий анархист Бакунин был увлечен
гегелевской идеей разумности "действительности" и увлек
этой идеей Белинского. Мы увидим, что Гегель был неверно понят и
на этом непонимании разыгрались страсти. Лишь в последний период,
под конец жизни, у Белинского выработалось совершенно определенное
миросозерцание, и он стал представителем социалистических течений
второй половины XIX в. Он прямой предшественник Чернышевского и,
в конце концов, даже русского марксизма. Он был гораздо менее народником,
чем Герцен. Он даже стоял за промышленное развитие. У Белинского,
когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания
и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной
интеллигенции 60-х и 70-х годов. Наиболее русским он был в своём восстании против гегелевского мирового духа во имя реального, конкретного
человека. Ту же русскую тему мы видим и у Герцена. На формирование
взглядов Герцена очень повлияла казнь декабристов
= Герцен =
Для русской историософической темы огромное значение имеет Герцен.
Это если и не самый глубокий, то самый блестящий из людей 40-х годов.
Он первый представитель революционной эмиграции. Этот русский западник
пережил глубокое разочарование в Западной Европе. После опыта Герцена
западничество в том виде, в каком оно было в 40-е годы, стало невозможным.
Русские марксисты будут западниками в другом смысле, а в марксизме
коммунистов раскроются некоторые черты русского мессианизма. В лице
Герцена западничество соприкасается со славянофильством. То же самое
произойдет в анархизме Бакунина. Вообще левое, социалистическое,
западничество будет более русским, более оригинальным в понимании
путей России, чем более умеренное, либеральное западничество, которое
будет все более бесцветным. Русская тема об особых путях России,
о миновании ею западных путей индустриального капиталистического
развития будет раскрываться народническим социализмом, который произойдет
из левого крыла западничества. В истоках народнического, своеобразно
русского социализма станет Герцен. Идея, высказанная уже Чаадаевым,
что русский народ, более свободный от тяжести всемирной истории,
может создать новый мир в будущем, развивается Герценом и народническим
социализмом. Герцен первый резко выразил русское восстание против
мещанства Запада, он увидел опасность мещанства в самом западном
социализме. Но это не было идеей лишь народнического социализма,
в этой идее была большая глубина, до которой не доходила поверхностная
философия самого Герцена, это была общерусская идея, связанная с
русским мессианизмом. Герцен прошел через Гегеля, как и все люди
40-х годов, и один из первых пришел к Фейербаху, на котором и остановился.
Это значит, что философски он был близок к материализму, хотя и
не глубокому, и был атеистом. Но вернее было бы его характеризовать
как гуманиста-скептика. Он не был по натуре верующим, энтузиастом,
как Белинский. Для него материализм и атеизм не были религией. При
таком философском миросозерцании трудно было оправдать мессианскую
веру в русский народ, трудно было обосновать философию истории и
этику Герцена. Был момент влияния на Герцена французского социального
мистицизма типа Пьера Леру. Но это продолжалось недолго. Герцен
так мотивировал своё неверие в высший смысл жизни, как делалось
значительно позже и более утонченными формами мысли. Он говорил,
что объективная наука не считается с человеческими иллюзиями и надеждами.
Он требует смирения перед печальной истиной. Особенность Герцена
была в том, что истина представлялась ему печальной, в его миросозерцании
был пессимистический элемент. Он требует бесстрашия перед бессмыслицей
мира. Он исповедовал антропоцентризм, для него выше всего и дороже
всего человек. Но антропоцентризм этот не имеет никакого метафизического
основания. Н. Михайловский потом будет употреблять выражение субъективный
антропоцентризм, противополагая его объективному антропоцентризму.
Это исходит от Фейербаха, но Фейербах был оптимистом и исповедовал
религию человечества. А этика Герцена решительно персоналистическая.
Для него верховная ценность, которой ни для чего нельзя пожертвовать,
– человеческая личность. Философски обосновать верховную ценность
личности он не мог. С его персонализмом связана была и его оригинальная
философия истории. Герцен был более художник, чем философ, и от
него нельзя требовать обоснования и развития философии истории.
