Тайны Царствия Небесного 03

блёкших глазах, залегло в их морщинах, унылых складках, обрюзгших или высохших телах. Кто в этом виноват, какой фашист их мучает и убивает?

Война стала важнейшим психейным событием коллективного бессознательного и сознательного народа ещё и потому, что в ней был реализован тот порыв, то единство всех в одном деле спасения от смерти целой нации, то слияние в одну душу, одну волю, ум и тело, которого так страждет русская душа, то есть воплощалась пусть незначительная и глубоко противоречивая, ибо само это "спасение" предполагало убийство, но всё же дробь "общего дела"

Основополагающий факт срединности русской земли - между Западом и Востоком - обдумывался неоднократно, возникла даже своеобразная философия срединной русской географии; убедительные её начала даны у историка Ключевского. Куда же клонится Россия, в какую сторону? И до Петра и с Петра особенно она ориентируется на Запад, учится у него, пытается его понимать и впитывать его идеи. (Ибо и через православную Византию к нам пришло и античное наследие, и христианство, две культурно-исторические составляющие западной цивилизации). И действительно: Россия понимает Европу достаточно точно и даже участвует в общеевропейском культурном и научном движении, особенно в XIX и XX веках. Россию можно рассматривать, казалось бы, как особую, отличительную от других провинцию Европы. Но в каждом отдельном русском глубоко в переживании бытия живёт Азия, Восток, буддизм. "Чёрт побери всё", русская лень, обломовская стихия, в которой особенно выразилось стремление к покою, бездействию, - всё это дышит Востоком. Не говоря уже о восточно-деспотическом наклонении в государственном управлении, необходимо выделяющем бюрократически-чиновнические касты, переживание личности вынесено преимущественно в немногие фигуры вождя, царя, начальника, осознаётся скорее по патриархальному типу в отце, а для остальных большую ценностную роль играет тот или иной коллектив, масса народа, то есть сочетание личностей в некую общность

Но в отличие от настоящего Востока есть и западное переживание человеческой индивидуальности - в особом конечном заострении, в невозможности прими-

269

риться со смертью. Можно сказать, что через смерть, глубинный отказ её принять, оправдать то ли природным пантеизмом, то ли западным культурным строительством в русской душе особенно интенсивно переживается уникальная особенность личности. Здесь и мог явиться Фёдоров, в котором это чувство выразилось в категорическом требовании не потерять, найти, собрать, возвратить все бесчисленные и незаменимо драгоценные "песчинки" живших человеков

Фёдорова часто упрекают, что его требование культа предков топит личность, культивирует родовое, а не индивидуальное сознание, что его обращённость назад есть какой-то милый консерватизм, забывающий о правах творчества, неудержимо и непредсказуемо рвущемся вперёд. Такую претензию, в частности, выражал тот же Волынский. При всём своём торжественном самоуважении такой взгляд не глядит в глубину и суть. Реально обнять и принять всех как личностей можно только при Фёдоровском подходе. Утверждение просто идеи личности как таковой, исходящее из глубоко, впрочем, истинного ощущения своей ценности и уникальности, по-настоящему переживается только как утверждение каждым самого себя. Другой в своей массе, а тем более далёкой - за исключением узкого круга любимых - предстаёт часто как чуждый, ничтожный, противный даже субъект (вспомните свои ощущения в местах скопления людей, в метро, автобусе и т. д.). Уничижать, игнорировать, отрицать ценность другого живущего, а тем более когда-то жившего, а тем более в какие-то тёмные, дикие времена, в каких-то варварских странах, в нижайших слоях общества не просто легко, а совершенно естественно. Только через включённость в родовой ряд, в котором всё человечество оказывается взаимоувязанным, просвечивание этих рядов и всей сети их скрещений, освоение всех родовых звеньев, сходящихся к немногим родоначальникам, каждая личность вытаскивается на свет Божий, утверждается и раскрывается в своём необходимом бытии, даже там, где она как личность осталась в нераскрытом зерне или исказилась почвой и влияниями в нечто колючее и ядовитое. Само требование воскрешения всех умерших (для их дальнейшего развития и преображения) впервые ввело личностный принцип как высший: раз всех воскресить,

270

значит, за всеми без исключения признаётся единственная ценность

Всякий другой, разделительный и выборочный подход, существовавший до сих пор в религиях и философиях, напротив антиличностен и губителен. Какой может быть отбор: эта раса, народ или человек достоин будущего, достоин увековечивания, а эти нет? Любая самая утончённая селекционная идея, даже христианского толка (но на деле псевдохристианского), не говоря уже о природно-биологических идеалах усовершенствования высших рас и экземпляров рода человеческого, приводит лишь к новому виду антропофагии. Сладострастное горло одиночного антропофага первобытных времён вырастает в громаднейшую глотку, пожирающее жерло, в котором должны бесследно исчезнуть тысячи и миллионы неудачных, неполноценных, слабых и недостойных. А кто на земле знает: этот сильнее, этот слабее, эти достойны, эти нет? Кто будет обрекать оценивающим перстом? И не получится ли так, что этот перст, принадлежа носителям разных и противоположных оценок и критериев, не остановится поочерёдно на всех? Не только нравственно, но и физически решение возможно только одно: или все или никто

Индивидуализм замыкает человека на себе, отрывает от единственного источника спасения: ибо только со всеми и для всех можно достичь божественного состояния мира, увековечивающего личность. Эгоистическое утверждение себя, только своей особи - природно-животное качество; с ним, может быть, проще поуютнее и послаще насладиться земным уделом, но с ним неизбежна смерть, и смерть окончательная. Без ориентации на Идеал, на то, чем личность должна быть, на чаемую богоподобную будущность, личность теряет свой смысл, срывается в природную индивидуальность, удел которой прозябать и рассыпаться в гниющий прах, плодородный для новых рождений таких же ограниченных особей. Только размыкание железного кольца эгоизма, сплавление всех личностей в едином Деле, единой цели преодоления природного порядка бытия спасают каждую отдельную личность, придают ей абсолютное значение

И "Запад", и "Восток" не просто рядом лежат в русском человеке, тут произошёл некий синтез, правда, пока лишь в смутном переживании, в особых, "загадоч-

271

ных" народных чертах характера и поведения, выразился более-менее определённо в великих творцах нации и, наконец, уже совершенно точно определил себя в учении всеобщего дела, учении, которое ещё мало кто расслышал, но ведь оно есть, и этот гигантский факт перевешивает годы и века исторической мани, блужданий, грехов, ошибок народа

