|
Тайны царствия небесного 01 - 01
Красным помечены очепятки (вариант без оных см. здесь),
серым - явные стилистические, орфографические, грамматические ошибки
(там же, где без опечатков)
лиловым - слова с неясным значением,
зелёным - неологизмы,
фиолетовым - слова, новые для меня,
коричнево-зелёным - необычные формы слов (далеко, правда, не все)
Вычитка Льва Маковского (ЛМ)
ТАЙНЫ ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО
Семёнова С. Г
Книга С. Г. Семёновой продолжает и творчески развивает
традиции русской религиозной философии конца XIX - XX вв. в той
наиболее оригинальной и дерзновенной её линии, которая связана с
идеями Николах Фёдорова, Владимира Соловьёва, Николая Бердяева.
Здесь затронуты вопросы о направлении эволюции мира и задаче человека
в ней, о космическом смысле Евангелия, о вере и знании, о сущности
зла и свободе воли, о развитии "русской идеи" и особенностях
национальной метафизики, о путях преображения природы и человека.
Автор излагает ноосферную концепцию отнюдь не сухо и специально,
но вдохновенно и страстно, приглашая читателя к поиску духовного
идеала
Издание снабжено аннотированным указателем имён
Для широкого круга читателей, интересующихся
мировой культурой, религией и философией, ищущих основ нового, цельного,
жизнеутверждающего мировоззрения. Может быть использована в пединститутах
и университетах при изучении курса философии.
Часть I
ТАЙНЫ ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО
Основное зло
Человек - величайший убийца
на земле
Гердер
Плачу и рыдаю, когда помышляю смерть
и вижу во гробе лежащую по образу Божию созданную, нашу красоту
безобразную и бесславную
Иоанн Дамаскин
Часть I
ТАЙНЫ ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО
Основное зло
Человек - величайший убийца на земле
Гердер
Плачу и рыдаю, когда помышляю смерть и вижу во гробе лежащую по
образу Божию созданную, нашу красоту безобразную и бесславную
Иоанн Дамаскин
Представьте себе землю и далее всю Вселенную без человека или подобного
ему чувствующего, сознательного существа. Светят звёзды, вращаются
планеты, идут материальные, энергетические процессы, даже расцветает
и умирает элементарная и органическая, пусть и животная жизнь. Будет
ли в таком мире добро и зло? Что в нём зло, что добро? Такой вопрос
нелеп. Только человек, его сердечная, нравственная позиция вносит
это разделение
Итак, то что в космосе происходит, не имеет без человека этической
оценки и более того вообще не чувствуется, пока не возникает жизнь.
Жизнь - это прежде всего способность ощущать. В животном мире -
возможно, в какой-то мере и в растительном - переживание жизнехранительных
(питание, размножение) моментов существования, вообще пика жизни,
её расцвета, несомненно, дают положительные ощущения, от приятности
до блаженства. И напротив, всякий ущерб жизни (от частичного до
полного её разрушения) сопровождается страхом, болью и страданием.
Так, через боль,
5
страдание жизнь удостоверяет, что разрушение для неё тягостно и
как бы неприемлемо. Ощущение страдания на элементарном уровне жизни
- это уже преднравственность, физическая предпосылка более поздней
- с возникновением и развитием человеческого сознания - возможности
нравственной оценки космоса. В этом, повторяю, великое космическое
значение жизни. Через ощущение, прежде всего
боли, жизнь получает возможность (в человеке) оценить эту боль как
зло и как зло такой порядок мира, который осуществляет себя только
через такое зло. (В этом смысле человек - действительно самосознание
природы, материи, космоса)
Радикально решали вопрос о корне зла великие восточные религиозные
и философские системы и прежде всего буддизм: зло - в самой жизни,
природном существовании, призрачном, томящемся в страдании, исчезающем
в смерти. В христианском представлении человек через грехопадение
ниспадает в природный порядок бытия, где как закон существования
царит пожирание, половой раскол, вытеснение и смерть. В ценностном
плане для христианского сознания этот порядок бытия не есть Божий,
он избран человеком свободно в противлении Его воле, а "имущий
державу Смерти" со всем её мрачным картежом похоти, лжи и убийства,
как известно, носит имя главного антагониста Бога. Райское состояние
становится потерянным идеалом бессмертной блаженной, божественной
жизни, помещённое (как это бывают во всех религиях) в некие первоначальные
времена. Восстановление такого состояния христианская душа чает
обрести и в будущем, в Царствии Небесном
Нисколько не посягая на этот ценностный пласт, попытаемся рассмотреть
библейское повествование о грехопадении первой четы человеческой
в эволюционной перспективе, для которой даёт основание само христианское
историко-метафизическое сознание, усматривающее в мире определённое
развитие и его основные этапы: райское состояние, природный мир
после грехопадения и будущее Царствие Небесное. Причём, Царствие
Небесное вовсе не представляется буквальным восстановлением райского
типа существования: торжествует принципиально новый порядок бытия,
который абсолютно расстаётся с природными чертами, всё же при-
6
сутствующими в раю. Там уже не женятся, не посягают и не едят никакой
природной пищи. А в Эдеме человек был в определённом смысле природным
существом: Богом ему было предписано плодиться-размножаться, питаться
растительной пищей, покорствовать всей твари, будучи совершеннее её, но и обладая какой-то общей с ней счастливой животной бессознательностью
