|
Русская идея
Н.А.Бердяев
Конспект 07
(не закончен)
Глава IV
Проблема гуманизма. Гуманизм и гуманитаризм. Достоевский и диалектика
гуманизма. Человекобожество и Богочеловечество. Христианский гуманизм
Соловьёва. Бухарев. Толстой. Розанов. Леонтьев. Переход атеистического
гуманизма в антигуманизм. Христианский гуманизм
1
Когда в XIX в. в России народилась философская мысль, то она стала,
по преимуществу, религиозной, моральной и социальной. Это значит,
что центральной темой была тема о человеке, о судьбе человека в
обществе и в истории. Россией не был пережит гуманизм в западноевропейском
смысле слова, у нас не было Ренессанса. Но, может быть, с особенной
остротой у нас был пережит кризис гуманизма и обнаружена его внутренняя
диалектика. Самое слово гуманизм употреблялось у нас неверно и может
вызвать удивление у французов, которые считают себя гуманистами
по преимуществу. Русские всегда смешивали гуманизм с гуманитаризмом
и связывали его не столько с античностью, с обращением к греко-римской
культуре, сколько с религией человечества XIX в., не столько с Эразмом,
сколько с Фейербахом. Но слово гуманизм всё-таки связано с человеком
и означает приписывание человеку особенной роли. Первоначально европейский
гуманизм совсем не означал признания самодостаточности человека
и обоготворения человечества, он имел истоки не только в греко-римской
культуре, но и в христианстве. Я говорил уже, что Россия почти не
знала радости ренессансной творческой избыточности. Русским был
понятнее гуманизм христианский. Именно русскому сознанию свойственно
было сомнение религиозное, моральное и социальное в оправданности
творчества культуры. Это было сомнение и аскетическое и эсхатологическое.
Шпенглер очень остро и хорошо характеризовал Россию, сказав, что
она есть апокалиптический бунт против античности [41]
Это определяет глубокое различие между Россией и Западной Европой.
Но если России не был свойствен гуманизм в западноевропейском ренессансном
смысле, то ей была очень свойственна человечность, т.е. то, что
иногда условно называют гуманитаризмом, и в русской мысли раскрывалась
диалектика самоутверждения человека. Так как русский народ поляризованный,
то с человечностью могли совмещаться и черты жестокости. Но человечность
всё же остаётся одной из характерных русских черт, она относится
к русской идее на вершинах её проявления. Лучшие русские люди в
верхнем культурном слое и в народе не выносят смертной казни и жестоких
наказаний, жалеют преступника. У них нет западного культа холодной
справедливости. Человек для них выше принципа собственности, и это
определяет русскую социальную мораль. Жалость к падшим, к униженным
и оскорбленным, сострадательность очень русские черты. Отец русской
интеллигенции, Радищев, был необыкновенно сострадателен. Русские
моральные оценки в значительной степени определялись протестом против
крепостного права. Это отразилось в русской литературе. Белинский
не хочет блаженства для себя, для одного из тысячи, если братья
его страдают. Н. Михайловский не хочет прав для себя, если мужики
не имеют прав. Все русское народничество вышло из жалости и сострадания.
Кающиеся дворяне в 70-е годы отказывались от своих привилегий и
шли в народ, чтобы ему служить и с ним слиться. Русский гений, богатый
аристократ Л. Толстой всю жизнь мучается от своего привилегированного
положения, кается, хочет от всего отказаться, опроститься, стать
мужиком. Другой русский гений, Достоевский, помешан на страдании
и сострадании, это основная тема его творчества. Русский атеизм
родился из сострадания, из невозможности перенести зло мира, зло
истории и цивилизации. Это был своеобразный маркионизм, пережитый
в сознании XIX в. Бог – Творец этого мира, отрицается во имя справедливости
и любви. Власть в этом мире злая, управление миром дурное. Нужно
организовать иное управление миром, управление человеком, при котором
не будет невыносимых страданий, человек человеку будет не волком,
а братом. Такова первоначальная эмоциональная основа русской религиозности,
такова подпочва русской социальной темы. При этом русская жизнь
становится под знак острого дуализма. Бесчеловечность, жестокость,
несправедливость, рабство человека были объективированы в русском
государстве, в империи, были отчуждены от русского народа и превратились
во внешнюю силу. В стране самодержавной монархии утверждался анархический
идеал, в стране крепостного права утверждали социалистический идеал.
Раненные страданиями человеческими, исходящие от жалости, проникнутые
пафосом человечности, не принимали империи, не хотели власти, могущества,
силы. Третий Рим не должен быть могущественным государством. Но
мы увидим, какой диалектический процесс привел русскую человечность
к бесчеловечности
Человечность лежала в основе всех наших социальных течений XIX
в. Но они привели к коммунистической революции, которая отказалась
признать человечность своим пафосом. Метафизическая диалектика гуманизма
(условно сохраняю этот двойственный по своему смыслу термин) была
раскрыта Достоевским. Он обозначает не русский только, но и мировой
кризис гуманизма, так же как Ницше. Достоевский отказывается от
идеалистического гуманизма 40-х годов, от Шиллера, от культа "высокого
и прекрасного", от оптимистических представлений о человеческой
природе, он переходит к "реализму действительной жизни",
но к реализму не поверхностному, а глубинному, раскрывающему сокровенную
глубину человеческой природы во всех её противоречиях. К гуманизму
(гуманитаризму) у него было двойственное отношение. С одной стороны,
он до глубины проникнут человечностью, его сострадательность бесконечна,
и он понимает бунт против Бога, основанный на невозможности выносить
страдания мира. В самом падшем существе он раскрывает образ человеческий,
т.е. образ Божий. Последний из людей имеет абсолютное значение.
Но, с другой стороны, он обличает пути гуманистического самоутверждения
и раскрывает его предельные результаты, которые именует человекобожеством.
Диалектика гуманизма раскрывается, как судьба человека на свободе,
выпавшего из миропорядка, который представлялся вечным. У Достоевского
была очень высокая идея о человеке, он предстательствовал за человека,
за человеческую личность, он перед Богом будет защищать человека.
Его антропология есть новое слово в христианстве. Он самый страстный
и крайний защитник свободы человека, какого только знает история
человеческой мысли. Но он же раскрывает роковые результаты человеческого
самоутверждения, безбожной, пустой свободы. Сострадательность и
человечность у Достоевского превращаются в бесчеловечность и жестокость,
когда человек приходит к человекобожеству, к самообожествлению.
Не случайно назвали его "жестоким талантом". Достоевского
всё же можно назвать христианским гуманистом в сопоставлении с христианским
или, вернее, лжехристианским антигуманизмом К. Леонтьева. Но он
же провозглашает конец гуманистического царства. Европейский гуманизм
был серединным царством, в нём не раскрывалось предельное, конечное,
он не знал проблемы эсхатологической и не мучился ею. Это серединное
царство хотело закрепить себя навеки. Это и было царство культуры
по преимуществу. На Западе концом этого гуманистического царства
было явление Ницше, который немного читал Достоевского и на которого
он оказал влияние. Явление Ницше имеет огромное значение для судьбы
человека. Он хотел пережить божественное, когда Бога нет, Бог убит,
пережить экстаз, когда мир так низок, пережить подъем на высоту,
когда мир плоский и нет вершин. Свою, в конце концов религиозную,
тему он выразил в идее сверхчеловека, в котором человек прекращает
своё существование. Человек был лишь переходом, он лишь унавоживал
почву для явления сверхчеловека. Происходит разрыв с христианской
и гуманистической моралью. Гуманизм переходит в антигуманизм. С
большей религиозной глубиной эта проблема выражена у Достоевского.