Итак, раскинувшаяся между Западом, терпеливо реализующим творчеством и трудом сущностные силы природного человека (о противоречиях, возможно, самоубийственных такой реализации писалось выше в связи с языческим идеалом развития), и Востоком, в глубине глубин своей метафизики радикально отвергающим природный порядок существования как сопряжённый с непреодолимым страданием, Россия, изнутри сочувственно внимая восточному радикализму и восхищаясь западными плодами терпеливого и неуклонного исторического, культурного строительства (и сама не только не отказываясь от участия в нём, но и по-детски, "отставшим" азартом готовая "догнать и перегнать"), была призвана в Фёдорове сказать своё новое слово: "ЗАПАДНЫЕ" ТВОРЧЕСТВО, НАУКУ, ПОИСК, ТРУД НАПРАВИТЬ НА "ВОСТОЧНОЕ" ПРЕОДОЛЕНИЕ ПРИРОДНОГО ПОРЯДКА СУЩЕСТВОВАНИЯ МИРА

Своё же - пока в теории, в идеале, в лозунге - русский логос добавляет через искупление двух типов индивидуализма: индивидуализма западного, эгоизма отдельной самоутверждающейся личности (даже в лучшем, фаустовском её варианте) и индивидуализма восточного, где тисков природы "избегает" только одиноко спасающийся мудрец, отшельник, достигший высот науки самоизъятия из космического закона. Русское слово есть: ВСЕ, ВСЕ ВМЕСТЕ и ВСЕХ

Это и есть, повторю, русский мессианский вклад в христианство (вместе с задачей трудового обретения неприродного, божественного статуса бытия). ВСЕ в двух поворотах: первое - невозможное, непосильное, фантастическое Дело преображения смертной природы человека в бессмертную и воскрешенную возможно осуществить только через гигантское всеобщее, коллективное усилие, буквально всех вместе; и второе - конечная цель охватывает всех, все спасаются в озарённой овиди божественного бытия

272

Все, так или иначе, всегда маячило в русской душе пределом блага. ("Все как один" - очень русское душевно-логическое выражение, хотя оно может содержательно искажаться и до противоположности Жизнеутверждающему и Жизнеспасительному идеалу: "все как один умрём!") В сверхчеловеческой, божественно-прекрасной (такой божественой красоты, в которой уже вовсе, нет места дьяволу) идее всех и для всех без единого изъятия - великое безумие русской логики, логики, которая могла породить такую сверхидею, лишь питаясь предельной сердечной мечтой, лишь будучи по самой своей сути не отвлечённой, не головной, умствующей логикой, а сердечной, неразрывно совокупленной с душевными требованиями. Через это слово "все" в пророческой мысли Фёдорова осуществилось завершение христианского идеала до оптимума, до предельно мыслимой и мечтаемой полноты

Но и задолго до Фёдорова ничто так не выражало славянскую душу, склонение христианской идеи, как знаменитый апокриф "Хождение Богородицы по мукам". И это было уже неоднократно замечено. Запад в лице своего гения (Данте) расчислил, выстроил, утвердил непоколебимое здание конечного разрешения судеб: вознёс сферы последовательно чёткого райского воздаяния, поправшие подземные круги безысходного ада. Всё точно, торжествует симметрия, цифра, моральный циркуль, праведная злоба (а ведь, подумайте, какое несовместимое сочетание слов!), высокое самодовольство "чистеньких", страшное никогда, ничего изменить нельзя; столь краткое, бесконечно малое в масштабах вечности земное поведение оказывается окончательным, непререкаемым испытанием человеку, и учреждено оно для этой самой вечности блаженства или страдания. Какая странная и чудовищно страшная несоразмерность!

А тут сердце видит (не может не видеть!) для себя просвет: ходит Богородица по адским мукам, умоляет Своего Сына дать хоть роздых для начала мучающимся (от святого праздника до праздника), что-то не идёт Она успокоиться в блаженстве, в Высшем Свете: раз таким страшным разрывом, напряжением полюсов держится Царствие, то останусь Я на том полюсе, где страдание, огонь неугасимый, вой и скрежет зубовный

273

А ежели Она здесь, то остаётся надежда, что неиссякаемой росой её сострадающего и милующего сердца не может не быть и вовсе когда-то загашен этот страшный огонь

Каких два разных "хождения по мукам"! Первое, западно-католическое: злорадное визитёрство, созерцательная инспекция для спокойной констатации: так есть и будет всегда! Второе - соболеющее и действенное и оттого прорезающее лучом облегчения и надежды тьму беспросветную. Вопреки догме, вопреки всему, что вычитывали местами в Писании, учили в катехизисах, тому, что казалось неотъемлемым от веры христианской, сложился этот апокриф, сложился не в России, но сюда пришёл, здесь укоренился, не просто полюбился, а стал выражением глубочайшего сердечного воздыхания

Не случайно и так редок в русской иконописи сюжет распятия - основной на Западе - а всё больше преображение Господне, момент осанны, перехода в новое качество бытия, или сюжет схождения во ад (любимая икона народа, по утверждению Лескова), освобождения праотцов от ига страдания и смерти. Наконец, все знают, что главный христианский праздник на Руси - Пасха, Воскресение Христа, на который заглядывается с каким-то непонятным волнением и весь ставший столь многочисленным в послереволюционное время неверующий люд. Высшее чаяние празднуется, сверхприродное! А на Западе - Рождество, которое так легко скатывается в праздник умиления перед фактом дитяти, обновляющим природно-человеческий мир и не дающим ему прекратиться вовсе

Всегда выделялась русская речь из всех других поразительным, "бессмысленным" обилием уменьшительно-ласкательных суффиксов: миленький, сладчайший, касатик, любушка и т. д. Каждый предмет и живое существо как бы гладится, обласкивается, любится и производится в родные. Трава, но она же и травонька, и травушка, и травиночка - как иностранцу объяснить разницу в этих словах и зачем она? Уменьшительно-ласкательные: лаская, уменьшают, производят вещи, существа в детей, отодвигают в облитую вечностью и любовью страну детства, предощущения райского состояния всего мира, всей твари, а не только одного человека