(раз не сознавал человек до грехопадения добра и зла). Главная загадка
тут: почему древо грехопадения называется так благородно древом
познания добра и зла, а не скажем попросту древом зла? Почему, испробовав
его плоды, люди в понимании сути вещей должны стать несравненно
выше, чем они были до того, стать как боги, но и несравненно несчастнее
в самом переживании жизни? Какое понимание первым делом пронзило
их после вкушения запретного плода, после обретения сознания добра
и зла? Люди осознали, что наги, точнее, что несут на себе жгучие
природные знаки размножения, и устыдились их, то есть как бы признали
недостойными себя похоть к жене, ведущей к размножению, а значит,
и к смене в индивидуальных особях, к вытеснению родителей. (Не забудем,
что в раю, пусть в смягчённом виде, но жизнь каждой животной и двух
человеческих особей поддерживалась пожиранием, уничтожением другой
жизни: животные питались "зеленью травной", люди - "всякой
травой, сеющей семя... и всяким деревом, у которого плод древесный,
сеющий семя"). Иначе говоря, в результате грехопадения происходит
важнейший эволюционный скачок человека к существу, сознающему природный
порядок как таящий в себе зло, причём от сознания это зло, естественно,
стократно усиливается, его выявления становятся в ходе дальнейшей
послерайской жизни откровенными, циничными: рождение нового человека
в муках, зависть, убийство, борьба и смерть, смерть, смерть
Но открывается новый путь: осознание зла природной жизни, зла смерти
должно привести к стремлению людей преодолеть это зло, уничтожить
смерть. В своём райском состоянии не знал человек, что есть в Эдеме
древо жизни, древо бессмертия. Да оно ему - при предпосылке бессознательности
- непонятно и не нужно было. И только вкусив от первого древа, люди
ощутили страстную заинтересованность во втором. И недаром
7
тут же путь к древу жизни преграждается для человека огненным херувимом
Но что же всё-таки первородный грех? Это, конечно, не просто грех
обретения сознания зла, зла природной жизни, а действительная глубочайшая
причастность к этому злу. Природа как способ существования, стоящий
на половом расколе, рождении, пожирании, вытеснении, смерти, признаётся
человеческим сердцем и сознанием как зло, а своё участие в ней -
как грех. Грех этот, действительно, первороден, неисследимо и неизбывно
внедрён в каждую клеточку нашего существа, неотъемлем от нас, как
кровь. Каждый человек постоянно несёт смерть окружающему: рождаясь,
убиваем, живём, пожираем чужую жизнь, вытесняем других людей, вольно
или невольно; умираем - и тем же убиваем других, тех, что плачут
и тоскуют по нам, умершим. Природа наша внутри самой себя, в самом
своём яйце - первородно греховна. Грех во всех и каждом, от него
нельзя избавиться никакой святой жизнью
Человеку всегда было нестерпимо безвинное страдание: мучают и убивают
ребёнка, праведника, просто мужчину или женщину оболгут, унизят,
доведут до отчаяния, смерти. Христианское сознание мирилось с этими
душераздирающими фактами указанием на первородный грех всех без
исключения. Такое толкование казалось принижающим человека. Сильные
умы упирались в христианский догмат первородного греха, озадачиваясь
его бесчеловечной парадоксальностью, бунтуя против него. Чаще всего
разоблачали социальную эксплуатацию этого догмата, его идеологическое
культивирование, служившее оправданию существующего положения вещей,
утверждению общественной покорности и исторической пассивности.
Даже Тейяр де Шарден стал пленником такого взгляда, правда, выступив
прежде всего против буквального мифологического представления первородного
греха в форме падения первой четы человеческой, увидев тут "подрезание
крыльев нашим надеждам", "ярмо", которое "нас
связывает и обессиливает". Но социальная эксплуатация догмата
не есть его глубинный, метафизический смысл, постоянно питаемый
самым чистым и божественным в человеке, голосом его метафизического
стыда и совести
8
Но - скажут - отбросим все социально-исторические претензии к первородному
греху и подойдём просто, по-человечески: как может быть причастно
трогательное, малое дитя к греху своих прародителей, Адама и Евы,
может ли оно за них отвечать? Но взгляните глубже. Самое ангельское
дитя невольно с самого своего появления на свет участвует в грехе
убийства. Самим своим рождением оно уже частично убило своих отца
и мать, сократив их силы и продолжая сокращать их дальше; вот это
дитя, подрастая, начинает пожирать уже плоды, пшеницу, корову, птицу,
рыбу, убитых для того, чтобы он жил
Человек погибает от рук злодея - это может быть и единичный случай,
и смерть от жестокого агрессора, и Варфоломеевская ночь, и газовая
печь последней войны - одна из тех ситуаций, от которых стонет наше
сердце, воспламеняется гневом к мучителю и облекается неискупимым
трауром по жертве. Но попробуйте взглянуть на эту ситуацию взглядом
другого натурального угнетённого человеком существа, для примера,
курицы, которую самый прекрасный, незаслуженно страдающий и гибнущий
человек, не задумываясь, убивал (и сколько раз, и не одну её!):
отвёртывал голову, ощипывал перья, перебивал ноги, варил в воде
и съедал. Или глазами коровы, которой тот же прекрасный человек
устраивает ежедневный Освенцим: везет её с собратьями в контейнерах,
держит в панике, рёве, отчаянии несколько дней в предсмертном загоне