Кириллов, человек высокого духа, с большой чистотой и отрешенностью,
выразил последние результаты пути обезбоженного, самоутверждающегося
человека."...Будет новый человек, счастливый и гордый",
– говорит Кириллов, как будто в бреду... "Кто победит боль
и страх, тот сам Бог будет. Бог есть боль страха и смерти. Кто победит
боль и страх, тот сам станет Бог. Тогда новая жизнь, тогда новый
человек, все новое". "Будет богом человек и переменится
физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все
чувства". "Мир закончит тот, кому имя „человекобог".
– „Богочеловек?" – переспрашивает Ставрогин. „Человекобог,
– отвечает Кириллов, – в этом разница"." Путь человекобожества
ведет, по Достоевскому, к системе Шигалева и Великого Инквизитора,
т.е. к отрицанию человека, который есть образ и подобие Божье, к
отрицанию свободы. Лишь путь Богочеловечества и Богочеловека ведет
к утверждению человека, человеческой личности и свободы. Такова
экзистенциальная диалектика Достоевского. Человечность, оторванная
от Бога и Богочеловека, перерождается в бесчеловечность. Этот переход
Достоевский видел на примере атеиста-революционера Нечаева, который
совершенно разрывает с гуманистической моралью, с гуманитаризмом
и требует жестокости. При этом нужно сказать, что Нечаев, которого
автор "Бесов" неверно изображает, был настоящим аскетом
и подвижником революционной идеи и в своём "Катехизисе революционера"
пишет как бы наставление к духовной жизни революционера, требуя
от него отречения от мира. Но поставленная Достоевским проблема
очень глубока. Термин "человекобожества", которым у нас
злоупотребляли в XX в., может породить недоразумение, и он с трудом
переводим на иностранные языки. Это ведь христианская идея, что
человек должен достигнуть обожения, но не через самоутверждение
и самодовольство. Гуманизм должен быть преодолен (Aufhebung), но
не уничтожен, в нём была правда и иногда большая правда по сравнению
с неправдой исторического христианства, в нём была великая правда
против бестиализма [42]
Но раскрывается эсхатология гуманизма как серединного царства,
и это более всего раскрывается русской мыслью. На этом серединном
культурном царстве нельзя остановиться, как хотели бы гуманисты
Запада, оно разлагается, и обнажаются предельно конечные состояния
Соловьёв может быть назван христианским гуманистом. Но это гуманизм
совсем особенный. Полемизируя с правым христианским лагерем, Соловьёв
любил говорить, что гуманистический процесс истории не только есть
христианский процесс, хотя бы то и не было сознано, но что неверующие
гуманисты лучше осуществляют христианство, чем верующие христиане,
которые ничего не сделали для улучшения человеческого общества.
Неверующие гуманисты новой истории пытались создавать общество более
человечное и свободное, верующие же христиане им противодействовали,
защищая и охраняя общество, основанное на насилии и порабощении.
Соловьёв особенно выразил это в статье "Об упадке средневекового
миросозерцания" и вызвал бурное негодование К. Леонтьева. Он
тогда уже разочаровался в своей теократической утопии. Основной
идеей христианства он считал идею Богочеловечества, о чем речь будет,
когда буду говорить о русской религиозной философии. Это основоположная
идея этой философии. Гуманизм (или гуманитаризм) входит составной
частью в религию Богочеловечества. В личности Иисуса Христа произошло
соединение божественной и человеческой природы, и явился Богочеловек.
То же должно произойти в человечестве, в человеческом обществе,
в истории. Осуществление Богочеловечества, богочеловеческой жизни
предполагает активность человека. В прошлом христианстве не было
достаточной активности человека, особенно в православии, и человек
часто бывал подавлен. Освобождение человеческой активности в новой
истории было необходимо для осуществления Богочеловечества. Отсюда
гуманизм, который в сознании может быть не христианским и антихристианским,
приобретает религиозный смысл, без него цели христианства не могли
бы осуществиться. Соловьёв пытается религиозно осмыслить опыт гуманизма.
Это одна из главных его заслуг. Но направление его было примирительное
и синтезирующее, у него нет тех трагических конфликтов и разверзающихся
бездн, которые раскрываются у Достоевского. Лишь под конец жизни
им овладевают пессимистические апокалиптические настроения и ожидание
скорого пришествия антихриста. Мысль Соловьёва входит в русскую
диалектику о человеке и человечности и неотделима от нее. Его религиозная
философия проникнута духом человечности, но она внешне выражена
слишком холодно, в ней присущая ему личная мистика рационализирована.
Бухарев, один из наиболее интересных богословов, порожденных нашей
духовной средой. Он был архимандритом и ушел из монашества. Он интегрировал
человечность целостному христианству. Он требует приобретения Христа
всей полнотой человеческой жизни. Всякая истинная человечность для
него Христова. Он против умаления человеческой природы Христа, против
всякой монофизической тенденции
Л.Толстого нельзя назвать гуманистом в западном смысле. Его религиозная
философия некоторыми своими сторонами ближе к буддизму, чем к христианству.
Но русская человечность ему очень свойственна. Она выразилась в
его бунте против истории и против всякого насилия, в его любви к
простому трудовому народу. Толстовское учение о непротивлении, толстовское
отрицание насилий истории могло возникнуть лишь на русской духовной
почве. Л. Толстой есть антипод Ницше, он есть русское противоположение
Ницше, как и Гегелю. Значительно позже В. Розанов, когда он принадлежал
ещё к славянофильскому консервативному лагерю, говорит с возмущением,
что человек превращен в средство исторического процесса, и спрашивает,
когда же человек появится как цель [43]
Только в религии открывается для него значение человеческой личности.
Розанов думает, что русскому народу не свойствен пафос величия истории,
и в этом он видит преимущество перед народами Запада, помешанными
на историческом величии. Лишь один К.Леонтьев думал иначе, чем
большая часть русских, и во имя красоты восстает против человечности.
Но во имя умственного богатства и многообразия народ должен иметь
и свои возражения против основной своей направленности
К.Леонтьев был ренессансным человеком, любил цветущую культуру.
Красота ему была дороже человека, и во имя красоты он был согласен
на какие угодно страдания и истязания людей. Он проповедовал мораль
ценностей, ценностей красоты, цветущей культуры, государственного
могущества в противоположность морали, основанной на верховенстве
человеческой личности, на сострадании к человеку. Не будучи жестоким
человеком, он проповедовал жестокость во имя своих высших ценностей,
совсем как Ницше. К.Леонтьев первый русский эстет, он думает "не
о страждущем человечестве, а о поэтическом человечестве". В
отличие от большей части русских людей, он любил мощь государства.