274

Ещё один языковой вариант: обилие слов, выражающих неопределённости разного рода: какой-то, куда-то, зачем-то, почему-то и т. д., их чрезвычайная частота употребления в речи - этот факт, конечно, не такой исключительный перед другими языками, как первый с суффиксами, но всё же явно выраженный. В нём, может быть, чуткость к дали, ещё не оформленной знанием (прохождением, видением, освоением), к пространственной бесконечности, и смутная устремлённость к овладению областями, лежащими за прямым, телесным, осязаемым и видимым опытом человека. Но мне чудится в этих словах-неопределённостях, в продирании сквозь них русского ума некое мучение, желание избавиться от какой-то смуты и мути, застилающих зрение Истины. Вообще чисто русская вещь: несоответствие между определённостью, значительностью, даже грандиозностью внешних форм общенациональной государственности и какой-то внутренней незавершённостью, незрелостью русского человека. Недаром и фигура самозванца (на разных уровнях) - архетипическая на Руси. Это и оттого, что внешне пытается Россия быть, как все "порядочные" нации, сильной, богатой, уверенной в себе, а нутро-то - метафизическое, тоскливое, скучное, вялое. Да и во внутреннем чувстве русского человека, и в самосознающем зеркале его литературы нет у него, как у других народов, ощущения своего крепкого и чёткого национального есть, утверждения себя в этом есть, а зыблемая, вздымающаяся к пониманию и оформлению незавершённость и неопределённость, есть порыв стать наконец самим собой, определить, что же он такое на самом деле, зачем он, сделаться русским, стать Россией

Фёдоров для меня велик и тем, что эти прелестные на первый взгляд и мучительные на третий неопределённости ликвидирует, так сказать, в идее; выраженное в них предчувствие истины, готовность, наконец, понять и отказаться от неопределённости ради Полной, окончательной Определённости - эту готовность реализовал русский пророк своим идеалом всеобщего дела. Иначе говоря, он дал утоление тому глубочайшему истоку, откуда рождалась сама тяга к этим неопределённостям

Итак, глубиннейшая русская метафизика - метафизика переживания смерти; несем её в своих жилах,

275

клетках, крови, глазах, душе; неотъемлема, как родной язык. Это переживание, ориентируя на определённый исторический, хозяйственный, культурный нигилизм, в своём особом повороте, я бы сказала, с надеждой на спасение, но с сильнейшей дозой обычного русского "авось", "авось так вывезет", толкает народ - часто очертя голову - на такие крутые исторические эксперименты, на которые не больно отваживаются более трезвые, практичные, земные народы. (Да и вся история русская усеяна такими волевыми, экспериментаторскими фактами, выпадающими из объективного закона исторического развития. Взять хотя бы крепостное право, введённое в государственное тело в то время, когда на Западе оно в силу тех же общественно-экономических законов начинает естественно отмирать. Упразднение его также, как известно, происходит декретивно, сверху)

Последний эксперимент ещё на свежей памяти - революция 1917 года и последовавшее за ней. Сколько было пролито чернил, закрепивших на бумаге мысли, выкладки, доказательства: социалистическая идея, родившаяся на Западе, нам по существу глубоко чужда и осуществлена может быть только там, на своей духовной родине, как итог её экономического, культурного, религиозного развития. Но Запад мог решиться на свержение и казнь королей, на буржуазные революции, выразившие его фундаментальный "языческий" выбор, движимый идеалом совершенствования в пределах природного порядка существования, принципом личной свободы, поливалентности идейных и моральных ценностей, идеалом "по мерке человека"

Коммунистическая идея и социалистическая теория возникли здесь в богатом цветнике других идей и теорий. Но поскольку их практическое осуществление грозило бы разрушить организмический для Запада принцип, как бы саму его генетическую формулу, так как привело бы к единому идеалу, причём противоестественному, противоприродному (покушение на фундаментальный принцип обожествления природной закономерности, закономерности, предполагающей и неравенство, и конкуренцию, и борьбу), - то Запад спокойненько съел весь социализм, т. е. оставил его на правах одной из карт в своей многоцветной, тасующейся колоде идей, подходов, вариантов, партий

276

А Россия с её народом-богоносцем, с её православным крестьянством, мессианскими чаяниями первая впала в соблазн - и с каким разрушительным размахом, с какой крайностью! Нет ничего более западного, чем идея и учреждение партии, части, но, естественно, многих партий, ибо только много разных частей, партий, охватывают целое общественной жизни. Эта институция, пересаженная на русскую почву, начинает противоестественно выступать в единственном числе, являя дикую карикатуру неустранимого стремления к единодушию, всеобщности и сугубо негодно выражая (ибо "часть" не может представлять целое) убеждение, что благо может быть только одно и путь к нему - один. (Кстати, Фёдоров неоднократно писал, что всеобщее дело ни в коем случае не может быть делом какой бы то ни было группы или партии, но только делом всех, осуществляться в формах всеобъемлющего объединения)

Революция и соблазнила массу тем, что выдвинула какие-то душевно родные требования, прежде всего равенства; тут сквозит всё то же глубинное русское "все как один", но уже в значении, что не должен кто бы то ни было возвышаться над другим, получать какое-то почти субстанциальное (как существо другого порядка) преимущество, которое даёт богатство, знатность, образование, воспитание. Абсолютное равенство - идея противоестественная, приходящая в сокрушительное столкновение с природным установлением, диктующим принципиальное неравенство положений, физических и умственных способностей, дарований, которое и движет жизнь и развитие. Но эта же идея в своей религиозной метафизической сути - сверхъестественна, её проективный образец дан в Троичном бытии, где каждая ипостась абсолютно равноценна и равна одна другой (вспомним, что Фёдоров ставил Троицу образцом для бессмертного общежития). В русском стремлении к равенству, глубоко отличному от социально-политических, гражданских лозунгов западного "эгалитэ" (несмотря на чудовищное искажение этого стремления в революции, осуществлявшей ведь не сверхъестественное, а противоестественное дело), обнаруживается именно этот метафизический корень

277

Интересно, что именно Фёдоров сумел разрешить антиномию между троичным идеалом равенства и объективным личностным неравенством каждого. Только во всеобщем деле спасения всех от страдания и смерти, деле действительного преображения естества, неравенство в смысле физического или умственного превосходства другого не будет вызывать злобы или зависти, а только радость, ибо эти преобладающие качества, выдающиеся таланты будут работать на всех и прежде всего на отставших в развитии, на их подтягивание и усовершенствование, на возвращение к жизни "последних угнетённых"

На самом суровом душевном суде революцию оправдывала в лице лучших, скажем, Блока или Хлебникова, именно её борьба против несправедливости, неравенства. Да и каждый русский сейчас, если заглянет в своё чувство, то как бы ему новый (либеральный, православный или какой ещё синтетический) ум ни выкладывал всё "сатанинское" заведение революции, чувство ему ретроградно укажет, что всё это так, но нестерпимы стоящие перед глазами картины унижения крестьян помещиком, рабочего капиталистом, все измывательства сильного богатством и положением над общественно униженным, все эти голодные, оборванные дети, глядящие через неприступный забор на сверкающие ёлки и нарядных барчуков, - от этого приливает щекочущая теплота сострадания, кровь гнева; и всё это эмоционально оправдывает саму идею революции. Вплоть до недавнего времени все мы жили средненько, плохонько, разве что были какие-то подпольные миллионеры (но ведь прятались и ходили под мечом), существовала бюрократическая иерархия, но тоже стыдливо утаивавшая свои магазины и пайки, - не было таких разительных контрастов, которые разделяют людей почти как олимпийских богов и смердов; конечно, лишь почти, ибо перед натуральным бедствием болезни, страдания и смерти все равны