и ведёт на живодёрню. Раньше патриархальный хозяин собственноручно
рубил домашнюю скотину, которая могла за то время, что набирала
вес, глупо привязаться к нему; теперь убийство организовано, механизировано,
массово, как и подобает XX веку. Но не известно, что ужаснее, хотя
бы для той же скотины
Самые страшные человеческие бедствия с такой фантасмагорической
точки зрения уже получают некоторый отттенок
кары, справедливого возмездия за первородный грех пожирания и смерти,
которую человек сеет вокруг себя
Глубокое сознание каждым человеком своего первородного греха, себя
как существа несовершенного, которое может жить и дышать, лишь вытесняя
и губя других - растения, животных, людей, - не унижает че-
9
ловека, как считают критики этого христианского догмата, а, напротив,
обладает возвышающим действием. Это действие можно условно обозначить
принципом отталкивания, принципом ракеты. По существу, представление
о первородном грехе - глубокий символический шифр несовершенства
человека как существа промежуточного, растущего и себя превозмогающего
Неоставляющим укором, стыдом пригибая человека вниз, к своему фундаментальному
несовершенству, глубокое осознание первородного греха, сокрушение
в нём дают человеку порыв вверх, к превозможению себя, к восхождению
над собой, над своей природой. Память о том, что ты рождённый, что
ты убивец и губитель по самой своей природе и стыд, неизбывный стыд,
ведь ты пока не можешь перестать быть рождённым и рожать, питаться
и убивать - вот активное переживание первородного греха. Калёным
железом постыдного клейма должен быть отмечен каждый человек, и
сам нестерпимый стыд этого состояния, данный как переживание только
человеку, - залог невозможности оставаться навсегда в этом состоянии,
импульс к постоянному восхождению от него. Чувство первородного
греха - драгоценнейшее метафизическое чувство человека, его высшая
отмеченность, знак небес
Таким образом, самое глубокое зло - в самом природном порядке существования,
которое человеку наиболее пронзительно является в одном из законов
этого порядка - смерти. Смерти близких, людей вообще и самого себя
- рано или поздно. Смертность входит определяющей нитью в полотно
человеческого - и вообще - всего природного существования. Но пока
мы говорим о человеке, ибо только он остро осознаёт смерть, её дикость,
её недолжность. Любовь есть то чувство, которое заставляет наиболее
мучительно переживать зло смерти в исчезновении единственного, драгоценного,
только вот жившего, дышавшего и внезапно оставившего после себя
только чуждый, инертный труп, которого вскоре тоже не станет. Точнее,
любовь не только переживает, но и открывает корень природного бытия
как зло. Любовь в этом смысле всегда чувствовалась людьми как антисмерть.
Любовью заряжена та сердечная, нравственная оценка окружающего,
без которой нет ни добра, ни зла самих по себе. Необходимо
10
ещё раз подчеркнуть, что в бессознательно текущей природной жизни,
пока в ней нет ещё человека, не существует никакого зла. Её принцип
осознаётся как зло человеком. И тут надо различать первородный грех
как невольное, неизбывное участие во зле природной жизни и нравственное
зло, каким является безропотный, свободный выбор такого порядка
существования. Нравственное зло - в человеческой воле, которая служит
природному закону пожирания и слепой чувственности, не отступается
от него, упорствует на животно-природном пути
Человек и смертный - синонимы. Не стоит подробно разворачивать
то, что достаточно очевидно: осознание смертности как первое определение
человека 1 , различные формы заклинания смерти, до сих пор иллюзорные,
- в истоке религиозных культов, первобытного искусства, культуры,
вообще. Вся общественная организация, её ценности, установления,
рычаги управления основаны на смертном человеке, сменяющемся в новых
поколениях. Узкие, заданные человеку пределы между рождением и смертью
высекают из него ту энергию жадной, краткой, сосредоточенной деятельности,
которая строит, изобретает, творит, движет вперёд общество. Наконец,
смерть выступает и тотальным ассенизатором истории, подчистую убирающим
и самые зловонные её трупы
Как же относятся к смерти сами люди, поголовные смертники? О прошлом
можно судить лишь на основании тех религиозных и культурно-философских
кристаллов, которые выпали из раствора общей народной жизни человечества
и сохранились до сих пор
Древний Китай - культ предков, живое почитание родовой цепи и умерших
отцов. Умерший - бог, он - в постоянной памяти, великой чести, его
боятся, его задабривают. Пантеон умерших предков - рядом, вокруг
дома, погребён в землю. Обожествление умершего обли-
11
чает не только внутреннее неприятие потери близких и родных, но
прежде всего чувство вины перед ними за то, что невольно и вольно
вытолкали их в смерть и не сумели остановить её. От смутной навязчивости
этой вины отделываются (как всегда в эмоциональной компенсации)
радикально и щедро, даруя божественный триумф умершему. Если представить
себе дальнейшее развитие религиозной идеи в мире как преемственно
растущее из одного зерна (культа предков, как древнейшего), то вершина
этого развития, Единый Бог, Бог-Отец, есть грандиозная сублимация
обожествленных умерших отцов как Одного Отца
Восток в своих великих религиях - индуизме и буддизме - особенно
глубоко прочувствовал нелепость дурной бесконечности природных рождений,