Для него нет гуманных государств, что может быть и верно, но не
меняет наших оценочных суждений. Гуманистическое государство есть
государство разлагающееся. Все болит у древа жизни. Принятие жизни
есть принятие боли. К.Леонтьев не только не верит в возможность
царства правды и справедливости на земле, но он и не хочет осуществления
правды и справедливости, предполагая, что в таком царстве не будет
красоты, которая всюду для него связана с величайшими неравенствами,
несправедливостями, насилиями и жестокостями. Смелость и радикализм
мысли К. Леонтьева в том, что он осмеливается признаться в том,
в чем другие не осмеливаются признаться. Чистое добро некрасиво;
чтобы была красота в жизни, необходимо и зло, необходим контраст
тьмы и света. Более всего К.Леонтьев ненавидит эвдемонизм. Он восстает
против идеи блага людей. Он исповедует эстетический пессимизм. Он
считает либерально-эгалитарный процесс уродливым, но вместе с тем
и фатальным. Он не верит в будущее своего собственного идеала. Этим
он отличается от обычного типа реакционеров и консерваторов. Мир
идет к уродливому упростительному смешению. Мы увидим, как натуралистическая
социология переходит у него в апокалиптику, и оценки эстетические
совпадают у него с оценками религиозными. Братство и гуманизм он
признает лишь для личного спасения души. Он проповедует трансцендентный
эгоизм. В первую половину своей жизни он искал счастья в красоте,
во вторую половину жизни он искал спасения от гибели [44]
Но он не ищет Царства Божьего, особенно не ищет Царства Божьего
на земле. Ему чужда русская идея братства людей и русское искание
всеобщего спасения, ему чужда русская человечность. Он обличает
"розовое христианство" Достоевского и Л. Толстого. Странное
обвинение Достоевского, христианство которого трагично. К.Леонтьев одинокий мечтатель, он стоит в стороне и выражает обратный полюс
тому, на котором формировалась русская идея. Но и он хотел особенных
путей для России. Он отличался большой проницательностью и многое
предвидел и предсказал. Тема о судьбе культуры была им очень остро
поставлена. Он предвидел возможный декаданс культуры, он многое
сказал раньше Ницше, Гобино, Шпенглера. У него была эсхатологическая
направленность. Но следовать за Леонтьевым нельзя, его последователи
делаются отвратительными
Как я говорил уже, есть внутренняя экзистенциальная диалектика,
в силу которой гуманизм переходит в антигуманизм, самоутверждение
человека приводит к отрицанию человека. В России завершительным
моментом этой диалектики гуманизма был коммунизм. Он также имел
гуманитарные истоки, он хотел бороться за освобождение человека
от рабства. Но в результате социальный коллектив, в котором человек
должен был быть освобожден от эксплуатации и насилия, делается поработителем
человеческой личности. Утверждается примат общества над личностью,
пролетариата – вернее, идеи пролетариата – над рабочим, над конкретным
человеком. Человек, освобождающийся от идолопоклонства прошлого,
впадает в новое идолопоклонство. Мы видим это уже у Белинского.
Освободившаяся от власти "общего" личность подчиняется
власти нового "общего" – социальности. Во имя торжества
социальности можно совершить насилие над человеческими личностями,
какие угодно средства дозволены для осуществления высшей цели. В
нашем социалистическом движении Герцен был наиболее свободен от
идолопоклонства. Как было у самого Маркса? В этом отношении очень
поучительны произведения молодого Маркса, сравнительно поздно изданные
[45]
Истоки его были гуманистические, он боролся за освобождение человека.
Его восстание против капитализма основано было на том, что в капиталистическом
обществе происходит отчуждение человеческой природы рабочего, обесчеловечение,
овеществление его. Весь моральный пафос марксизма был основан на
борьбе против этого отчуждения и обесчеловечения. Марксизм требовал
возврата человеку-рабочему полноты его человеческой природы. В молодых
произведениях Маркса намечалась возможность экзистенциальной социальной
философии. Маркс расплавляет застывшие категории классической буржуазной
политической экономии. Он отрицает вечные экономические законы,
отрицает за хозяйством характер вещной объективной реальности. Экономика
есть лишь активность людей и отношения людей. Капитализм означает
лишь отношения живых людей в производстве. Активность человека может
изменить отношения людей, изменить экономику, которая есть лишь
историческое образование, по существу преходящее. Марксизм по своим
первоначальным основам совсем не был тем социологическим детерминизмом,
который позже начали утверждать и его друзья, и его враги. Маркс
был ещё близок к германскому идеализму, из которого он вышел. Но
он изначально признал абсолютное верховенство человека, для него
человек был верховной ценностью, не подчиненной ничему высшему,
и потому гуманитаризм его подвергся экзистенциальному диалектическому
процессу разложения. Замечательное учение о фетишизме товаров есть
экзистенциальная социология, которая видит первичную реальность
в трудовой человеческой активности, а не в объективированных вещных
реальностях или quasi-реальностях. Человек принимает за внешнюю
реальность, порабощающую его, то, что есть его собственный продукт,
им самим произведенная объективация и отчуждение. Но по философским
и религиозным основам своего миросозерцания Маркс не мог дальше
пойти верным путем. Он, в конце концов, увидел человека как исключительный
продукт общества, класса и подчинил целиком человека новому обществу,
идеальному социальному коллективу вместо того, чтобы подчинить общество
человеку, окончательно освободить человека от категории социального
класса. Русский коммунизм сделает из этого крайние выводы, и произойдет
отречение от русской человечности не по целям, а по средствам. И
так всегда будет, если будут утверждать человека вне Богочеловечества.
Это глубже всех понял Достоевский, хотя его формулировка подлежит
критике. Остается вечной истиной, что человек в том лишь случае
сохраняет свою высшую ценность, свою свободу и независимость от
власти природы и общества, если есть Бог и Богочеловечество. Это
тема русской мысли
2
На почве исторического православия, в котором преобладал монашески-аскетический
дух, не была и не могла быть достаточно раскрыта тема о человеке.
Преобладал монофизитский уклон. Святоотеческая антропология была
ущербна, в ней не было соответствия истине христологической, не
было того, что я назвал христологией человека в своей книге "Смысл
творчества". Христианство учит об образе и подобии Божием в
человеке и об очеловечении Бога. Антропология же исторического христианства
учит о человеке почти исключительно, как о грешнике, которого нужно
научить спасению. У одного св. Григория Нисского можно найти более
высокое учение о человеке, но и у него ещё не осмыслен творческий
опыт человека [46]
Истина о человеке, о его центральной роли в мироздании, даже когда
она раскрывалась вне христианства, имела христианские истоки и помимо
христианства не может быть осмыслена. В русской христианской мысли
XIX в. – в учении о свободе Хомякова, в учении о Богочеловечестве
Соловьёва, во всём творчестве Достоевского, в его гениальной диалектике
о свободе, в замечательной антропологии Несмелова, в вере Фёдорова
в воскрешающую активность человека приоткрывалось что-то новое о
человеке. Но официальное православие, официальная церковность не
хотела об этом слышать. В историческом православии христианская
истина о человеке оставалась как бы в потенциальном состоянии. Это
та же потенциальность, нераскрытость, которая вообще была свойственна
русскому народу в прошлом. Христианский Запад истощил свои силы
в разнообразной человеческой активности. В России раскрытие творческих
сил человека в будущем. Эта тема поставлена ещё Чаадаевым и потом
повторяется постоянно в нашей умственной и духовной истории. На
почве русского православия, взятого не в его официальной форме,
быть может, возможно раскрытие нового учения о человеке, а значит,
и об истории и обществе. Ошибочно противопоставлять христианство
и гуманизм. Гуманизм – христианского происхождения. Античный, греко-римский
гуманизм, давно интегрированный христианству католичеством, не знал
высшего достоинства и высшей свободы человека. В греческом сознании
человек зависел от космических сил, греческое миросозерцание космоцентрично.
В римском сознании человек целиком зависел от государства. Только
христианство антропоцентрично и в принципе своём освобождает человека
от власти космоса и общества. Противопоставление Достоевским Богочеловечества
и человекобожества имеет глубокий смысл. Но самая терминология может
вызвать сомнение и требует критического пересмотра. Человек должен
стать богом и обожиться, но он может это сделать лишь через Богочеловека
и в Богочеловечестве. Богочеловечество предполагает творческую активность
человека. Движение идет и от человека к Богу, а не только от Бога
к человеку. И это движение от человека к Богу нужно понимать совсем
не в смысле выбора, совершаемого человеком через свободу воли, как
это, например, понимает традиционное католическое сознание. Это
есть творческое движение, продолжающееся миротворение. Но высшее
сознание о человеке проходит у нас через раздвоение, через то, что
Гегель называл несчастным сознанием. Гоголь яркий пример "несчастного
сознания", но оно чувствуется и у Л. Толстого и Достоевского.
Русская философия, развивавшаяся вне академических рамок, всегда
была по своим темам и по своему подходу экзистенциальной. Социальная
же тема была у нас лишь конкретизацией темы о человеке
Глава V
Социальная тема. Социальная окраска русской мысли. Три периода
социалистической мысли. Первоначальное влияние Сен-Симона и Фурье.