Долго не было духовной, интеллектуальной свободы, это тяжело для творческой интеллигенции, но не для народа; торжествовал доступно-усреднённый идеал образования и понимания на уровне "народа", но зато не было обидно, что над тобой такие же, как ты, люди, с двумя руками и ногами, головой, сердцем и смертным телом недосягаемо отрываются в своё - тебе абсолютно

278

невнятное, закрытое "жречество". Другое дело, если бы по-фёдоровски талант и знание другого реально служили не себе только, для ещё большего отрыва от ближнего, а на твоё лично и всех спасение. Я хочу сказать только одно: конечно, пошло, конечно, карикатура, но в ней было что-то ценное

В подготовке революции во истину действовало чувство, потопляющее ум. Ибо ум, если он достаточно силён, как у Гоголя, Достоевского и Фёдорова, должен преодолеть это губительное чувство сострадания к бедным, ибо поймёт и рассчитает, что дело по сути не в "богатых" и "бедных", что зло глубже, что революционный путь мести, сведения счетов - и перераспределения богатств и ролей приведёт к ещё большей боли, крови, несправедливости, поруганию человеческого. Всем нашим революционным идеологам как раз ума-то и недоставало, их анализ причин зла и путей его искоренения оказался неглубок, обнаружил упрощённое представление о человеческой природе; одно оскорблённое зрелищем несправедливости чувство их как-то извиняет, да и то - сколько в этом чувстве "слишком человеческого" скрытого желания под флагом благородного дела удовлетворить свои "смертные" неудовлетворённости вплоть до "оправданного" самоистребления! Как замечательно отмечал Фёдоров: слепой, бесчувственной силе, природному закону, если с ним, наконец, и вступить в противоборство, нельзя дать почувствовать свою ненависть, удовлетворить свои садистско-мазохистские импульсы, находящие "законный" выход в борьбе с себе подобными, потому второй вид борьбы и предпочитается людьми, сейчас поголовно заражёнными токсинами собственной смертной природы

Эта российская падкость на крутой, переворачивающий весь уклад жизни народа эксперимент (вроде петровского или марксистского) обличает неистребимое влечение к делу радикального преобразования жизни; истинно же русским Делом может быть только указующая для всех народов инициатива Дела борьбы с главным врагом - смертью, с самим природным порядком бытия. Западу труднее первому взяться за него, он сделал другой основополагающий выбор: на смерть дано внутреннее согласие и устраиваться уж точно решили в пределах поставленных природой вещей; был найден и

279

способ заклинания смерти для той стороны человеческого существа, которая особенно остро ощущает трагизм окончательного исчезновения - для сознания и духа. Этот способ - культура: создание в противовес бренному, исчезающему в небытии индивидууму прекрасной бессмертной художественной вещи, нетленной галереи навечно запечатленных мигов, лиц, положений, заодно дающих культурное бессмертие их творцу. Культура на Западе - высшая ценность, культура не борется с действительной смертью, ибо она на ней вырастает, как шампиньон на навозе, являясь для человека высшим цветом и оправданием природного типа бытия. Культура по внутреннему своему определению - аристократична, она требует выпестовавших себя жрецов искусства, людей своеобразного психического склада, заложенного с детства счастливым сочетанием ряда сильных впечатлений, травм, эротических неврозов и т. д., людей, посвящающих плоть свою и время жизни в жертву молоху искусства. Конечно, есть и народное творчество, художественное переживание основных моментов земного существования, общения с миром природы в песне и сказке, в убранстве дома, в прикладном искусстве, но и оно создаётся далеко не всеми, скопом, народным коллективом, а его представителями с особой нервной чувствительностью

Россия по своей глубинной сути не приемлет западного пути, она - антикультурна, но не в том примитивном смысле, что это страна варварства, слабых творческих потенций и т. д. Россия дала своеобразное древнерусское искусство, храмовое зодчество и икону; литература XIX века давно включилась на правах особого региона в мировую классическую культуру. Даже в жёстком каноне соцреализма выросло единственное в своём роде культурное явление, по-своему не менее замечательное, чем, скажем, наивная средневековая культура фаблио и мираклей. Но уже XIX век явно обнаружил другое: во всём русском культурном строительстве - живописи, музыке, литературе - не было самозабвенной истовости служения культуре в качестве высшей ценности, как на Западе. До петровских реформ всё искусство подчинялось религиозной задаче, служило культу и не выделялось вообще в культуру. Это уже более поздний пересмотр, когда рублёвскую Троицу, перед кото-

280

рой тысячами молились в Троице-Сергиевой лавре, вырывают из храма и помещают в музей, изымают из летописного свода, религиозно-воспитательно осмысляющего историческое движение народа, отдельные сказания, повести и выделяют их в литературу и т. д

И не случаен тот великий парадокс, когда в личности, давшей зенит культурному движению XVIII-XIX веков, в Л. Н. Толстом, так убеждённо и определённо возник отказ от культуры. Это всё бирюльки, красивая ветошь и даже обман. Ведь есть жизнь человеческая, есть каждый отдельный, неповторимый человек, который не может быть искуплен идеальной выжимкой художественного типа: главное - как "по правде" устроить его жизнь, спасти её от бессмысленности, наладить на началах добра и разума. Этот же пафос сильно и прямо звучит и у русских шестидесятников, у Писарева в особенности, выявляя их национальную самобытность как духовного явления. Даже славянофилы и почвенники, особенно выразительно некоторые из них, вроде Данилевского и Страхова, защитники национальной идеи, призывая к строительству особой оригинальной, но культуры, типологически включаются в западный регион, мысля в русле его ценностей, не говоря уже о любомудрах-шеллингианцах 20-30-х годов или гегельянцах 40-х

Шестидесятники и идущие от них поколения революционных борцов, так прямодушно апеллировавшие к западной науке и общечеловеческим ценностям, выдвинули ключевые слова: жизнь и дело, выразив этим очень русское стремление. Другой вопрос, что объём и жизни, и дела оказался чрезвычайно узким, не вместившим главное чаяние: преодоление смерти, радикальное спасение жизни всех и каждого. Содержание дела и пути его осуществления были получены из европейских рук. Слишком легкомысленно и поспешно - скорее, скорее, лишь бы не бездействовать, утолить страдающее сердце - все свои упования возложили на справедливое материальное устройство общества, поверив, что и вся пустота и тоска человеческой жизни сами собой с этим отпадают. Так спасительно опьянялись этой простенькой верой, что, даже выхаркивая с кровью лёгкие, холодея на раннем смертном ложе, как будто вовсе не чувствовали, откуда идут схватывающие их тоска и томле-