нескончаемой сансары. "Я прошёл через сансару многих рождений,
ища строителя дома, но не находя его. Рождение вновь и вновь - горестно"
("Дхаммапада"). Нигде как здесь не был так морально обесценен
мир, в котором царит смерть. Недаром первая проповедь Будды начинается
словами о главном: "Внимайте, монахи, искупление от смерти
найдено". Высшей целью стал путь выхода из природной цепи воплощений
в блаженную нирвану, особое сверхприродное духовное состояние и
место, не допускающее никакой телесности и личностности; описать
его в терминах земного сознания невозможно, ведь оно отрицает все
без исключения качества текущего природно-космического бытия и может
определяться лишь отрицательно (как Бог в апофатическом богословии)
Не имея опоры в идеи личности, уникального я",
идее, ещё не созревшей, древний Восток не мог в своём религиозном
творчестве дойти до идеала бессмертной, преображённой индивидуальной
жизни. Возможность бессмертия мыслилась как привилегия безличного
духовного начала (атмана, брахмана). Лишь отшельник, достигший духовного
совершенства, сумевший в результате созерцательного мистического
делания погрузиться в неподозреваемые глубины своего "я",
находит, что в них теряется всякое разделение и различие вещей,
ощущение своей и любой индивидуальности. И только такие иллюзорно-психические
состояния, уничтожающие чувство и сознание личности, дают приблизиться
к со-
12
стоянию вечного покоя бессмертия. Естественно, что сам ритуал погребения
отразил в Индии общеметафизические установки народа: тело умершего
предавалось огненному распылению в мире
От древних шумеров дошёл "Эпос о Гильгамеше", где запечатлена
первоначальная наивно-беззаветная реакция на смерть: пойти на поиски
и вернуть к жизни умершего. По одному из самых глубоких толкований,
принадлежащих Н. Ф. Фёдорову, это стремление найти страну умерших
отцов залегло в коллективном бессознательном того порыва, который
привёл к древним переселениям народов, распространению их по всему
лицу Земли
Мы поднимаемся на другой уровень желания и понимания. Древний Египет.
Вся его культура - погребальная, отличающаяся особым религиозным
реализмом: восстановление, пусть художественно-мнимое, облика умершего
в росписях на стенах мавзолеев, представляющих его как живого во
всех основных жизненных занятиях; лирическая поэзия как нескончаемый
плач по умершим и предвосхищение собственного конца. Тело не просто
хоронится - предаётся на хранение земле в подсознательной надежде,
что оно, как посеянное зерно, прорастёт к новой жизни, с чего, как
известно, идёт отсчёт человека вообще как нового природного существа
("человек есть существо, которое погребает"). Тело мумифицируется,
старательно оберегается уникальная форма данного человека
Древняя Греция - зрелая культура, выделившая целый сноп различных
форм переживания и познания жизни и мира: искусство, литературу,
философию, религиозные школы. Платонизм - вершина её философско-религиозной
рефлексии. Тут особенно глубоко разрабатывается дуализм тела и духа,
бессмертие духовной субстанции и невозвратное тление материальной.
Вера в переселение душ в пифагорействе и орфизме (занесена, по-видимому,
с Востока) также основана на этом дуализме и посылке самостоятельного,
безличного бытия души, беспамятно кочующей по телам. Мёртвое тело
в Греции также часто предавалось огню
В мистериально-дионисийских культах личность топилась в коллективном
экстазе, растворялась в витально-эротической стихии. Какой-то космический
цинизм направляет смешение верха и низа в дионисийской мис-
13
терии, как позднее и в народном карнавале. Тут царит свальный грех
духа и материи, горнего образа и нижайшего из телесных проявлений.
Совсем другая ценностная установка - вытянуть вертикаль и на её
пике вознести идеал, дающий тягу вверх низу, - возникает через несколько
веков в христианстве. Здесь низ напряжённо подтягивается к верху,
входя, вливаясь в него, уподобляясь при этом его сущности, а не
безразлично, цинично смешиваясь
Вот и пробил этот великий час истории. В лоне того народа, который
создал идею единобожия и через своих пророков начал прорываться
- ещё спутанно и отягощённо-земно - к иному, преображённому, бессмертному
бытию, выступил Христос, принеся неслыханную весть, великую задачу:
воскрешение умерших, спасение всех живших и живущих на Земле, освобождение
их от природного греха, смерти, преображение целостного состава
их личности и ввод в новую форму бытия - Царствие Небесное
Христос воскрешает умерших и воскресает Сам после крестной муки.
Если с позиции неверующего сознания представить, что действительного
воскресения Христа не было, то нельзя не поразиться, какая огромная
религиозная потребность в нём двигала всеми участниками его посмертной
истории: похищения тела, восторженных видений воскрешённого и преображённого
Христа, подготовленных сильнейшей экзальтаций,
крайним душевным ожиданием. Даже сомнения в буквальности воскресения
ничего не убавляют в метафизической истинности факта, этого свидетельства
страстной жизненной необходимости для человечества поставить перед
собой на весь долгий исторический путь этот живой символ своего
глубочайшего чаяния. "Смертию смерть поправ" - это было,
есть и будет. Это, по определению многих мыслителей, центральное
событие метафизической истории человечества стереть нельзя, его
полное раскрытие и осуществление как дела всех принадлежит будущему.