Развитие русского социализма. Русское народничество и вера в особые
пути России. Социализм Белинского. Индивидуалистический социализм
Герцена. Обличение мещанства Запада. Чернышевский и "Что делать?".
Писарев. Михайловский и "борьба за индивидуальность".
Нечаев и "Катехизис революционера". Ткачев как предшественник
Ленина. Искание социальной правды. Толстой. Достоевский. Соловьёв.
Леонтьев. Подготовка марксизма: Желябов. Плеханов
1
В русском сознании XIX в. социальная тема занимала преобладающее
место. Можно даже сказать, что русская мысль XIX в. в значительной
своей части была окрашена социалистически. Если не брать социализм
в доктринальном смысле, то можно сказать, что социализм глубоко
вкоренен в русской природе. Это выражалось уже в том, что русский
народ не знал римских понятий о собственности. О Московской России
говорили, что она не знала греха земельной собственности, единственным
собственником являлся царь, не было свободы, но было больше справедливости.
Это интересно для объяснения возникновения коммунизма. Славянофилы
так же отрицали западное буржуазное понимание частной собственности,
как и социалисты революционного направления. Все почти думали, что
русский народ призван осуществить социальную правду, братство людей.
Все надеялись, что Россия избежит неправды и зла капитализма, что
она сможет перейти к лучшему социальному строю, минуя капиталистический
период в экономическом развитии. И все думали, что отсталость России
есть её преимущество. Русские умудрялись быть социалистами при крепостном
праве и самодержавии. Русский народ самый коммюнотарный в мире народ,
таковы русский быт, русские нравы. Русское гостеприимство есть черта
коммюнотарности. Предшественниками русского социализма были Радищев
и Пестель. У Пестеля социализм носил, конечно, аграрный характер.
Первоначально у нас был социальный мистицизм, например у Печерина
под влиянием Ламенэ. Основное влияние было влияние Сен-Симона и
Фурье. Русские были страстными сенсимонистами и фурьеристами. Социализм
этот сначала был чужд политики. М. В. Петрашевский, русский помещик,
был убежденным фурьеристом и устроил у себя в деревне фаланстер,
который крестьяне сожгли как новшество, противное их быту. Социализм
его был мирный, не политический, а идиллический. Это была вера в
возможность счастливой и справедливой жизни. Кружок Петрашевского
собирался для мирных, мечтательных бесед об устройстве человечества
"по новому штату" (выражение Достоевского). Петрашевский
верил, что социализм по Фурье может быть осуществлен в России ещё
при самодержавной монархии. Замечательны слова его: "Не находя
ничего достойного своей привязанности ни из женщин, ни из мужчин,
я обрек себя на служение человечеству". Кончилось все это очень
печально и очень характерно для исторической власти. В 1849 г. петрашевцы,
как их называли, были арестованы, двадцать один человек были приговорены
к смертной казни, в том числе Достоевский, с заменой каторгой. Из
членов кружка Спешнев был наиболее революционного направления и
может быть признан предшественником коммунизма. Он был наиболее
близок к марксистским идеям и был воинствующим атеистом. Богатый
помещик, аристократ, красавец – он послужил Достоевскому образцом
для Ставрогина. Первые марксисты были русские. Чуть ли не самым
первым последователем Маркса был русский степной помещик Сазонов,
живший в Париже. Маркс не очень любил русских и был удивлен, что
у него среди русских находятся последователи раньше, чем среди западных
людей. Он не предвидел роли, которую он будет играть в России. Социализм
у русских носил религиозный характер и тогда, когда был атеистическим.
Устанавливают три периода русской социалистической мысли. Социализм
утопический, влияние идей Сен-Симона и Фурье; социализм народнический,
наиболее русский, более близкий к идеям Прудона; социализм научный,
или марксистский [47]
Я бы прибавил к этому ещё четвертый период – социализм коммунистический,
который можно определить, как волюнтаристический, экзальтирующий
революционную волю. Первоначально в русском социализме было решительное
преобладание социального над политическим. Так было не только в
социализме утопическом, но и в социализме народническом в 70-е годы.
Лишь в конце 70-х годов, когда образовалась партия Народной Воли,
социалистическое движение становится политическим и переходит к
террористической борьбе. Иногда говорили, что социальный вопрос
в России носит консервативный, а не революционный характер. Это
связано было, главным образом, с русскими традиционными формами
крестьянской общины и рабочей артели. Это была идеология мелкого
производителя. Социалисты-народники боялись политического либерализма,
так как он ведет за собой торжество буржуазии. Герцен противник
политической демократии. Одно время он даже верит в полезную роль
царя и готов поддерживать монархию, если она будет защищать народ.
Социалисты более всего не хотят западного пути развития для России,
хотят во что бы то ни стало избежать капиталистической стадии
2
Народничество есть своеобразное русское явление, как своеобразно
русским явлением был русский нигилизм и русский анархизм. Оно имело
многообразные проявления. Было народничество консервативное и революционное,
материалистическое и религиозное. Народниками были славянофилы и
Герцен, Достоевский и революционеры 70-х годов. И всегда в основании
лежала вера в народ как хранителя правды. Народ отличали от нации
и даже противополагали эти два понятия. Народничество не есть национализм,
хотя могло принимать националистическую окраску. Для религиозного
народничества народ есть некий мистический организм, более уходящий
и в глубь земли и в глубь духа, чем нация, которая есть рационализированное
историческое образование, связанное с государством. Народ есть конкретная
общность живых людей, нация же есть более отвлечённая идея. Но и
в религиозном народничестве, у славянофилов, у Достоевского и Л.
Толстого народ был по преимуществу крестьяне, трудовые классы общества.
В народничестве же не религиозном, революционном, народ отождествлялся
с социальной категорией трудового класса общества и его интересы
отождествлялись с интересами труда. Народность и демократичность
(в социальном смысле) смешивались. Славянофилы думали, что в простом
народе, в крестьянстве более сохранилась русская народность и православная
вера, характерная для русского народа, чем в классах образованных
и господствующих. Для русского народничества, в отличие от национализма,
оно имело анархическую тенденцию, и это в славянофильстве так же,
как и в народничестве левого лагеря. Государство представлялось
вампиром, сосущим кровь народа, паразитом на теле народа. Народническое
сознание связано с разрывом, с противоположением, с отсутствием
единства. Народ не есть единое целое данной исторической национальности.
Народ противополагался то интеллигенции и образованным классам,
то дворянству и классам господствующим. Обычно народник-интеллигент
не чувствовал себя органической частью народного целого, исполняющей
функцию в народной жизни. Он сознавал своё положение ненормальным,
не должным, даже греховным. В народе не только скрыта правда, но
и скрыта тайна, которую нужно разгадать. Народничество было порождением
неорганического характера русской истории петровского периода, паразитарного
характера массы русского дворянства. И лучшей, сравнительно небольшой
части русского дворянства делает большую честь, что в ней возникло
народническое сознание. Это народническое сознание было "работой
совести", было сознание греха и покаяния. Это сознание греха
и покаяния достигает своей вершины в лице Л. Толстого. У славянофилов
это было по-иному и связано с ложной идеализацией допетровского
периода русской истории, как органического. Поэтому социальная тема
не была у них достаточно ясно выражена. Можно сказать, что славянофильская
социальная философия заменяет церковь общиной и общину церковью.