281

ние (от жандармской тени над Россией, что ли?!). Целые поколения со всей верой, страстью, самоотречением бросились на борьбу с социальной несправедливостью. К чему это привело, всем известно

Смогла бы Россия, вовремя расслышав Фёдоровский призыв ко всеобщему делу, пойти по другому пути: не поддавшись искусу низшего опыта построения царствия земного, сразу перейти к созиданию Царствия Небесного? Казалось, были накоплены для этого огромные данные: интеллигенция, горящая жаждой самоотверженного подвига во имя великой идеи, народ, праздновавший Пасху как праздник праздников, впрочем, всё, что было выше сказано о душевной метафизике народа. Но, во-первых, Фёдоровские идеи так и не прозвучали широко, не вышли в обдумывание, обсуждение, взвешивание. В этом виноваты и величайшие умы в авторитеты того времени, знакомые с этими идеями, но не сумевшие бросить все, свои собственные духовные сети, свой улов и пойти за наконец прозвучавшим голосом конкретной высшей Истины. Это было выше "слишком человеческого" в них. К тому же Фёдоров не творил чудес, не был окружен сверхъестественными знаками своего исключительного избранничества, а справляясь с тоской ответственности за Такое окончательное Слово, по которому призван жить весь мир до последнего человека и последнего атома, хотел представить это Слово как вывод всех, всего народа, как прозрение его великих сынов, Достоевского ли, Толстого, Вл. Соловьёва

Их ответственность и грех - велики. Как ни был умён Достоевский, как ни чуял нарождавшихся фурий, опустошительный вихрь которых провидел ещё впереди, как ни понимал, что единственным выходом из всеобщего "обособления" и путаницы может быть только объединяющая всех великая и чёткая положительная идея, он не сумел сугубо серьёзно вникнуть в проект Всеобщего воскрешения, решительно осознать, что это и есть та единственная Идея, а без неё одной нравственной проповедью, апелляцией к полутаинственным спасительным народным началам революционного шквала не остановишь. Раз готовилось - и столь долго, столь упорно - кровавое антихристианское дело, ему возможно было противопоставить только Дело, которое освети-

282

ло бы и мрачные тени дефектного социалистического идеала. "...Хоть революция и ни к чему теперь у нас не послужит, но всё-таки, так или иначе заниматься нечем, надо заниматься революцией. Выгоды прямой - никакой, разве та, что идея поддерживается, примеры указываются и получается беспрерывный опыт для будущих революционеров", - рассуждает "идеальный нигилист" Васин в "Подростке" Достоевского (см. черновой вариант). Для лучших оставались или "Обломов" или революция, социализм; последнее гуляло по молодым, готовым к самоотвержению душам, вдохновляло, опьяняло, а состояние опьянения, любое, не совместимо с трезвым мужеством: проверить глубину идеи и просчитать её возможные реальные результаты и следствия

Тут и защитная реакция действует: а вдруг при расчёте выйдет шпик, с чем тогда жить, во имя чего? Те же, кто имел это теоретическое мужество и кому была открыта единственная и великая альтернатива атеистической марксистской революции, кому было явлено слово активного христианства, идеал Всеобщего Дела, - те не почувствовали ответственности момента, рокового часа выбора. Понимал это во всей трагичности сам Фёдоров. Только мы, живущие спустя несколько десятилетий после революции, у кого в глазах видение миллионов замученных в лагерях, в ушах - треск демагогии, можем по-настоящему оправдать резкую критику Фёдоровым Соловьёва, Толстого и Достоевского, которая без этих миллионов кажется пристрастной и несправедливой. Нет, виноваты и Вы, что Гора России, пророками при которой Вы состояли, обещая явление миру великой и всеразрешающей идеи, родила пока такую злобную мышь

А следующее, ещё успевшее сказать своё слово поколение русской интеллигенции, то, что выразило себя в религиозно-духовном возрождении начала века, единственно серьёзно (в смысле идей) противостоящее позитивистско-марксистской массе? Христианский идеал здесь был теоретически поднят на новую, практическую высоту, но, развивая идеи богочеловечества, активности человека в космическом преображении мира, ни Флоренский, ни Бердяев, ни С. Булгаков, ни другие не име-

283

ли смелости выдвинуть христианский идеал спасения мира от греха и смерти как реальное Дело всех, иначе говоря, пойти за Фёдоровым, развивая, углубляя, возможно, в чём-то и поправляя его, т. е. не сказали ему, по выражению того же С. Булгакова, ни "нет", ни решительного "да". Всё расплылось в тончайшей метафизике, созерцании, умозрении, богословствующем говорении

В новом, символистском искусстве в общий теургический порыв подметался язычески-дионисийский искус - и всё замкнулось в прекрасном тумане искусства, где на все лады звучали утончённые эстетские бирюльки. Да и время живота надо было попикантнее провести, к тому же предчувствуя, что над бездной: башни, кафе, актрисы, страсти-мордасти, мистерии - лучшие, разгоняя этот чад, рвались всё к тому же "очищающему" революционному катаклизму. Оставалось сказать устами Бердяева позорные слова: "Неизбежность революции была решена на небесах", - и развязать во весь свой кровавый галоп очередной отрицательный опыт, столь ценный в мировой педагогике исторических проб и ошибок. А призыв ко всеобщему делу поместили по ведомству "религиозно-философской утопии", поместили надолго, и всё ещё он там и состоит

Упущено было время... и сейчас, на исходе XX века, исторический сюжет резко продвинулся к Концу, к Суду гнева; такие Звери утучнились и защетинились, открылись бездны коллективного зла, такие средства самоуничтожения вкупе с поистине дьявольскими инструментами манипуляции массой создались, что всё сложнее сойти с пути, ведущего к погибели. Если только сами громы и пожары катастроф не остановят и не вразумят наконец

Какой всё же положительный смысл в этом длительном, кровавом, трагическом и как будто пустом революционном опыте (оказалось, что при строе, против которого боролись, эффективнее производятся материальные блага, в более обильном и сладком ассортименте, перепадающем пусть неравномерно, но всё же гуще на каждого)? Главного же, из области высших целей - улучшения человеческой природы, счастья, - ни на йоту не прибавилось, смешно и говорить. Вся