Все последующие блуждания, извращения, отходы и отказы всё равно
идут вокруг этого центра и не могут замутить икону идеала, светящую
сквозь века
Отсюда пошёл путь исканий. Возникла и разлилась тоска по будущему
небесному человеку. В чувственно-
14
сти, плоти, естественном для языческого человека наслаждении животно-природном
существованием увидели извращённое упоение первородным грехом, тот
тучный чернозём, в котором легко задохнуться тонкому стеблю духа,
проросшему в человеке. Христианские подвижники возделывали в себе
новое духовное существо, прообраз того будущего человека, который
сумеет реально, и внутренней, и внешней работой, просветить плоть
свою и мира. Опыт умного делания, подвиг нравственного восхождения
святых отшельников - великая алхимическая лаборатория попыток пресуществления
грешной, больной, мучимой плоти в духовное тело. Это лабораторное
предварение должно осознанно войти в опыт всего человечества. Там
- ценнейшие крохи, которые будут собраны в хлеб новой жизни для
всех
Но другие, но мир оставались в зависимости от природных законов,
о преобразовании и управлении которыми не могло быть и речи, ибо
они не были познаны. Началась огромная историческая работа Европы,
её ремёсел, науки, техники. Эта работа продолжается, она растеклась
по всему миру. Распылённая, она ждёт часа объединения вокруг одной
высшей цели
В истории новой безрелигиозной западной мысли выделяются два подхода
к смерти: отношение к ней как к естественной неизбежности, присущей
человеку и всей материальной природе, и экзальтация смерти в её
остром экзистенциальном переживании как метафизической отмеченности
человека вообще
Первое отношение приводит к самой ходовой моральной установке:
полной - без остатка - вовлечённости в жизнь, как будто смерти нет
вовсе, при раз навсегда спокойно принятом неустранимом конце
Второе отношение концептуально выразилось в экзистенциализме XX
века, хотя существовало и задолго до него; а среди просто живущих,
не писателей и не философов, поражает наиболее тонкие, неврастенические
характеры. Тут со смерти глаз не спускают. Истинным существованием
признаётся осознанное "бытие-к-смерти", пропитанное тоской
и отчаянием конечности. Причём, чем это переживание глубже и неотвратимей,
тем человек становится "истиннее". В чём смысл такой духовной
позиции? Что больше всего препятствует человеку стать сознательным
творцом нового, неприродного, божест-
15
венного порядка бытия? Конечно, тот автоматизм, в котором человек
осуществляет свой природно-человеческий, социальный удел. Тут много
дел и забот, всецело занимающих человека. И много сладких моментов:
отношения людей между собой, любовь, наслаждение достигнутым, властью,
деньгами, творчеством, славой и т. д. И упорный, животный инстинкт
отгранённой началом и концом жизни: пройти её цикл, успокоившись
в чувстве рода, потомстве, или в конце концов просто прожечь жизнь
в летящих искрах мгновений
В аскетических произведениях отцов церкви встречается выражение
"смертная память". Это не просто мысль о неизбежности
конца, а совершенно особое духовное чувство, к которому приходят
трудным внутренним опытом. Это чувство совершенно меняет перспективу
и вид всех вещей. В его безжалостном луче жизнь разоблачается от
преходящих иллюзий животной радости, обнажается страшная изнанка
всякого расцвета, красоты, наполненности: распад, тление, ущерб.
Подвижник поставляет свою душу перед черной бездной небытия. Охватывающий
его ужас исторгает неудержимую и неустанную молитву, в которой он
бежит от повсеместной и всечасной смерти, открывшейся ему в мире.
Только пройдя многие стадии отчаяния и муки, подвижник спасается
внутренним видением Божественного света иного порядка бытия. Такое
сокрушающее всего человека переживание "смертной памяти"
открывает ему бесповоротный путь к идеалу вечности и нетления, сначала
в умном видении и надежде, а затем и в деле
Для нашего времени значение экзистенциализма как раз состоит в
том, что он призвал к смертно-метафизической ориентированности,
необходимой для первого отрицательного этапа понимания жестокой
истины природной жизни и внедрения её в души людей. Другое дело,
что экзистенциализм (я имею в виду здесь и далее атеистический его
вариант) зашёл в тупик, поскольку он лишён положительной стадии
"смертной памяти" христианской души. Для экзистенциалиста
абсурд неизбывен. Можно лишь свести уста в презрительную усмешку
миру, порядку вещей в нём и стать внутренне выше его. В такой презрительно-стоической
позиции нет любви, нет любви к миру погибающему, сгорающему, падающему,
как и сам человек, ко всей твари, "сте-
16
нающей и мучающейся доселе". Нет ни любви, ни печалования
Эта жёсткость сердца порождена трагизмом семантического сюжета "человек
- обезбоженный мир", новое переживание которого воскресло в
экзистенциалистском мироощущении
Ещё столетие назад "жестокий" романтизм явил существенный
момент духовного развития, или, скорее, блуждания,
западной души. Там неистовствовала отроческая, смертельно
обиженная реакция на "открытие, что Бога нет, небеса, оказывается,
пусты, нет бессмертия души, торжествует смерть, сгниёшь - и скелетик
рассыплется. Достаточно прочесть "Безнравственные рассказы"
Петрюса Бореля, где эта реакция выразилась ярко и крайне страстно.