Но социальная идеология славянофилов носила народнический и антикапиталистический
характер. По быту своему славянофилы оставались типичными русскими
барами. Но, видя правду в простом народе, в крестьянстве, они пытались
подражать народному быту. Это наивно выражалось в якобы народной
русской одежде, которую они пробовали носить. По этому поводу Чаадаев
острил, что К. Аксаков оделся до того по-русски, что его на улице
принимали за персианина. У кающихся дворян 70-х годов, которые шли
в народ, сознание греха перед народом и покаяние шли глубже. Но
во всяком случае славянофилы верили, что пути России особые, что
у нас не будет развития капитализма и образования сильной буржуазии,
что сохранится общинность русского народного быта в отличие от западного
индивидуализма Торжествующая на Западе буржуазность их отталкивала,
хотя, может быть, с меньшей остротой, чем Герцена. В последний период
у Белинского складывалось миросозерцание, которое можно считать
основой русского социализма. После него в истории нашей социалистической
мысли руководящую роль будет играть публицистическая критика. За
ней скрывалась наша социальная мысль от цензуры. Это имело печальные
последствия для самой литературной критики, которая не стояла на
высоте русской литературы. Было уже сказано, что новый девиз Белинского
был: "Социальность, социальность или смерть". Белинский
любил литературу, и у него, как у критика, была большая чуткость.
Но из сострадания к несчастным он отказал в праве думать об искусстве,
о знании. Им овладела социальная утопия, страстная вера, что не
будет больше богатых и бедных, не будет царей и подданных, люди
будут братья, и наконец, поднимется человек во весь свой рост. Я
употребляю слово "утопия" совсем не для обозначения неосуществимости,
а лишь для обозначения максимального идеала. Ошибочно было бы думать,
что социализм Белинского был сентиментальным, он был страстным,
но не сентиментальным, и в нём звучали зловещие ноты: "Люди
так глупы, что их насильно нужно вести к счастью". И для осуществления
своего идеала Белинский не останавливается перед насилием и кровью.
Белинский совсем не был экономистом, имел мало знаний, в этом он
отличался от хорошо вооруженного Чернышевского. Но его можно признать,
как я уже говорил, одним из предшественников русского марксистского
социализма и даже коммунизма. Он менее типичный народник, чем Герцен.
Белинскому принадлежат слова: "Не в парламент пошел бы освобожденный
русский народ, а в кабак побежал бы пить вино, бить стекла и вешать
дворян". Он признавал положительное значение за развитием в
России буржуазии. Но и он думал, что Россия лучше Европы разрешит
социальный вопрос. Белинский интересен потому, что в нём раскрывается
первоначальная моральная основа русского социализма вообще
Гораздо более характерен для народнического социализма Герцен.
Он страстно любил свободу и защищал ценность и достоинство личности.
Но он верил, что русский мужик спасет мир от торжествующего мещанства,
которое он видел и в западном социализме, и у рабочих Европы. Он
резко критикует парламентскую демократию, и это типично для народников.
В европейском мещанском мире он видит два стана: "С одной стороны,
мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями,
с другой – неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние,
но не имеют силы, т. е., с одной стороны, скупость, с другой – зависть.
Так как действительно нравственного начала во всём этом нет, то
и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями
состояния, общественного положения. Одна волна оппозиции за другой
достигает победы, т.е. собственности или места, и, естественно,
переходит со стороны зависти на сторону скупости. Для этого перехода
ничего не может быть лучше, как бесплодная качка парламентских прений,
– она даёт движение и пределы, даёт вид дела и форму общих интересов,
для достижения своих личных целей" [48]
Тут Герцен обнаруживает большую проницательность. У Герцена были
анархические тенденции, но анархизм этот был ближе к Прудону, самому
родственному ему социальному мыслителю, чем к Бакунину. Поразительно,
что скептический и критический Герцен искал спасения в сельской
общине. В экономической отсталости России он видел её великое преимущество
для решения социального вопроса. Это мотив традиционный. Россия
может не допустить развития капитализма, буржуазии и пролетариата.
В русском народе есть задатки коммюнотарности, общности, возможного
братства людей, которого нет уже у народов Запада. Там произошло
грехопадение и изживаются его последствия. Герцен во многом сходится
с славянофилами, но не имеет их религиозных основ. Наиболее трудно
было Герцену соединить принцип общности, коммюнотарности с принципом
личности и свободы. Герцен оставался верен своему социальному идеалу,
но веры у него не было, ему был свойствен исторический пессимизм.
Он имел опыт, которого не имел Белинский, и ему не свойственна была
энтузиастическая вера последнего. У него была острая наблюдательность,
мир же являл картины, мало благоприятные для оптимистических иллюзий.
Типичный народник по своему социальному миросозерцанию, он остался
индивидуальной и оригинальной фигурой в истории русской социальной
мысли. В письме к Мишле в защиту русского народа Герцен писал: "Россия
никогда не сделает революцию с целью отделаться от царя Николая
и заменить его царями-представителями, царями-судьями, царями-полицейскими".
Этим он хотел сказать, что в России не будет революции буржуазной,
либеральной, а будет революция социальная. В этом было замечательное
предвидение
1860-е
- Меняются социальный состав (делается разночинной), характер и
тип русской интеллигенции
Приход разночинца – очень важное явление в истории русских социальных
течений. В России возникает интеллигентный пролетариат, который
будет ферментом революционного брожения. Большую роль будут играть
интеллигенты, вышедшие из духовного сословия. Бывшие семинаристы
делаются нигилистами. Чернышевский и Добролюбов – сыновья священников,
воспитанные в семинарии. Есть что-то таинственное в возникновении
общественных движений. В 60-е годы в России открывается "общество",
образуется общественное мнение. Этого ещё не было в 40-е годы, когда
существовали одиночки и небольшие кружки. Центральной фигурой в
русской социальной мысли 60-х годов был Н.Г.Чернышевский, он был
идейным вождем. Необходимо отметить нравственный характер Чернышевского.
Такие люди составляют нравственный капитал, которым впоследствии
будут пользоваться менее достойные люди. По личным нравственным
качествам это был не только один из лучших русских людей, но и человек,
близкий к святости [49]
Да, этот материалист и утилитарист, этот идеолог русского "нигилизма"
был почти святой. Когда жандармы везли его в Сибирь, на каторгу,
то они говорили: нам поручено везти преступника, а мы везем святого.
Дело Чернышевского было одной из самых отвратительных фальсификаций,
совершенных русским правительством. Он был приговорен к девятнадцати
годам каторги. Нужно было изъять Чернышевского как человека, который
мог иметь вредное влияние на молодёжь. Он вынес каторгу героически,
можно было бы даже сказать, что он перенес своё мученичество с христианским
смирением. Он говорил: я борюсь за свободу, но я не хочу свободы
для себя, чтобы не подумали, что я борюсь из корыстных целей. Так
говорил и писал "утилитарист". Он ничего не хотел для
себя, он весь был жертва. В это время слишком многие православные
христиане благополучно устраивали свои земные дела и дела небесные.
Любовь Чернышевского к жене, с которой он был разлучен – одно из
самых изумительных проявлений любви между мужчиной и женщиной, она
ещё выше любви Милля к своей жене, Льюиса к Дж. Элиот. Нужно читать
письма Чернышевского с каторги к своей жене, чтобы вполне оценить
нравственный характер Чернышевского и почти мистический характер
его любви к жене. Случай Чернышевского поражает несоответствием
между довольно жалкой материалистической и утилитарной его философией
и его подвижнической жизнью, высотой его характера. Тут нужно вспомнить
слова Соловьёва: русским нигилистам свойствен такой силлогизм –
человек произошел от обезьяны, следовательно, будем любить друг
друга. Русские революционеры, которые будут вдохновляться идеями
Чернышевского, ставят интересную психологическую проблему: лучшие
из русских революционеров соглашались в этой земной жизни на преследования,
нужду, тюрьму, ссылку, каторгу, казнь, не имея никаких надежд на
иную, потустороннюю жизнь. Очень невыгодно было сравнение для христиан
того времени, которые очень дорожили благами земной жизни и рассчитывали
на блага жизни небесной. Чернышевский был очень ученый человек,
он знал все, знал богословие, философию Гегеля, естественные науки,
историю и был специалистом по политической экономии. Но тип его
культуры не был особенно высоким, он был ниже типа культуры идеалистов
40-х годов, таков был результат демократизации. Маркс начал изучать
русский язык, чтобы читать экономические труды Чернышевского, так
высоко они оценивались. Чернышевскому прощали отсутствие литературного
таланта. В его писаниях не было никакой внешней привлекательности,
он не может сравниться с более блестящим Писаревым. Социализм Чернышевского
был близок народническому социализму Герцена, он тоже хотел опираться
на крестьянскую общину и на рабочую артель, так же хотел избежать
капиталистического развития для России. В своей "Критике философских
предубеждений против общинного землевладения" он, пользуясь
терминологией гегелевской диалектики, пытался показать, что можно
миновать средний капиталистический период развития, доведя его до
крайнего минимума, почти до нуля. Основной его социальной идеей
было противоположение национального богатства и народного благосостояния.