284

тщета смертной жизни при человеке так и осталась. Но только мы изжили до конца важнейший опыт и можем уже с уверенностью отодвинуть его в сторону, припечатать своей основной оценочно-логической формулой: "не то", "опять не то". Хотелось бы явить его воспитательным экспериментом миру: борьба за "земной рай" материального довольства не улучшает самого человека и его трагической природной судьбы, и, следовательно, такой "рай" во всяком случае никак нельзя выдавать за высший идеал стремлений человечества

Если другие народы из так называемых слаборазвитых стран, и некоторые группы населения передовых капиталистических можно ещё как-то увлечь целями классовой борьбы, устроения справедливости, то русский народ, чуть затянувший тонкой кожицей свои содранные с кожей и мясом бока, - он уже умный, и если суждено ему ещё раз всколыхнуться на всеобщий, преображающий жизнь опыт, то это может быть только Опыт Опытов, Дело Дел преодоления самих природных основ существования мира. Знаменательно, что сам Фёдоров рассматривал свой призыв ко всеобщему делу как особую проективную гипотезу, касающуюся мира, каким он должен быть, гипотезу, ждущую своей проверки гигантским экспериментом в масштабах всей Земли, космоса и всех поколений людей, т. е. в пределах пространства и времени этого мира. Это уже будет опыт глобальный, ставящий на абсолютный предел Блага

Революция сыграла свою отрицательную роль в том, что дискредитировала некоторые движущие силы и энергии, которые выдвигал Фёдоров. Скривилась гнусно обезьянья карикатура на идеи общего дела (выражение, столь любимое революционной действительностью), идеи коллективного трудового усилия, самоотверженного служения, высокой героики и т. д. Воплощался неполноценный идеал, бесконечно далёкий от фёдоровского: идеал материального благосостояния, причём не всех, а "большинства" (а тут иди подсчитай, чьё вышло?), а остальных куда - в расход, в переплавку? Были начисто вычеркнуты метафизические реальности: смерть, Бог, не говоря даже о таких нравственных основах, как долг перед прошедшими поколениями, любовь к отцам. На-

285

конец, и способы осуществления идеала оказались столь явно антихристианские, антифёдоровские: борьба и убийство, движимые ненавистью. Не смогли долго продержаться те, кто усиливался увидеть в революции начало воплощения глубинных метафизических чаяний народа, начало онтологической революции, созидания "нового неба и новой земли", борьбы со смертью, воскрешения, преображения мира, - их быстро поглотила стихия всё более опошлявшегося в осуществлении дефектного идеала. Отбросив христианство, должны были неминуемо прийти и пришли в послереволюционной действительности к язычеству, самому грубому, государственно-римскому

Идейного энтузиазма, сопровождавшего первые революционные десятилетия, выход к власти детей низов, бурный американизм пятилеток, когда, казалось, верили, что в трудовом штурме Днепрогэса берётся приступом Царствие всеобщего и окончательного счастья, - хватило ненадолго. Плюхнулись всем народом в хозяйственную и политическую апатию "застоя", буйно-унылое самогонное одурение, сильнее потянула пронизывающим сквознячком российская метафизика. Пошла реставрация давным-давно нажитого и в своё время упразднённого для памяти и традиции: родной культуры, литературы, философии, уже не только в том узком революционно-демократическом объёме, который был единственно допускаем, стал наращиваться интеллигентный слой, повернувший к христианству, к православию. Огромный приток душ в Церковь, как минимум всеобщий интерес к христианству, уважение к нему со стороны интеллигенции прежде всего направляется потребностью веры, Высшего Идеала: стало окончательно ясно, что лежать этот идеал не может в той плоскости и объёме, которые предлагает коммунистическая идея, и Благая Весть вновь засияла для многих своими неисчерпаемыми нравственными и духовными сокровищами, тайной глубиной своего задания, пока и не раскрытой по-настоящему для мира

Но если эта тайна не начнет открыто обнаруживаться, и Церковь даст только обряд, резко оторванный от мирской действительности, тогда то, что сейчас в освежающую и воздымающую "новинку", обвернётся через

286

50-100 лет, особенно если Церковь общественно упрочится, станет элементом "истеблишмента", приличной, лицемерной рутиной (как сейчас на Западе). Особо же беспокойные и бесстрашно-искренние (может, не самые умные и духовные) уйдут в секту, а то и опять в безбожие. Снова остро повторится чувство:

И так давно постыли люди, Уныло ждущие Христа... Лишь дьявола они находят..

А. Блок

Нынешнее православное движение отмечено консервативным реставраторством (что, безусловно, хорошо для начала), православная Церковь поддерживает своё существование, не допуская никакого повышения качества осознания своей роли и задачи. Вспомним, как такое же стояние Церкви на месте, её жёсткий охранительный консерватизм ещё в прошлом веке, особенно к его концу, оттолкнули от неё массу мыслящих, чувствующих и ищущих людей, указывались как её слабость даже оставшимися ей верными. Настоящее будущее принадлежит христианскому движению и Церкви, если они, возрождаясь, будут восходить на высшую ступень, в просветлённое, глубокое сознание христианства как Дела. Иначе Церковь обречена на "буксование", ещё одно повторение цикла, пустой поворот исторического колеса

Ко всякого рода попыткам социального устроения, революциям, переворотам, реформам христианская Церковь и не должна относиться горячо, с сердцем, со страстью; когда она поддерживает любую власть, относится к ней нейтрально или даже охранительно, - то тут не рабский конформизм, а высший взгляд, мудрая позиция: христиане знают, что на социальных путях зло не искоренимо, а, напротив, легко усугубляется от любых насильственных перемен, движимых даже самыми благими намерениями; уму Церкви открыта умножающаяся со временем порча натуры человека и мира, предоставленных своему греховному закону, сердце её чутко лишь к метафизической перемене, к онтологическому перевороту

287

И вот вопрос: а если общество возьмётся-таки за метафизическое Дело, за преодоление натуральных законов мира сего, начнет активное покаяние в первородном грехе (осуществит наконец действенное "покайтесь!"), будет работать над упразднением пожирания, розни, смерти, преображением своей природы, т. е. встанет на путь созидания такого статуса мира, который признаётся в христианстве за Идеал, за об'оженный тип бытия, - неужели и тут Церковь останется прохладно-равнодушной, как при социально-исторических трепыханиях или, хуже, вместо того, чтобы осенить этот поворот образом Христа и Божьей помощью, отвернётся и заклеймит его антихристианским?

