|
Тайны царствия небесного 01 - 04
а именно в эстетическом видел он выражение пафоса православия.
"Догматика из школьной, - писал Фёдоров в письме к Кожевникову,
- получает в храме эстетическое выражение". В храме и храмовой
службе (от архитектуры до росписи и иконы, церковной музыки и поэзии)
выражаются основные догматы и нравственные нормы христианства, но
в более действенном, художественно-воспитательном виде, в прямом
предвосхищающем переживании преображённого космоса, красоты об'оженного
бытия
Как известно, определения седьмого Вселенского собора (787), отвергнувшего
иконоборцев, отстоявшего необходимость "внешнего выражения"
для религиозной мысли и чувства, были подготовлены трудами прп.
Иоанна Дамаскина. А основным его аргументом за иконопочитание был
факт вочеловечения Христа ("слово стало плотию"). То,
что Божество обрело зримую плоть, метафизически обосновывало саму
возможность творить иконы, создавать явленные образы, в которых
воплощались бы Божественные сущности и святые лица. Опираясь на
соборные догматы, развивая логику, лежащую в их основании, Фёдоров
расширяет идею сакрального искусства, т. е. наглядно-материального
выражения духовных начал, до необходимости религиозного Дела, осуществления
в действительности религиозного идеала
Центральное храмовое действо в христианстве - литургия, мистериальное
пресуществление хлеба и вина в плоть и кровь Христову, т. е. Его
таинственное для нас воскресение и наше причащение к Его бессмертной
природе. Но земные хлеб и вино производятся из праха наших отцов,
и этому праху через воскресающего Христа, единственного одновременно
Сына Человеческого и Сына Божия, даётся обетование на возвращение
к новой, одухотворённой жизни. Каждая литургия есть упражнение и
утверждение нашей надежды на воскресение. Для неверующих - это символический,
для верующих - таинственный акт; превращение же его для тех и другие
в действительный возможно тогда, когда литургия "станет внехрамовою,
для которой трапезою будет вся земля, как кладбище, а все сыны человеческие,
как один сын, ставши орудием воли Бога отцов и матерей, обратят
силы природы, рождающей и умерщвляющей, в воссозидающие и оживляющие...
Внехрамовое дело есть
85
уже дело не чудесное; оно выше слепого естества, оно сверхъестественно
в смысле превосходства разумной силы над неразумною" (И,12)
Фёдоров не отрицает значения храмовой литургии, подающей душе Божественную
энергию, возвышенный строй для "общего дела" внехрамовой
литургии 16 . "В храмовой литургии преподаётся благодать для
совершения литургии внехрамовой, то есть воскрешения мёртвых"
(II, 8). Русский пророк призывает к раздвижению рамок литургии до
всей земли, всего космоса: в "общем деле" восстановления
ли прежней безгрешной, бессмертной природы (для тех, кто верит,
что она была таковой в первоначальные времена) или её обретения
заново, главное, по чему это Дело опознаётся, есть воскрешение умерших.
Ибо остальное: преображение природы, всех природных отправлений
человека и т. д. - производные первого; недаром "внехрамовая
литургия" носит у Фёдорова ещё и название "внехрамовой
Пасхи". "...Престолом этой литургии будет вся земля, как
прах умерших, "силы небесные" - свет, теплота - будут
видимо (а не таинственно) служить для обращения праха в тела и кровь
умерших" (I, 296). Что это как не "осуществление чаемого",
переход веры в дело! "Общее дело" во всех его составляющих:
и регуляция природных стихий, и психофизиологическая регуляция как
замена питания самосозиданием своего организма, природного рождения
сознательным творчеством жизненных форм, и воскрешение умерших в
высший, неприродный статус существования - всё объемлется внехрамовой
литургией, т. е. Делом активного об'ожения мира и человека. Только
через самосозидание (которое и есть постепенное его об'ожение) происходит
реальное совлечение с себя ветхого
86
человека в материальном, а не мистическом смысле; только через
самосозидание он может стать обитателем не только Земли, но и других
миров, настоящим небожителем
Внехрамовая литургия созидает всю жизнь человека и человечества
как религиозное, священное деяние. Преодолевается теперешний разрыв
между храмовой действительностью, где покаяние, моление, высокое
чаяние, и жизнью, где делишки, рознь и закон, "воюющий в членах".