При этом Чернышевский был за индустриальное развитие, и в этом не
был народником, если под народничеством понимать требование, чтобы
Россия оставалась исключительно земледельческой страной и не вступала
на путь развития промышленности. Но он верил, что это промышленное
развитие может совершаться не западным капиталистическим путем.
Общенародническим у него оставался примат распределения над производством.
Чернышевский готов был даже видеть в себе что-то общее с славянофилами.
Но как велико психологическое различие между Чернышевским и Герценом,
несмотря на сходство в социальных идеалах! Это – различие душевного
склада разночинца и барина, демократа и человека аристократической
культуры. Чернышевский писал о Герцене: "Какой умница! Какой
умница! И как отстал! Ведь он до сих пор думает, что он продолжает
остроумничать в московских салонах и препираться с Хомяковым. А
время теперь идет с страшной быстротой: месяц стоит прежнего десятка
лет. Присмотреться, – у него всё ещё внутри московский барин сидит".
Тут метко выражено различие поколений, которое всегда играло такую
огромную роль в России. Герцен по своей душевной структуре оставался
"идеалистом" 40-х годов, несмотря на Фейербаха, на свой
скептицизм. Более мягкий тип "идеалиста" 40-х годов заменяется
более жестким типом "реалиста" 60-х годов. Так впоследствии
более мягкий тип народника заменяется у нас более жестким типом
марксиста, более мягкий тип меньшевика более жестким типом большевика.
При этом лично Чернышевский нисколько не был жестким типом, он был
необыкновенно человечен, любвеобилен, жертвен. Но мысль его была
иначе окрашена, воля иначе направлена. Интеллигенты 60-х годов,
"мыслящие реалисты", не признавали игры творческих избыточных
сил, не признавали всего рождающегося от избытка досуга. Их реализм
был беден, сознание сужено и сосредоточено на едином, главном для
них, они были "иудеи", а не "эллины". Они противились
всем утонченностям, противились и утонченному скепсису, который
позволял себе Герцен, противились и игре остроумия, они были догматики.
У "нигилистов" 60-х годов появляется аскетическая складка,
характерная для последующей революционной интеллигенции. Без этой
аскетической складки невозможна была бы героическая революционная
борьба. Очень усиливается нетерпимость и изоляция себя от всего
остального мира. Это приведет к "Катехизису революционера"
Нечаева. Этот аскетический элемент был выражен в "Что делать?"
Чернышевского
"Что делать?" принадлежит к типу утопических романов.
Художественных достоинств этот роман не имеет, он написан не талантливо.
Социальная утопия, изложенная в сне Веры Павловны, довольно элементарная.
Кооперативные швейные мастерские сейчас никого не могут испугать,
не могут вызвать и энтузиазма. Но роман Чернышевского всё же очень
замечателен и имел огромное значение. Это значение было, главным
образом, моральное. Это была проповедь новой морали. Роман, признанный
катехизисом нигилизма, был оклеветан представителями правого лагеря,
начали кричать о его безнравственности те, кому это менее всего
было к лицу. В действительности, мораль "Что делать?"
очень высокая и уже, во всяком случае, бесконечно более высокая,
чем гнусная мораль "Домостроя", позорящего русский народ.
Бухарев, один из самых замечательных русских богословов, признал
"Что делать?" христианской по духу книгой. Прежде всего,
это книга аскетическая, в ней есть тот аскетический элемент, которым
была проникнута русская революционная интеллигенция. Герой романа
Рахметов спит на гвоздях, чтобы приготовить себя к перенесению пытки,
он готов во всём себе отказать. Наибольшие нападения вызвала проповедь
свободной любви, отрицание ревности, как основанной на дурном чувстве
собственности. Эти нападения исходили из правого, консервативного
лагеря, который на практике наиболее придерживался гедонистической
морали. Половая распущенность процветала, главным образом, в лагере
гвардейских офицеров, праздных помещиков и важных чиновников, а
не в лагере аскетически настроенной революционной интеллигенции.
Мораль "Что делать?" должна быть признана очень чистой
и отрешенной. Проповедь свободы любви есть проповедь искренности
чувства и ценности любви как единственного оправдания отношений
между мужчиной и женщиной. Прекращение любви с одной из сторон есть
прекращение смысла отношений. Чернышевский восстает против всякого
социального насилия над человеческими чувствами, он движется любовью
к свободе, уважением к свободе и искренности чувства. Единственная
любовь к женщине, которую знал Чернышевский в своей жизни, была
примером идеальной любви. Тема свободы любви у Чернышевского ничего
общего не имела с темой "оправдания плоти", которая у
нас играла роль не у нигилистов и революционеров, а в утонченных
и эстетизирующих течениях начала XX в. "Плоть" очень мало
интересовала Чернышевского, она интересовала впоследствии Мережковского,
его же интересовала свобода и правдивость. Повторяю, мораль романа
"Что делать?" высокая, и она характерна для русского сознания.
Русская мораль в отношении к полу и любви очень отличается от морали
западной. Мы всегда были в этом отношении свободнее западных людей,
и мы думали, что вопрос о любви между мужчиной и женщиной есть вопрос
личности и не касается общества. Если французу сказать о свободе
любви, то он представляет себе прежде всего половые отношения. Русские
же, менее чувственные по природе, представляют себе совсем иное
– ценность чувства, не зависящего от социального закона, свободу
и правдивость. Серьезную и глубокую связь между мужчиной и женщиной,
основанную на подлинной любви, интеллигентные русские считают подлинным
браком, хотя бы он не был освящен церковным и государственным законом.
И, наоборот, связь, освященную церковным законом, при отсутствии
любви, при насилиях родителей и денежных расчетах считают безнравственной,
она может быть прикрытым развратом. Русские менее законники, чем
западные люди, для них содержание важнее формы. Поэтому свобода
любви в глубоком и чистом смысле слова есть русский догмат, догмат
русской интеллигенции, он входит в русскую идею, как входит отрицание
смертной казни. Тут мы не сговоримся с западноевропейскими людьми,
закованными в законническую цивилизацию, особенно не сговоримся
с официальными католиками, превратившими христианство в религию
закона. Для нас важнее человек, для них важнее общество и цивилизация.
Чернышевский имел самую жалкую философию, которой была заполнена
поверхность его сознания. Но глубина его нравственной природы внушала
ему очень верные и чистые жизненные оценки. В нём была большая человечность,
он боролся за освобождение человека. Он боролся за человека против
власти общества над человеческими чувствами. Но мышление его оставалось
социальным, у него не было психологии и не было метафизической глубины
человека в его антропологии. Статья "Антропологический принцип
в философии", навеянная Фейербахом, была слабой и поверхностной
Течения
- Писарев и "Русское слово" - считали индивидуалистом
- Чернышевский и "Современник" - считали социалистом
Но и у Писарева были характерные русские социальные мотивы. Верховной
ценностью для него была свободная человеческая личность, и он наивно
связывал это с материалистической и утилитарной философией. Мы увидим,
что тут было главное внутреннее противоречие русского "нигилизма".