Цинизм, проклятия, попирание всего святого, и (что характерно) глумление
над человеческим телом: раз оно, собака, без искры вечной души,
то искромсать его, разворошить, забраться во внутренности и наплевать
туда! Пусть смешаются небо и земля, и распотрошённые тела полетят
вниз во всеобщую гекатомбу! Смертельная обида на мир, покинутый
божественным спасением, и отроческий хулиганский бунт. Сведённая
цинизмом - от боли и отчаяния - гримаса усмешки переходит в дикий,
истерический хохот и зверское бесчинство как разрешение
В разбавленных или приправленных дозах такое метафизически-бунтарское
мироощущение встречается и позже, и не только на Западе. Вот "Конь
бледный" Ропшина (Савинкова), тем более интересный, что за
ним не просто литература, а реальный человек, живший в кошмаре и
творивший свою кроху русской истории. Холодный, опустошённый убийца,
герой повести, - философ. Он достаточно объясняет себя. И достаточно
обнажённо предстаёт, что зло, которое творит он, - от последовательного
переживания дурной бесконечности природного круговорота, всеобщей
смерти. "Жил Ваня и умер. Жил Фёдор, его убили. Жил генерал-губернатор,
и нет его уже... Живут, умирают, родятся. Живут, умирают... Хмурится
небо, льёт дождь... " Пытается герой, хоть и преступил, вышел
на крайние рубежи опыта над собой, всё же несколько оправдаться.
Вот вы убиваете на войне, ради порядка, ради идеи, - и это почему-то
оправдывается. А я просто так убиваю - чем это хуже? Смерть царит
всюду, а раз так, то я свободно выбираю себя но-
17
сителем смерти. Выбора против смерти сделать нельзя, как её победить?
Так я сам отождествляюсь с этим главным врагом, зловещей скелетицей
с косой, и сам стану Смертью на бледном коне террора. Истерика и
вызов, и скука, скука - как итог бессмысленности всего, и такой
истерики в том числе
Особый извращённо-гедонистический поворот такая метафизическая
позиция получила в феномене маркиза де Сада, столь почитаемого в
вашем веке бунтаря и богоборца. Но достаточно всмотреться в это
явление, как за бунтарём (а бунтует он по существу только против
Бога, как высшей идеальной, духовно-нравственной нормы) встаёт корыстный,
метафизический раб. Исходная его точка, его "нравственное"
оправдание самых крайних эксцессов человека желающего и наслаждающегося
- полнейшая солидарность с природой, её природным законом: издевайся,
долго, сладострастно мучь, убивай, если тебе это приятно, ведь природа
постоянно это делает, какое ей дело до конкретной индивидуальности,
её стона и боли. Но само крайнее неистовство этой солидарности говорит
о сильнейшем переживании её зла - неизбежности смерти - и отчаянной,
экстатичной попытки до предела эксплуатировать одну из немногих
её сластей - половую, которой природа заматывает и примиряет с собою.
Именем её безжалостного, объективного, неотменимого закона поставить
главной целью, наслаждение этими сладкими крохами до попрания всего
собственно человеческого: нравственности, сострадания, любви, всех
ростков духовного, неприродного, божественного начала. Только это
начало может стать сознательным врагом природного принципа существования,
но пока оно ещё недостаточно сильно, недостаточно действенно, чтобы
можно было на него (в пределах небольшого жизненного срока) делать
ставку. Эгоистически невыгодно, лучше поставить на верную, безраздельно
торжествующую природу. Так и делается - корыстно к бесстыдно. Потому
у Сада такой враг Бог - Высший идеал неприродной, преображённой
жизни. Его ниспровергают, над ним издеваются как над смешной, бессильной
нелепицей
Тут видно, как глубоко укоренено зло в смерть, как неизбежность
смерти, отчаяние в спасении тонким ядом окуривает человеческую психику,
порождая тоску и аб-
18
сурд, приводя некоторые крайние души вечных подростков к озлоблению
и исступлённому разрушению. И где мы их только не встретим: от тёмного
подъезда, где хрипит жертва, до императорского трона и кресла вождя
В экзистенциализме романтический бунт теряет свою подростковую
неистовость, становится более взрослым. Здесь также сильна ностальгия
по потерянному качеству тварности мира, дававшему всему место и
смысл. Эта ностальгия смешана с изрядной долей обиды на обезбоженный,
непонятный и абсурдный мир. Но человек призывается к спокойному,
гордому вызову по отношению к такому миру, сохранению своего безнадёжного
достоинства
Если оставить классификации, во-первых, всегда неточные, во-вторых,
относящиеся больше к концентрированным, идеологическим, литературно-философским
выражениям, и обратиться к средним живущим людям, то обнаруживается,
что их - особенно в подсознательной установке по отношению к смерти
- большее объединяет, чем разъединяет
Когда-то, вплоть до относительно недавнего времени большинство
человечества составляли земледельцы. Укорененные в землю, включённые
в природные циклы, они, казалось, легче примирялись с неизбежным
концом каждой индивидуальной жизни. Но постоянная, из года в год,
из сезона в сезон вперённость в одно: в жизнь семени, посеянного,
сгнившего и возросшего новым колосом, в жизнь, происходящую в рамках
этой универсально-космической притчи зерна, рождала стойкую, из
поколения в поколение подсознательную веру в восстание умерших.