Внехрамовая литургия движет всю громаду сущностных сил человечества,
направленных на "общее дело", науку и искусство, трудовые
усилия всех. Этот творчески-трудовой порыв одушевляется идеалом
бессмертного блаженства для всех когда-либо живших: "в воссоздании,
в замене рождения воскрешением, питания - творчеством и чаем чистейшего
(бессмертного) блаженства, а не комфорта" (I, 30). Материальный
комфорт для живущих (пока живы!) - высшая цель всей нынешней, языческой
торгово-промышленной суеты. Комфорт льстит временной и иссякающей
чувственности, быстро приедаясь, лишь усиливая горько-гнилостный
вкус смерного (смертного? - ЛМ) неба. А бессмертное блаженство,
кто его пока знает и опишет, какие его земные блики ловили подвижники
или великие творцы?
Если религия есть полагание Высшей Цели, творчество Идеала, то
наука и искусство становятся средством для его осуществления. Причём,
Фёдоров предпочитает употреблять не столько слово наука, сколько
знание 17 ,
87
включающее в себя все формы познавания, опыта (в том числе и те,
которые сейчас кажутся ненаучными, мистическими и т. д.), преобразования
мира. В том, что тайнодействие храмовой литургии не вышло к явному
делу внехрамовой, что христианство оказалось до сих пор незавершённым,
виноват, прежде всего, его разрыв со знанием, с наукой. Точнее,
виновата сама наука (и философия в том числе), которая оторвалась
от религии, не сумела осознать себя работницей на ниве христианского
преображения мира, реальным орудием осуществления Царствия Небесного.
Ударившись в стыд от роли "служанки богословия", она стала
"рабой фабрики и торга". Чистая же, неприкладная её часть
(до поры до времени!), руководствуясь идеалом незаинтересованного,
свободного исследования, безучастна - как замечает мыслитель - к
общим бедствиям, а потому так неодолимо её результаты, применяясь
к нуждам промышленной цивилизации, лишь способствуют усилению вражды.
Те кабинетные, игрушечные опыты, которыми занимается наука, для
Фёдорова обличают её несовершеннолетие. Хотя в наше время можно
сказать, что она скорее достигла какого-то демонического совершеннолетия
по той разрушительной, самоистребительной мощи, которую она придала
человечеству. Уничтожить (и многократно!) саму жизнь на земле и
все результаты тысячелетнего творчества поколений - на это она способна,
а вот восстановить жизнь - к этому наука ещё и не подходила. Только
уйдя с гибельных путей служения языческой потребительской цивилизации
под сень религиозного идеала активного христианства, наука совместно
с искусством станет "этико-эстетическим богодейством".
(Наука не может не быть "служанкой", она ею и станет,
но не "богословия", а "богодействия"). Лаборатории
учёных - а исследователями делаются все без исключения - распахиваются
на весь мир, углубляются в самого человека, его физику и психику,
в тайны ночи, зла и смерти. "Настоящей лабораторией, способной
решить поставленный вопрос (о регуляции и воскрешении - С. С.),
должна быть не тесная искусственная учёная клетка замкнутого от
жизни "специалиста", а собственный организм человека и
вся окружающая природа" (II, 32). Регуляция природы и станет
"первым началом небесного дела, созидания рая" (I, 420)
88
В первые века христианства - отмечал Фёдоров - литургию, в которую
тогда входили все таинства, чувствовали как истинное дело, искупление
не только храмовое, а выходящее в жизнь. Главным было приобщение
к христианскому учению, оглашение язычников (литургия оглашенных),
т. е. дело братотворения. На тогдашнем уровне знаний и умений ещё
не могла прямо возникнуть задача регуляции слепой смертоносной силы,
задача воскрешения и активного созидания Царствия Небесного. Признавая
христианство единственной истиной, путём к благу высочайшему, русский
пророк указывал, что это вероучение тем не менее ещё не завершено
"ни по объёму, ни по содержанию" (I, 480). Можно в следующих
пунктах суммировать Фёдоровскую критику современного христианства
1. Не опознав себя как Великое дело осуществления Царствия Небесного
неприродного, бессмертного бытия, оно без дела обратилось в мёртвый
догмат. "Только дело даёт религии жизнь, душу, иначе она будет
лишь словом, и притом словом суетным, а не божьим делом" (II,
408). "Религия приняла напутственный молебен, крестное знамение,
полагаемое пред начатием дела, за самоё дело; но молитва, предназначенная
быть выражением всей религии, не поддержанная общим делом, превращалась
из молитвы, выходящей из сердца, от всей души, в молитву, произносимую
одними устами. Сердце, озабоченное настоящим, злобою дня, стало
далёким от Бога и не приблизится к Нему, пока самая деятельность
не станет делом Божиим" (II, 407-408)
2. Вера не была понята каждым христианином как проект всеобщего
соборного спасения, а стала чаще всего способом индивидуального,
"ложного спасения". Не говоря уж о том, что совершенно
не сознаётся грех ограничения всемирности "культа предков",
основы любой религии, в том числе и христианства: предки до крещения
спокойно оставляются в кромешной доспасаемой тьме, молитвы об умерших
вообще не принимаются в таких ответвлениях христианства, как протестантизм.