Писарев интересовался не только обществом, но и качеством человека,
он хотел появления свободного человека. Таким человеком, "мыслящим
реалистом", он считал только интеллигента, человека умственного
труда. У него прорывается высокомерное отношение к представителям
физического труда, чего нельзя встретить у Чернышевского. Но это
не мешает ему отожествлять интересы личности и интересы труда, что
потом будет развивать Н. Михайловский. Он требует полезного труда,
проповедует идею экономии сил. Он пишет в статье "Реалисты":
"Конечная цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого
честного человека всё-таки состоит в том, чтобы разрешить навсегда
неизбежный вопрос о голодных и раздетых людях; вне этого вопроса
нет решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и
хлопотать". Выражено в крайней форме, но тут "нигилист"
Писарев был ближе к Евангелию, чем "империалист", хотя
бы и православный, считающий конечной целью могущество государства.
Писарев заслуживает отдельного рассмотрения в связи с вопросом о
русском нигилизме и русском отношении к культуре. Он интересен своим
вниманием к теме о личности. Он представлял русское радикальное
просвещение. Он не был народником
3
70-е годы были у нас временем народничества по преимуществу. Интеллигенция
шла в народ, чтобы уплатить ему свой долг, искупить свою вину. Первоначально
это не было революционное движение. Политическая борьба за свободу
отступила на второй план. Даже "Черный передел", стремившийся
к переделу земли и отдаче её крестьянам, был против политической
борьбы. Народническая интеллигенция шла в народ, чтобы слиться с
его жизнью, просвещать его и улучшить его экономическое положение.
Революционный характер народническое движение приобретает лишь после
того, как правительство начало преследования против деятельности
народников, носившей культурный характер. Судьба народников 70-х
годов была трагична потому, что они не только встречали преследования
со стороны власти, но они не были приняты самим народом, который
имел иное миросозерцание, чем интеллигенция, иные верования. Крестьяне
иногда выдавали представителям власти народников-интеллигентов,
которые готовы были отдать свою жизнь народу. Это привело к тому,
что интеллигенция перешла к террористической борьбе. Но в период
расцвета народнического движения и народнических иллюзий Н. Михайловский,
властитель дум левой интеллигенции того времени, отказывается от
свободы во имя социальной правды, во имя интересов народов. Он требует
социальных, а не политических реформ. "Для „общечеловека",
для citoyen’a, – писал Михайловский, – для человека, вкусившего
плодов общечеловеческого древа познания добра и зла, не может быть
ничего соблазнительнее свободы политики, свободы совести, слова,
устного и печатного, свободы обмена мыслей и пр. И мы желаем этого,
конечно, но если все, связанные с этой свободой, права должны только
протянуть для нас роль яркого ароматного цветка, – мы не хотим этих
прав и этой свободы! Да будут они прокляты, если они не только не
дадут нам возможности рассчитаться с долгами, но ещё увеличат их!"
Это место очень характерно для психологии народников 70-х годов.
При этом нужно сказать, что у Михайловского не было народопоклонства,
он представитель интеллигенции, и для него обязательны интересы
народа, но не обязательны мнения народа, он совсем не стремился
к опрощению. Он различает работу чести, свойственную трудовому народу,
который должен восходить, и работу совести, которая должна быть
свойственна привилегированным образованным классам, – они должны
искупить свою вину перед народом. Работа совести есть покаяние в
социальном грехе, и она захватывает Михайловского. В 70-е годы меняется
умственная атмосфера. Крайности нигилизма сглаживаются. Происходит
переход от материализма к позитивизму. Прекращается исключительное
господство естественных наук, Бюхнер и Молешотт более не интересуют.
На левую интеллигенцию влияют О. Конт, Д. С. Милль, Гер. Спенсер.
Но отношение к течениям западной мысли делается более самостоятельным
и критическим. В 70-е годы у нас уже был расцвет творчества Достоевского
и Л. Толстого, появление Соловьёва. Но левая народническая интеллигенция
остаётся замкнутой в своём мире и имеет своих властителей дум. Наиболее
интересен Н. Михайловский, человек умственно одарённый, замечательный
социолог, поставивший интересные проблемы, но с очень невысокой
философской культурой, знакомый, главным образом, с философией позитивизма.
В отличие от людей 40-х годов, он почти совсем не знал немецкой
идеалистической философии, которая могла бы помочь ему лучше решить
беспокоившие его вопросы о "субъективном методе" в социологии
и о "борьбе за индивидуальность" [50]
У него была очень верная и очень русская мысль о соединении правды-истины
и правды-справедливости, о целостном познании всем существом человека.
Это всегда думали и Хомяков и Ив. Киреевский, имевшие совсем иное
философское и религиозное мировоззрение, а потом Соловьёв. Н. Михайловский
был совершенно прав, когда он восставал против перенесения методов
естественных наук в науки социальные и настаивал на том, что в социологии
неизбежны оценки. В этюдах "Герои и толпа" и "Патологическая
магия" он употребляет метод психологического вживания, что
нужно решительно отличать от нравственных оценок социальных явлений.
В субъективном методе в социологии была неосознанная правда персонализма.
Подобно Ог. Конту, Михайловский устанавливает три периода человеческой
мысли, которые именует – объективно-антропоцентрический, эксцентрический
и субъективно-антропоцентрический. Свое миросозерцание он называет
субъективно-антропоцентрическим и противополагает его метафизическому
(эксцентрическому) миросозерцанию. Экзистенциальная философия по-иному
может быть признана субъективно-антропоцентрической. Христианство
– антропоцентрично, оно освобождает человека от власти объективного
мира и космических сил. Но в 70-е годы вся умственная жизнь стояла
под знаком сиентизма и позитивизма. Тема Михайловского с трудом
прорывалась через толщу позитивизма. Тема, поставленная ещё Белинским
и Герценом, о конфликте между человеческой личностью, индивидуумом,
и природным и историческим процессом приобретает своеобразный характер
в социологических работах Михайловского
Вся социологическая мысль сторонника субъективного метода определялась
борьбой против натурализма в социологии, против органичной теории
общества и применения дарвинизма к социальному процессу. Но он не
понимает, что натурализму в социологии нужно противополагать духовные
начала, которые он не хочет признать, и он не видит, что сам остаётся
натуралистом в социологии. Михайловский утверждает борьбу между
индивидуумом как дифференцированным организмом и обществом как дифференцированным
организмом. Когда побеждает общество как организм, то индивидуум
превращается в орган общества, в его функцию. Нужно стремиться к
устройству общества, при котором индивидуум будет не органом и функцией,
а высшей целью. Для Михайловского таким обществом представлялось
социалистическое общество. Общество капиталистическое в максимальной
степени превращает индивидуум в орган и функцию. Поэтому Михайловский,
как Герцен, является защитником индивидуалистического социализма.
Он не делает философского различия между индивидуумом и личностью
и индивидуум понимает слишком биологически; целостный индивидуум
у него носит совершенно биологический характер. Он хочет максимального
физиологического разделения труда и враждебен общественному разделению
труда. При общественном разделении труда, при органическом типе
общества, индивидуум лишь "палец от ноги общественного организма".
Он резко критикует дарвинизм в социологии, и критика его бывает
очень удачной. С позитивизмом Михайловского трудно примирить его
верную идею, что пути природы и пути человека противоположны. Он
враг "естественного хода вещей", он требует активного
вмешательства человека в изменение "естественного хода".