Он был очень начитанный человек, читал Гегеля, читал даже Я. Бёме,
знал философа польского мессианизма Чешковского. Но настоящей философской
культуры он не имел. С темой о личности связана у него и тема о
свободе. Он один из самых свободолюбивых русских людей. Он не хочет
уступать свободу и своему социализму. И остаётся непонятным, откуда
личность возьмет силы противопоставить свою свободу власти природы
и общества, власти детерминизма. Восстание Герцена против западного
мещанства связано было с идеей личности. Он увидел в Европе ослабление
и, в конце концов, исчезновение личности. Средневекового рыцаря
заменил лавочник. Он искал в русском мужике, в сером тулупе, спасения
от торжествующего мещанства. Русский мужик более личность, чем западный
буржуа, хотя бы он был крепостным. Он соединяет в себе личное начало
с общинным. Личность противоположна эгоистической замкнутости, она
возможна лишь в общинности. Разочарованный в Западной Европе, Герцен
верит в русскую крестьянскую общину. Социализм Герцена народнический
и вместе с тем индивидуалистический. Он ещё не делает различия между
индивидуумом и личностью. "Рыцарская доблесть, изящество аристократических
нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан,
роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов
и мрачная энергия террористов – все это переплавилось и переродилось
в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских".
"Как рыцарь был первообразом мира феодального, так купец стал
первообразом нового мира; господа заменились хозяевами". "Под
влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась
бухгалтерской честностью, гуманные нравы – нравами чинными, вежливость
– чопорностью, гордость – обидчивостью, парки – огородами, дворцы
– гостиницами, открытыми для всех (т.е. для всех, имеющих деньги)".
Все хотят "казаться вместо того, чтобы быть". Скупости
имущих мещан противополагается зависть мещан неимущих. Потом реакционер
К.Леонтьев будет говорить то же, что революционер Герцен. Одинаково
восстают они против буржуазного мира и хотят противопоставить ему
мир русский. Герцен высказывает идеи по философии истории, которые
очень не походят на обычные оптимистические идеи прогрессивного
левого лагеря. Он противополагает личность истории её фатальному
ходу. Мы увидим, как бурно пережил эту тему Белинский и как гениально
остро выразил её Достоевский. Герцен провозглашает "борьбу
свободного человека с освободителями человечества". Он – против
демократии и сочувствует анархизму. В замечательной книге "С
того берега" он предупреждает, что внутренний варвар идет,
и с большой прозорливостью предвидит, что образованному меньшинству
жить будет хуже. "Объясните мне, пожалуйста, – говорит он,
– отчего верить в Бога смешно, а верить в человека не смешно; верить
в человечество не смешно, а верить в Царство Небесное – глупо, а
верить в земные утопии – умно?" Из западных социальных мыслителей
ему ближе всех Прудон. С Марксом он не имеет ничего общего. Герцен
не разделял оптимистического учения о прогрессе, которое стало религией
XIX в. Он не верил в детерминированный прогресс человечества, в
неотвержимое восходящее движение обществ к лучшему, совершенному,
счастливому состоянию. Он допускал возможность движения назад и
упадка. Главное, он думал, что природа совершенно равнодушна к человеку
и его благу, что истина не может сказать ничего утешительного для
человека. Но в противоречии со своей пессимистической философией
истории он верил в будущее русского народа. В письме к Мишле, в
котором Герцен защищает русский народ, он пишет, что прошлое русского
народа темно, его настоящее ужасно, остаётся вера в будущее. Это
мотив, который будет повторяться на протяжении всего XIX в. В это
же время Герцен, разочаровавшийся в революции 48-го года, писал,
что началось разложение Европы. Нет гарантий лучшего будущего для
русского народа, как и для всех народов, потому что нет закона прогресса.
Но остаётся часть свободы для будущего и остаётся возможность веры
в будущее. Наиболее интересен в критике теории прогресса у Герцена
другой мотив, очень редко встречающийся в лагере, к которому он
принадлежал, это мотив персоналистический. Герцен не соглашался
жертвовать личностью человеческой для истории, для её великих якобы
задач, не хотел превращать её в орудие нечеловеческих целей. Он
не соглашался жертвовать современными поколениями для поколений
грядущих. Он понимал, что религия прогресса не рассматривает никого
и ничего, никакой момент как самоценность. Философская культура
Герцена не давала ему возможности обосновать и выразить свои мысли
об отношении между настоящим и будущим. У него не было никакого
определенного учения о времени. Но он чуял истину о невозможности
рассматривать настоящее исключительно как средство для будущего.
Он видел в настоящем самоцель. Мысли его были направлены против
философии истории Гегеля, против подавления человеческой личности
мировым духом истории, прогрессом. Это была борьба за личность,
и это очень русская проблема, которая с такой остротой была выражена
в письме Белинского к Боткину, о чем речь будет в следующей главе.
Социализм Герцена был индивидуалистический, сейчас я бы сказал,
персоналистический, и он думал, что это русский социализм. Он вышел
из западнического лагеря, но защищает особые пути России
|