Сейчас мы вступили в новый период своего существования, надеемся вырваться к естественному развитию, к нормальному правовому сознанию, к нормальному труду, учитывающему законы экономики и особенности человеческой природы, которую как ни заклинай нравственными стимулами, а она всё равно гнёт своё, давая результат только там, где чувство хозяина и прямая выгода. (Что из этого получается, я пока не касаюсь). Сколько времени существовали, затыкая катастрофические пробоины, которые давала действительность в стене идеала, то хлёсткой фразой, то демагогией, а то и трупами тех, у кого глаза были особенно зорки, а язык не прикушен! Привлекательным становится всё по мерке человека, по мерке реальности. Идёт наименее метафизическая эпоха, с высот идеалов, пусть и дефектных, плюхнулись в относительность, в устройство просто жизни, причём на элементарнейшем уровне: организовать разваливающееся производство и экономические связи, продать, купить, съесть, одеться, и за это борьба идёт почти зверская и отчаянная. (Если мыслить наше положение в стилистике греха и покаяния, истории как религиозной драмы, где скрытой, но движущей силой является закон воздаяния, то мы можем сейчас страдать в распаде, позоре, обнищании за наши семидесятилетние революционные грехи редкого издевательства над человеком). Растут недоверие и враждебность к разного рода утопиям и грандиозным замахам. Раздаются голоса, как бы широкое открытие русской религиозной философии не принесло некую новую интеллектуальную опасность:

288

соблазн максимализма, эсхатологической предельности, обращённости к последним временам и срокам, не приложимых к логике социальных и исторических, злободневных забот. Разрыв двух рядов: посюстороннего, прагматического и потустороннего, трансцендентного чреват скептическим, а то и вовсе отрицательным отношением к истории, к земному устройству людей

Хотелось бы по поводу этих упреков высказать только одно соображение: прежде всего от нас самих зависит не путать эти два ряда и не пытаться, скажем, строить "текущий момент" по рецептам Царствия Небесного, а отношения людей на производстве выверять по идеально-должной мерке (к примеру, "возлюби ближнего, как самого себя"), относящейся, кстати, в полной мере к другому эону и другой человеческой природе. Однако подумать об онтологическом фундаменте социально-исторического действия (чего ещё не делало ни одно общество), о соотношении человека и его Высшего Идеала, Бога, не мешало бы людям конца XX века - ведь так перестрадали они в невиданных дотоле безднах зла, оказавшись на обломках гуманизма, как раз горделиво принявшего человека, и только человека за абсолют. Без решения онтологических, эволюционных задач человечеству всё равно не обойтись. Из гнилого смертного корня, отравляющего индивидуальную и коллективную психику человека, не вырастет древо гармонии и счастья. Что же касается философа общего дела, то он как раз - впервые - пытается проектировать реальный мост между означенными выше рядами, посюсторонним и потусторонним, от земли к небу, от естественного и сверхъестественному, в смысле преодоления естества, восхождения к высшей природе

УЧЕНИЕ Н. Ф. ФЁДОРОВА И НАШИ ДНИ

Прошло 90 лет со дня смерти Фёдорова. Следуя христианской традиции, Николай Фёдорович дату кончины считал важнее даты рождения, ибо именно первая подводит черту под жизнью и деятельностью человека, под его достижениями и провалами, добродетелями и греха-

289

ми. Свершился земной человек в его первом природном существовании; к тому, что он нам оставил, уже нечего прибавить. Можно только в оставленное вникать и развивать. Это в полной мере относится к духовному плоду жизни Фёдорова, его учению о воскрешении. Более того, так же, как Евангелия, "Философия общего дела" принципиально, по самому своему определению и заданию - книга, открытая для сотворчества, для нашего вклада в неё

В своё время, в конце прошлого века, ожидая, как мы сейчас, наступления нового неведомого столетия, Фёдоров подводил итоги старому, ставил вопросы, как всегда совершенно неожиданные, идущие вразрез с традиционными понятиями и оценками. Но именно его взгляд оказался наиболее проницательным и пророческим. Он предчувствовал, что приближающийся "к своему печальному и мрачному концу" век "идёт не к свету и не к радости", - и мы-то знаем, насколько он оказался прав! XIX век, считал мыслитель, "восстановил веру в зло и отрёкся от веры в добро", "отрёкся от небесного царства", а горделиво усвоив дарвинизм как последнее слово науки, - "признал борьбу законным делом и из слепого орудия природы стал сознательным её орудием, органом". И главное, этот век - "настоящий сын предшествовавших веков, прямое следствие разделения небесного от земного, т. е. полное искажение христианства, завет которого заключается именно в соединении небесного с земным, божественного с человеческим (I, 32)

Мы знаем, что всё учение Фёдорова - борьба с таким искажением и смелая, последовательная попытка реалистически раскрыть смысл и содержание задачи "соединения небесного с земным". Россия так и не услышала в должном объёме и глубине учения русского пророка, не вняла его призыву к единому, великому Делу преображения падшего естества мира - чего по существу так жаждало её сердце. Идейный конкурент предложил суррогат: "рай на земле" всё с тем же несовершенным смертным человеком, принятым за абсолют, общее дело, но не онтологическое, а общественное и резко ограниченное избранным классом и только живущим сейчас или в будущем поколением. Сокрушительный провал коммунистической утопии, происшедший в

290

наше время, остро-болезненно поставил вопрос об утопизме преобразовательных схем в отношении общества и человека, и, к сожалению, затронул и фёдоровские проекты. Общественное мнение, знающее их больше по искажённой, а часто и злобной наслышке, бдительно насторожилось: что это вы нам подсовываете ещё одну утопию, ещё радикальнее, а потому и страшнее!

То, что в случае коммунистического идеала мы имеем дело с утопией - несомненно: мелкий анализ причин зла в человеческой природе (устраним эксплуатацию, социальное неравенство, и человек станет добр и прекрасен!), невозможность гармонизировать мир и человека, не трогая онтологических корней их нынешнего статуса. У Фёдорова напротив: в "идее" он принципиально антиутопичен, ибо глубоко смотрит в причины несовершенства и зла в природе вещей этого мира и его сознательного порождения - человека, более того, в своём учении следует требованиям объективного эволюционного императива - восхождения сознания, духа в лоне материи, без чего заклинивание человека в его переходном, промежуточном состоянии может привести в более-менее дальней перспективе к его самоуничтожению. А вот по средствам пока, пожалуй, и наоборот. У дерзавших на революционное, коммунистическое обновление мира их средства - классовая борьба, зависть, "праведная" злоба, разделение, уничтожение врагов - были самые эффективные, практически работающие безошибочно, ибо развязывали самые натуральные низменные инстинкты. А вот у Фёдорова - братотворение, объединение человечества через убеждение и проповедь, научение целям и задачам всеобщего дела, что он представлял довольно легко достижимым (прозвучит голос истины, призыв, и начнется массовое обращение и приступ к Делу!) - действительно, все эти благие средства в своём почти моментальном и всеобщем размахе смахивают на утопию