Он обнаружил очень большую проницательность, когда обличал реакционный
характер натурализма в социологии и восставал против применения
дарвиновской идеи борьбы за существование к жизни общества. Немецкий
расизм есть натурализм в социологии. Михайловский защищал русскую
идею, обличая ложь этого натурализма. Ту же идею я по-иному философски
формулирую. Есть два понимания общества: или общество понимается
как природа, или общество понимается как дух. Если общество есть
природа, то оправдывается насилие сильного над слабым, подбор сильных
и приспособленных, воля к могуществу, господство человека над человеком,
рабство и неравенство, человек человеку – волк. Если общество есть
дух, то утверждается высшая ценность человека, права человека, свобода,
равенство и братство. Михайловский имеет в виду это различие, но
выражает его очень несовершенно, в биологических категориях. Это
есть различие между русской и немецкой идеей, между Достоевским
и Гегелем, между Л. Толстым и Ницше
Михайловский делает важное различие между типами и ступенями развития.
Он думает, что в России есть высокий тип развития, но на низкой
ступени развития. Высокая ступень развития европейских капиталистических
обществ связана с низким типом развития. Эту же идею по-иному выражали
славянофилы, это была и идея Герцена. Михайловский был общественник
и мыслил общественно, как и вся левая русская интеллигенция. Но
иногда он производит впечатление врага общества, он видит в обществе,
в совершенном обществе врага личности. "Личность, – говорит
он, – никогда не должна быть принесена в жертву; она свята и неприкосновенна".
Народничество Михайловского выражалось в том, что он утверждал совпадение
интересов личности и народа, личности и труда. Но это не помешало
ему видеть возможность трагического конфликта личности и народных
масс, он как бы предвидел конфликт, который случится в разгар русской
революции. "У меня на столе стоит бюст Белинского, который
мне очень дорог, вот шкаф с книгами, за которыми я провел много
ночей. Если в мою комнату вломится русская жизнь со всеми её бытовыми
особенностями и разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги, я не
покорюсь и людям деревни; я буду драться, если у меня, разумеется,
не будут связаны руки". Значит, может быть долг борьбы личности
против общества-организма, но и против народа. Михайловский повсюду
проводит идею борьбы за индивидуальность. "Человеческая личность
представляет собою одну из ступеней индивидуальности". Он субъективно
выбирает её, как верховенствующую. Защитником личности, сторонником
индивидуалистического социализма был также П. Л. Лавров. Это был
человек обширной учености, много ученее Михайловского, но менее
талантливый, он писал очень скучно. Вначале профессор Артиллерийской
академии, он провел значительную часть жизни в эмиграции и был идейным
руководителем революционного движения 70-х годов. Про него острили,
что он начинает обоснование революционного социализма космогонически,
с движения туманных масс. Наиболее известен он своей книгой "Исторические
письма", напечатанной под псевдонимом Миртова. Лавров утверждал
антропологизм в философии и основным двигателем исторического процесса
признавал критически мыслящие личности. Он проповедует обязанность
личности развиваться. Но нравственные достоинства личности у него
осуществляются в группе, в партии. Персонализм Лаврова ограничен.
Для него, в сущности, человека, как отдельной личности, не существует,
он образуется обществом. У Лаврова есть уже элементы марксизма.
Но он, как и все социалисты-народники, противник либеральной борьбы
за конституцию и хочет опереться на общину и артель. Социализм,
связанный с позитивной философией, не даёт возможности обосновать
ценность и независимость личности. По-настоящему проблема личности
поставлена Достоевским. Народничество Лаврова выражалось, главным
образом, в том, что он признает вину интеллигенции перед народом
и требует уплаты долга народу. Но в 70-е годы были формы народничества,
которые требовали от интеллигенции полного отречения от культурных
ценностей не только во имя блага народа, но и во имя мнений народа,
эти формы народничества не защищали личности. Иногда народничество
принимало религиозную и мистическую окраску. В 70-е годы существовали
религиозные братства, и они тоже представляли одну из форм народничества.
Народ жил под "властью земли", и оторванная от земли интеллигенция
готова была подчиниться этой власти
Интеллигенция разочаровалась в революционности крестьянства. В
народе были ещё сильны старые верования в религиозную освященность
самодержавной монархии, он был более враждебен помещикам и чиновникам,
чем царю. И народ плохо принимал просвещение, которое ему предлагала
интеллигенция, чуждая религиозным верованиям народа. Все это наносило
удар народничеству и объясняет переход к политической борьбе и террору.
В конце концов, разочарование в крестьянстве привело к возникновению
русского марксизма. Но в России были более крайние революционеры
и по поставленным целям и в особенности по средствам и методам борьбы,
чем преобладающие течения народнического социализма. Таковы Нечаев
и Ткачев. Нечаев был изувер и фанатик, но натура героическая. Он
проповедовал обман и грабеж как средства социального переворота
и беспощадный террор. Это был настолько сильный человек, что во
время своего пребывания в Алексеевском равелине он спропагандировал
стражу тюрьмы и через неё передавал директивы революционному движению.
Он был одержим одной идеей и во имя этой идеи требовал жертвы всем.
Его "Катехизис революционера" есть своеобразно-аскетическая
книга, как бы наставление к духовной жизни революционера. И предъявляемые
им требования суровее требований сирийской аскезы. Революционер
не должен иметь ни интересов, ни дел, ни личных чувств и связей,
ничего своего, даже имени. Все должно быть поглощено единственным,
исключительным интересом, единственной мыслью, единственной страстью
– революцией. Все, что служит революции – морально, революция есть
единственный критерий добра и зла. Нужно пожертвовать множественным
во имя единого. Но это и есть принцип аскезы. При этом живая человеческая
личность оказывается раздавленной, от неё отнимается все богатство
содержания жизни во имя божества – революции. Нечаев требовал железной
дисциплины и крайней централизации кружков, и в этом он предшественник
большевизма. Революционная тактика Нечаева, допускавшая самые аморальные
средства, оттолкнула большую часть русских революционеров народнического
направления, она испугала даже Бакунина, об анархизме которого речь
будет в другой главе. Наибольший идеологический интерес, как теоретик
революции, представлял П. Ткачев, которого нужно признать предшественником
Ленина [51]
Ткачев был противник Лаврова и Бакунина, он был очень враждебен
всякой анархической тенденции, столь свойственной социалистам-народникам.
Он был единственный из старых революционеров, который хотел власти
и думал о способах её приобретения. Он государственник, сторонник
диктатуры власти, враг демократии и анархизма. Революция для него
есть насилие меньшинства над большинством. Господство большинства
есть эволюция, а не революция. Революции не делают цивилизованные
люди. Нельзя допустить превращения государства в конституционное
и буржуазное. По Ткачеву, тоже при всем его отличии от народничества,
Россия должна избежать буржуазно-капиталистического периода развития.
Он против пропаганды и подготовки революции, на чем особенно настаивал
Лавров. Революционер должен всегда считать народ готовым к революции.
Русский народ социалист по инстинкту. Отсутствие настоящей буржуазии
есть преимущество России для социальной революции – мотив традиционно-народнический.
Интересно, что Ткачев считал абсурдом разрушение государства. Он
якобинец. Анархист хочет революции через народ, якобинец же через
государство. Ткачев, подобно большевикам, проповедует захват власти
революционным меньшинством и использование государственного аппарата
для своих целей. Он сторонник сильной организации. Ткачев один из
первых говорил в России о Марксе. Он пишет в 1875 г. письмо к Энгельсу,
в котором говорит, что пути русской революции особые и что к России
не применимы принципы марксизма. Маркс и Энгельс говорили о буржуазном
характере революции в России и были скорее "меньшевиками",
чем "большевиками". В этом отношении интересно письмо
Маркса к Н. Михайловскому. Ткачев более предшественник большевизма,
чем Маркс и Энгельс. Он интересен как теоретик русской революции
и как предшественник большевизма. Мысли его острые. Но культурный
уровень его очень невысок. Он был также литературным критиком, очень
плохим, признал "Войну и мир" бездарным и вредным произведением.
Это свидетельствует о существовании пропасти между движением революционным
и движением культурным
|