(Ср. замечательное Фёдоровское определение: "Еврейство как
самое исключительное ограничение всемирности культа предков"
- I, 47)
3. Мир был брезгливо оставлен самому себе, на свой закон, и религия
стала "внемирною", спиритуальною,
89
только духовным внутренним приготовлением к Царствию Божию. (Фёдоров
пишет о "платонизирующем христианстве"). Идеал "не
от мира сего", мира греховного, языческого, был осуществлён
отделением от этого мира, резким разрывом между храмовой и внехрамовой
жизнью, в то время как в этот идеал необходимо поднять сам "мир
сей", чтобы "мир сей" стал "не от мира сего"
Печать общего несовершеннолетия человечества лежит и на христианстве;
его разительное выражение - разделение церквей: "для нас, христиан,
это такое же печальное событие, такой же юбилей плача, как для евреев
разрушение храма и Иерусалима" (I, 520). Преодоление этого
разделения для Фёдорова возможно не на тех путях терпимости, на
которых оно обычно мыслится. Терпимость для мыслителя - западный
принцип, итог того, что Запад, окруженный "множеством систем,
истин, оказавшихся равно неудовлетворительными" (I, 469), разуверился
в единой вере и идеале. Терпимость - принцип лишь отрицательный;
уважать другое мнение и не делать ему зла; но одной терпимости далеко
не достаточно, чтобы объединить церкви и людей в едином Божием деле.
Терпимости Фёдоров противопоставляет православный принцип печалования
о всяком разделении, борьбе, зле, в том числе и "печалование
(сокрушение) о протестантской розни и католическом иге". Православие
прежде всего печалование, а должно стать делом воскрешения. Задатки
этого дела, истинное понимание высшей задачи христианства в художественно-символической
форме глубже всего запечатлены в православной иконописи и церковной
службе, особенно в пасхальной. "Искажение православия католицизмом
состоит в том, что он заменил воскрешение делами оправдания... Может
ли быть что-либо искусственнее, поверхностнее, казуистичнее, безжизненнее
учения об оправдании?! Оправдание, искупление, возрождение, освящение,
примирение - всё это лишь отвлечённые выражения воскрешения... Протестантизм
не уничтожает искажения, а только заменяет католические дела мыслью"
(I, 141-143). Объединение церквей возможно лишь только в деле: "Догматы
будут вести к сближению, а не к разъединению, когда за ними будет
признано значение не верований только, - мыслей, слов, - а заповедей,
90
которые требуют исполнения" (I, 521), путь лежит через введение
нового принципа активного христианства (превращение догмата в заповедь)
и выдвижение на первый план художественно-символического, воспитательного
значения обряда (эстетического богословия): "Соединение в догмате
есть мнимое соединение; соединение в обряде есть соединение в общем
воспитании, в воспитании по одинаковому методу, - в храмах наглядного
образования... " (I, 474)
Активному христианству, чёткой постановке в нём задач, путей и
целей необходимо дать предварительное "архитектурно-живописное
выражение", и сам Фёдоров планировал такие храмы, их росписи
и иконы, раскрывающие христианское Дело. Он мыслит и проектирует
повелительно-пророчески, как новый апостол. Новый Завет, логос христианства,
раскрывается им как священная скрижаль, программа Дела. В иконописи
и службе он гениально раскрывает таящийся в них вселенский проект
воскрешения и преображения мира. Принимая и утверждая церковный
богослужебный круг как освящение года, последовательное сопереживание
Христову образу и делу, Фёдоров вкладывает в него новый, реалистически-активный
смысл покаяния, отвержения языческого уклада современного торгово-промышленного
общества "мануфактурных игрушек" и блудных сынов, за чем
должна следовать уже внехрамовая Пасха созидания Рая, Царствия Небесного.