Земледельческие народы всегда хоронят в землю. Деревенское кладбище,
от которого веет миром и каким-то предчувствием радости - милый
всем образ, в котором только на первый взгляд можно увидеть примирение
со смертью. Здесь есть примирение, но не со смертью, а с необходимым
моментом гниения зерна, моментом отрицания тленного земного тела
Городская жизнь с её жёстким ритмом производства и удовольствия
{личная жизнь) способствует особой ошалелой заведённости: "не
заметил, как помер". Помирают тысячами, городской муравейник
служит гигиене, комфорту живущих - начинают всё больше сжигать.
В
19
кремировании есть какое-то окончательное сведение счетов - сожгли
в огненной купели и оставили себе лишь идеальное воспоминание, безобидный
образ, со временем выцветающий чуть ли не в знак, галочку когда-то
бывшего; ничем-то этот фантом не тревожится, никакими материальными
приметами - ни могильным холмиком, ни крестом, ни гробом с костями,
куда ведь можно сложить и следующие родные останки. Сейчас неприлично
и выть над покойником, разжечь своё отчаяние, скорбь, плач и неприятие
утраты. А ведь только в них - душевный залог борьбы со смертью.
В своей "возвышенной" бесчувственности, в погребальных
фейерверках разносящегося по ветру праха мы малодушно сжигаем ваш
долг
Но и у сельского, и у городского человека есть ритуалы, отношения,
настолько упорные, отвечающие какой-то непреодолимой, внутренней
вере, что без них невозможно себе представить человека как такового.
Казалось бы, большинство бежит и разговоров и мыслей о смерти. Так
воспитывают детей, стараясь всячески отвлечь их от неизбежных вопросов
и страхов, связанных со смертью. Страх смерти настолько самый глубокий
и интимный в человеке, что он больше всего вытесняется, являясь
скрытой причиной многочисленных неврозов. Но интересно, что отношения
психики со смертью, столь определяющие человека, мало освещены в
психологической и психоаналитической литературе, для которой, казалось
бы, это должно быть чуть ли не основным предметом. В смерть, во
все её психические отражения как будто боятся по-настоящему входить
сами учёные, тоже люди, и тоже смертные. Но вот другой всеобщий
факт - встающий, казалось бы, в противоречие со всеобщим стремлением
забыть о смерти, исключить её совсем из своих переживаний и мыслей.
Почему человечество, достигнув такого научного, в том числе лекарственного
могущества, не делает сейчас - как не делало и в прошлые времена
- смерть каким-нибудь глубоким, дурманящим опьянением? Наркотизировать
умирающего, превратить его уход из жизни в одно из самых блаженных
состояний, бросив сюда все возможные, доступные или бесконечно изобретаемые
- при таком подходе - средства. Все бы это знали с детства, не боялись
ни боли, ни тоски, а предвосхищали бы удо-
20
вольствие. Но - брр! - мгновенно возмущается наше нравственное
чувство как при самом отвратительном неприличии. Непристойно превращать
муки агонии в наркотическую иллюзию, как - правда, в неизмеримо,
меньшей степени - нарумянивать покойного, чтобы лежал как огурчик
К смерти и к испытанию предсмертными муками человек не может перестать
относиться серьёзно. Глубоким инстинктом противится он сделать смерть
лёгкой и желанной. Она отвратительна, и не надо её подслащивать
и гримировать. Смотреть в лицо смерти - так уж смотреть. Понять
и почувствовать - до ужаса, омерзения и неприятия - как гадость
и оскорбление живого неповторимого лица его моментальное превращение
в неподвижную чуждую вещь. Пусть все видят корчи и мучения умирающего,
пусть смерть явится в своей истине! Значит, тем же инстинктом человек
понимает, что смерть противоестественна и должна быть рано или поздно
преодолена. Ибо если бы он был уверен, ну совсем до точки, что она
непобедима и с ней полный конец, то уж давно бы вошли в быт - как
перерезание пуповины или чистка зубов - по меньшей мере всякие дурманящие
манипуляции над отходящим
ДВЕ РЕАЛЬНОСТИ БОГА
(Для неверующих)
Атеистично как утверждать существование Бога, так и отрицать Его
П. Тиллих
В нас становится сознательной эволюция мира в её направлении к
духу. Поэтому наше совершенство, наш интерес, наше спасение состоят
в том, чтобы всеми доступными нам силами продолжать и развивать
эту эволюцию
Тейяр де Шарден
Если грубейше очертить самые общие воззрения на мир, то в материализме
мир предстаёт как материя и энергия: идеальное, духовное бытие -
вторично, появ-
21
ляется в результате развитая материи; материя - особенно отчётливо
в фазе органической жизни - проходит эволюционный цикл, в ходе которого
возникает человек и с ним сознание. Дальше в лоне материалистического
воззрения человеку предстоит бесконечный прогресс или катастрофа
и исчезновение в материи, которая не пребудет, а с ней и новые циклы
развития. Механицисты не видят в этой материи никакой души, пантеисты
одушевляют мир, прозревая в нём цельный божественный организм
Другой случай (опять очень грубо) - идеализм, спиритуализм - признаёт
творческое первенство за духом, или прямо созидающим мир в акте
творения, или противостоящим материи как самостоятельная высшая
субстанция, единственно обладающая истинным бытием. Второе и в буддизме,
и в платонизме всех его разновидностей, и в разной степени - в философском
идеализме. Первое - ярче всего - христианство и христианская философия.