Как отцы церкви были творцами новых молитв, так и Фёдоров предлагает
свою молитву - "Молитву о всеобщем спасении": "Отче
наш! Бог отцов, не мёртвых, а живых! Сподоби нас соделаться орудиями,
достойными святой воли Твоей, не хотящей погибели ни единого, но
да вси в разум истины приидут, дабы жить нам не для себя, не для
корысти, не для борьбы с себе подобными, не для взаимного истребления;
но и не для других, живущих также для себя, для взаимного стеснения
и вытеснения. Сподоби нас, соделавшись твоими орудиями, жить со
всеми живущими для всех умерших, чтобы для нас, сынов, отцы из мёртвых,
стали живыми, дабы мы, по Твоему подобию созданные, и стали тебе
подобными, дабы свершающееся в храме таинственно стало явным вне
храма"
Само название этой молитвы и её подзаголовок "Молитва об избавлении
от воскресения гнева и вечного на-
91
казания" подводят нас к другой важнейшей идее мыслителя; она-то
наряду с требованием человеческой активности является его основным
вкладом в уточнение христианского идеала, восполняющее этот идеал
до действительно высочайшего. Говорить, что в идеале всеобщего дела
дано завершение христианского идеала, позволяет простой и неотразимый
критерий: в нём выражены предельные ценности, наивысочайшее благо,
которое только можно себе помыслить, представить сердечной мечтой.
Фёдоров выправляет противоречия внутри христианского идеала, некоторую
несведённость его ценностей, твёрдо встав на точку зрения условности
апокалиптических пророчеств и необходимости всеобщего спасения.
Развязка драмы мировой истории в виде неудержимого и неустранимого
каскада страшных казней, запланированных Высшей Божественной инстанцией,
больше всего парализует всякую волю к человеческому действию в деле
Своего достойного онтологического устроения. Устрашенное несовершеннолетнее
воображение видит это действие не только не нужным, но и служащим,
не приведи Господи, к тем большему осуждению и наказанию
А если речь идёт не о фатальной развязке? А о картине тех бедствий,
которые ждут человечество как раз при его пассивности, упорстве
на избранном пути рабствования порядку вещей, промежуточной природе
человека. Пророчество о дурном конце может иметь характер угрозы,
разворачиваться как если, как исполнение определённого условия:
"если будешь упорствовать". Таково знаменитое пророчество
о разрушении Ниневии и каре её жителям, произнесённое самим Господом,
но снятое с них, когда они покаялись от проповеди Ионы. Подобное
же понимание условного характера пророчеств встречается и в других
пророческих книгах Ветхого Завета. "Иногда Я скажу о каком-либо
народе или царстве, что искореню, сокрушу и погублю его; но если
народ этот, на который Я это изрек, обратится от своих злых дел,
Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему" (Иер. 18:7-8).
Ветхий Завет, называемый в Новом "Законом и пророками",
может быть понят, считает Фёдоров, по-учёному и по-народному, религиозному.