Конечно, и здесь идея Бога не однозначна. Наряду с господствующими
представлениями о Боге как Боге-Творце, совершенной Личности, наряду
с тончайшей богословской разработкой тринитарной проблемы существуют
и апофатическое богословие, отрицающее саму возможность любого человеческого
определения сущности Бога, и многочисленные богословствования, религиозные,
философские построения, далеко уходящие от догматических определении.
Но всё-таки самое наивное христианское чувство и самое искушённое
разумение Бога признают его Высшим Духом в форме Личности 2 . Личный
Бог отрада и обетование слабому человеческому существу, высшее и
примиряющее интимное Ты, лежащее в глубине мира
Тут есть высочайший сердечный вкус, та духовная красота, которая
заставляет умственно искушённых в этой идее, в этой вере чувствовать
своё превосходство над всеми другими подходами. Превосходство тем
более неколебимое, что образ Личного Бога отмечен тем сое-
22
динением чистейшего детски-народного чувства и эстетически безупречного
умозрительного аристократизма, перед которыми и всякое другое представление
о Боге - уже разной степени падение и плебейство. Но не побоимся
быть плебеями - и обернёмся, не эстетическим, не искушённым, а человечески
честным, страдающим лицом к Лицу Творца. Тут человеку являются два
понимания: или замысел Бога о мире и человеке обличает Его скуку
и попытку устроить Себе для развлечения долгую - впрочем, для вечности,
может, и нет - воспитательную игру с выдачей шанса твари на свободный
выбор, хотя и не богатый, а только двух возможностей; или сама идея
Бога окажется вмещающей в себе какие-то странные непоследовательности.
В последнее достаточно уже упирались: как возможно зло при предпосылке
Всемогущества и Всеблагости Божией? Или Бог недостаточно могуч,
раз зло совершилось помимо Его воли, или недостаточно благ, раз
попустил зло. На это есть ответ, что зло вообще вне сущности Бога,
что это призрачное, природное качество, лишь отсутствие добра, что
оно порождается самим свободным выбором человеком, ибо Бог дал свободу
твари выбирать зло и свободно же прийти к Нему в результате долгого
пути покаяния и ожидания. Но весь вопрос в конечном счёте упирается
в одно: зачем вообще надо было создавать стихию природной, животной
жизни, стихию греха и несовершенства? Чтобы свободно её выбирать
человеку, она должна существовать как данность. Правда, возражают,
что сама эта стихия создаётся в результате свободно избранного грехопадения,
отпадения от Бога. Но как бы то ни было, исходная творчески-игровая
задача налицо: создаётся некое существо, человек, причастный к божественной
природе и наделённый способностью свободно выбирать, он и выбирает
зло, которое существует в плане творения, раз его можно выбрать.
Злой выбор совершён, и идёт нескончаемая, страшная комедия мучений
человечества на неправом, злом пути: пожирание, убийство, ложь,
предательство, обман, грязь и конечные апокалиптические катастрофы,
перед которыми бледнеет все. В этом историческом действии идёт отбор:
небольшая часть проникается сознанием греха и зла природной жизни,
большинство в нём упорствует. Воспитательное мероприятие продолжается
и должно завершиться конечным актом благодати: спасением пра-
23
ведников и наказанием - вечным, без надежды на прощение - грешников,
т. е. большинства, дефективных детей Божиих. К их изначально слабой,
животной природе предъявлены сверхприродные, не вместившиеся в них
требования, и их фиаско запланировано с начала веков, ибо, по слову
апостола, пророка последних времён, они не были вписаны в "книгу
жизни"
Пусть даже спасение ожидает всех - в чувствительной и гордой человеческой
душе это вызывает органическое неприятие и протест против той игры,
которую с ним затеяли, даже если она благосклонно увенчивается блаженным
концом. Горький осадок всей операции спасения предвкушается уже
сейчас душой, осознаётся разумом. И это должно было быть ясно Творцу.
Зачем же тогда разум, как будто в насмешку, дарован человеку, -
так растравляется сердце несчастной, запутавшейся твари на Творца.
Тупики страстного, подросткового богоборческого бунта и пустыня
взрослого, "разумного" атеизма - два столь частых исхода
из веры в Личного Творца, - и их нельзя скидывать со счетов при
оценке метафизической и нравственной основательности идеи Бога как
Совершенной Личности. К тому же в этих тупиках и особенно в пустыне
- живые, чувствующие люди, наши братья, и их много, их большинство
Так, значит, Бога нет? Упраздним само понятие! Такое невозможно
и убийственно, поскольку в Боге - вся надежда и смысл существования
человека. Бог - высший клич человечества, его главная идеалия. Это
вторая реальность Бога. Но есть и первая: он заткан как идеальная
причина, движущийся нерв развития в саму ткань бытия. Не будь идеального
побуждения в недрах самой материи, она осталась бы неподвижной,
тёмной массой, закрытой для всякого становления. Без него не было
бы движения, развития, жизни, наконец. Мы, люди, привилегированные
существа, можем судить из маленького оазиса Вселенной, где эта духовная,
божественная нить бытия вышла наружу, и прежде всего в нас самих.
Здесь стремление к жизни, к совершенствованию, к сознанию, которым
движется материя, становится отчётливым. Идеальная движущая сила
бытия стремится к осознанию себя и дальнейшему развитию. Появление
человека - показатель этого стремления. Та искра сознания, которая
ро-
24
|