Есть закон, а не догмат, а закон предполагает своё осуществление,
требует дела; пророки же - обличители заблуд-
92
шего состояния "мира сего", и их обличения - предупреждения,
угроза, а не фатальный приговор. Как фатальный приговор их поняло
сословие, обрекшее себя на пассивное мышление, не верящее в преобразовательную,
искупительную силу дела. "Для учёных же пророк есть созерцатель,
то есть учёный, имеющий своим предметом знание будущего как события
рокового, фатального" (II, 14). Учёные, глубокомысленно замечает
Фёдоров, ищут закономерность в истории как факте, закономерность
борьбы, розни, греха, их натуральную неизбежность, "но не хотят
признать историю как проект всеобщего искупления, в чём и заключалось
бы отрицание детерминизма и фатализма" (II, 14)
Необходимо учитывать, что христианство созрело в лоне Ветхого Завета,
в котором главное ударение всё же стояло на наказании, устрашении,
Страшном суде, к чему присовокуплялся и момент пассивного ожидания
Мессии. И хотя в христианстве акцент переместился на искупление
и всеобщее воскресение, с недвусмысленным указанием, что "царствие
Небесное силою берётся", ветхозаветные идеи не могли не проникнуть
на страницы Евангелий, на которых чувствуется неизжитая до конца
борьба между собственно христианским пониманием условности пророческих
угроз и старым убеждением в их безусловности. Когда христиане начинают
только ожидать (основное метаисторическое "занятие" евреев)
и верить в исключительность спасения лишь для какой-то части человечества,
то это явная иудаистическая ересь в христианстве
В Новом Завете духом всеобщего спасения дышат "такие безусловно
очевидные притчы" (выражение Фёдорова) как притчи о блудном
сыне, о заблудшей овце, о потерянной драхме, о работниках последнего
часа; в них выражается уверенность в долготерпении Бога, желающем,
чтобы все пришли к покаянию и спаслись. В местах же, где звучит
мотив конца мира и мученического наказания грешникам, Фёдоров усматривает
угрозу человечеству, отказавшемуся "от соединения всех сил
людей для всеобщего спасения", причём угрозу страдания не только
для грешников (вопль и скрежет зубовный), но и для праведных (так
ли уж сладко быть созерцателем страшных мук своих близких, да и
просто других людей?!). Сам Христос в наитягчайший момент
93
своих земных страстей - на позорном кресте - отпускает грехи разбойнику,
и он, изверг и душегуб, первый из смертных получает обетование спасения
в новую, после-Христову эру человечества. "Но зато и никогда
не было такой радости на небе, как в момент вступления разбойника,
которого надо представлять себе воплощением всех грехов несчастного
человечества. И эти грехи, неорошаемые, казнимые по закону ограниченной
человеческой правды, оказались прощёнными безграничною благостию
Божией! Остался только Иуда ... но ведь и Иуда раскаялся "
(II, 29). Нет таких страшных грешников и преступников, которые не
могли бы быть прощены; "Все наши пороки лишь извращенные добродетели",
- утверждает Фёдоров. Не может быть безысходного ада, не возможен
ни в какой форме садизм Царствия Небесного
Но готового рая тоже пока быть не может, ибо нет абсолютно праведных,
невинных и чистеньких, все причастны к первородному греху пожирания
и вытеснения, все нуждаются в очищении. Чистилище - физическая и
нравственная необходимость для всех. Под чистилищем можно понимать
и всю историю и всё настоящее человечества, подверженного бичам
слепых природных сил вне и внутри себя: снаружи бушует глад, наводнения,
пожары, извержения; изнутри индивидуальной и коллективной людской
природы рвется злое самоутверждение, насилие, убийство, война, но
вместе происходит и самовоспитание человечества, растут его созидательные
силы, осознаются пути спасения. "Но если рай должен опуститься
до чистилища, то и ад должен подняться до него же, так что будет
уже одно чистилище, которое и есть сама наша история, хотя и не
выходящая из области, доступной чувствам. Из неё надо создать рай,
несравненно высший Дантова, высший, - ибо он будет создан не созерцанием
и не словом только, а делом, и в нём не будет ни господства, ни
осуждения" (II, 13). Но чистилище истории частью есть, а может
и целиком обернуться форменным адом. На природном, языческом пути
человечество идёт к своему концу, "страшному суду" самоистребления;
признаки конца мира уже проступают трупными пятнами на теле современного
мира. "Для века индустриализма апокалипсическая блудница стала
его полным выражением и его богинею" (II, 214)
94
Проход через настоящее чистилище ещё только предстоит; очищение
и спасение произойдёт в самом процессе созидания рая, Царствия Небесного,
постепенного преобразования себя из человека жрущего, вытесняющего
и смертного в человека самосозидающего, воскрешающего, бессмертного
Кстати, можно, что называется, подловить ещё раз ортодоксальных
христиан в вопросе о частичном спасении. Вот архиепископ Лука (В.
Ф. Войно-Ясенецкий) пишет в своём сочинении "О духе, душе и
теле", следуя вполне церковному взгляду, что животные тоже
несут в себе хоть и самую малую, но печать духа жизни, а он не может
быть смертным, потому и животные "освобождены будут от рабства
тлению", и в Новый Иерусалим бессмертного божественного бытия
открыт вход и преображённым животным. Итак, в Царствии Небесном
и животным будет приют, а большинству, людей, созданных по "образу
и подобию Божию", пусть и искажённому грехом и злодейством,
места не находится, сбрасываются они в "озеро горящее, смрадное,
на вечные муки". Ну и ну, оказывается легче пойти на спасение
низшей твари, чем своего ближнего! Этот догмат и психологически
изобличает свою человеческую природу; в нём такая непримиримость
и мстительное озлобление, какое возможно только к себе подобным.
Бог, как онтологически неизмеримо высшая нас (и наивысшая вообще)
иерархия, самая её вершина, выказал бы (и выказывал, да замутили
и подмешали своего, человеческого!) по меньшей мере такое же, если
не неизмеримо большее, милосердие как и мы, христиане, к животным
Легко осуждаются люди такими же людьми при поверхностном к ним
подходе, внешнем. Но стоит любого из них раскрыть изнутри, обнажить
его душу, обстоятельства его лепившие и приведшие к каким-нибудь
самым гнусным по виду, да и по результату его деяниям - и становится
его жаль, не так уж легко его и осудить, а тем более навечно. Близкая
модель такого понимания и прощения человека пока дана наиболее убедительно
в великих литературных созданиях. В этом благая, христианская роль
литературы. В жизни от другого человека легко оттолкнуться, заклеймить
его характер и поступки неглубоким, выгодным нам толкованием, а
искусство выражает его как неповторимую, значимую
95
личность, заставляя сочувствовать его страданиям и злоключениям,
любить даже каторжника Вотрена или убийцу Раскольникова. Расскажи
только внешние данные: молодой студент убивает двух женщин, одну
старуху, а другую, молодую, беременную, ради денег. Какой изверг!
А большее проникновение раскрывает, почему он хотел убить первую
и единственную, какие "случайные" обстоятельства привели
ко второму злодеянию, как он потом мучился и выжигал из себя грех
и т. д. Искупляющий эффект рождается из знания и понимания природы
человека, истории жизни, мотивов поведения: "Исследованию,
руководимому любовью, надо приписать оправдывающую, восстанавливающую
силу" (I, 525)
Итак, намечен и путь, ведущий к прощению злодеев: полнота знания.
Только исследование, глубокое и исчерпывающее, всех побуждений и
влечений человека, натуры и характера, условий их формирования,
восходящих к самым далёким предкам, могут осветить личность, обнаружить
причины и смысл преступления; а до этого никого нельзя признавать
безусловно виновным. Раскрытие сокровеннейших истоков зла, уходящих
в саму смертную природу человека, той сложнейшей цепи причин, которая
привела к злодейству, раскроет изнутри преступника, сделает его
нам понятным и даже в определённом смысле близким. "Понять
- значит простить" - в этой пословице большой смысл. Но чтобы
простить действительно страшного, непростительного злодея, Иуду
например, надо понять очень многое, чуть не весь свиток истории
мира и человека должен заговорить ясными, окончательными глаголами.
"Исследование, как действие разума, входит в молитву, которая
есть проявление всей души, всех её способностей, чувства и разума;
исследование и есть та составная часть молитвы, которая очищает
признанных грешниками, отлученных и вообще не святых; исследование
даже Иуду предателя не оставило в аде, на самом дне бездны; оправдание
же Иуды есть оправдание последнего грешника" (I, 524-525)
Искупление зла и установление благого порядка вещей через всеобщее
познание - в таком подходе, казалось, оживает платоновский рационализм
в понимании природы зла и блага: порок - это извращённая реакция,
96
|