Принцип добровольности и исключительно благих средств в учении Фёдорова - один из основных, потому всякие устрашающие спекуляции о новом "тоталитаризме", "коммунизме бессмертия" - явная аберрация. Кстати, у мыслителя вовсе нет интонаций абсолютной уверенности в успехе Дела, этот успех ставится в зависимость от свободного выбора человечества: поймёт - не

291

поймёт, пойдёт - не пойдёт 64 ... Человеческая свобода на то и свобода, что полных гарантий того или иного пути не даёт, оттого и сохраняется в мысли Фёдорова и возможность метафизического и вполне физического фиаско Земли, и Страшный суд, и воскресение гнева

В "Философии общего дела" провозглашаются общечеловеческие, общепланетарные задачи как раз эпохи благого ноосферного выбора: регуляция природы как "внесения в неё воли и разума" (для Фёдорова это исполнение библейской заповеди об обладании землей), победа над стихийными силами, над голодом, болезнями и смертью (его знаменитые два вопроса: "продовольственный" и "санитарный"), перевод военной мощи в созидательную и мирную. Фёдоров трезво осознавал то катастрофическое направление, которое приняло развитие нынешней "эксплуатирующей, а не восстанавливающей" природу цивилизации. Насколько ощутимо реальными для нашего времени стали прогнозы мыслителя о надвигающемся "естественном всеземном кризисе, выражающемся в расстройстве метеорического механизма", в извращении погодных, сезонных циклов, часто принимающем бедственный характер! К смертоносным последствиям разгула хаотических стихий (вспомним не-

292

давние землетрясения хотя бы) добавились и рукотворные результаты, вольно и невольно "организованные" патологии в ходе природных явлений. "Мы виноваты, - утверждал Фёдоров, - не в том только, что делаем (хищничество), но и в том зле, которое происходит по нашему бездействию" (I, 76). Бездействие человека содействует приближению Конца, означает измену эволюционному предназначению разума: стать орудием "внесения порядка в беспорядок, гармонии в слепой хаос", орудием сознательного разворачивания эволюции

Эту задачу и ставит многосторонне разработанный в "Философии общего дела" проект регуляции природы . Он включает некоторые конкретные предложения, скажем, о регуляции погоды методом взрыва в облаках (между прочим, вплоть до настоящего времени попытки управления погодой осуществляются именно таким способом). Кстати, как считают учёные, и защита от возможных катастрофических вторжений небесных тел в околоземное пространство, отвод столкновений с ними может осуществляться при помощи своеобразного космического ядерного щита - несколько ядерных бомб способны (если вовремя) уничтожить любой болид

Так ещё в одном повороте повторяется пророческий проект Фёдорова о необходимости превращения орудий истребления в орудия спасения, а армий - в естествоиспытательную силу. И это не просто разумная прагматическая идея вроде нынешней конверсии. Она движима у мыслителя важнейшим нравственно-философским принципом активного христианства: необходимостью превращать зло в добро, трансформировать извращённую, злонаправленную энергию человека и человечества в благую и жизнестроительную. В убеждении, что сами "наши пороки суть извращённые добродетели", что носители зла и зло подлежат разной участи, первые - освобождению от зла, а вторые - уничтожению или трансформации, в этом убеждении - залог всеобщего спасения

Речь в "Философии общего дела" идёт и о более глобальных проектах регуляции природы: об управлении магнитными силами, движением самого земного шара, об овладении новыми источниками энергии, о метеорической регуляции в масштабах не только всей планеты ("ветры и дожди обратятся в вентиляцию и ирригацию

293

земного шара как общего хозяйства"), но и о выходе в космос управлении космическими процессами

Космос, космическое в философском и художественном сознании обычно были вполощением беспредельного, абсолютного, недоступного ограниченному человеческому пониманию, являясь предметом медитации, высокого восхищения, смешанного с трепетом перед бездной небытия. Созерцание высекало из человека искры философского самосознания: как я мал, ничтожен, бренен, а он, космос, - велик и вечен, или так: я сам - микрокосм, частичка, родственная огромному Целому, как хорошо слиться с ним в невыразимом чувстве единения со стихиями мира, вплоть до хаотической его подосновы! Созерцательное отношение или экстатически-религиозное переживание единства человека и космоса, уходящее в глубокую древность, преобладало тысячелетия и века. И только с Фёдорова, а затем мыслителей-космистов в философию и науку входит требование преобразовательной активности со стороны человечества (так сказать, соборного микрокосма), направленной на макрокосм

"Борьба с разъединяющим пространством" для мыслителя - "первый шаг в борьбе со всепоглощающим временем". Две глобальные победы человечества: над пространством и временем - взаимосвязаны и взаимозависимы. Ареной преображённой бессмертной, об'оженной жизни может быть только вся Вселенная, бесконечная и неисчерпаемая в своих энергетических и материальных возможностях, и, напротив, только долгоживущие, а затем и бессмертные создания с биологически гибким, трансформированным организмом, управляемым сознанием, смогут жить и творить в самых невероятных внеземных средах. Суть идеи регуляции природы - не столько в конкретных, то ли фантастических, то ли прогностических проектах, многие из которых уже осуществляются или могут быть осуществлены. Она значительно более радикальна, ставя высшей целью преобразование самого статуса природного и космического бытия, самой природы человека

Глубина фёдоровского подхода в том, что он не мыслил себе задач метеорической, космической регуляции без одновременной психофизиологической. Кстати, такая нераздельность подтверждается современными на-

294

учными подходами. Вспомним знаменитый антропный принцип. Суть его в следующем. Мир не был бы таким, каков он есть, если бы в нём не было наблюдателя, то есть нас с вами, чувствующих, сознательных существ. Ведь будь мир хоть на йоту другим - и нас бы не было: чуть бы сместились параметры составляющих мира, какая-нибудь элементарная частица была бы другой или исчезла - не явились бы ни жизнь, ни сознание. Итак, полная корреляция между Вселенной и нами. Антропный принцип в его научной формулировке - тонкий аргумент за старую истину о человеке как микрокосме. Но тогда, когда мы ставим задачу изменения то ли мира, то ли человека, надо учитывать этот принцип, то есть их соотнесённость. Изменять свою природу (как этого требует активно-эволюционная философия и христианская мысль об об'ожении человека) можно только вместе с изменением мира в том же направлении. И наоборот. Когда человек, не изменяя себя, не встав на путь собственного одухотворения, начинает покорять, преобразовывать природу, мир, то приходит к неизбежному дисбалансу, дискорреляции, к кризису, экологическому и собственно нравственному. Такое одностроннее вмешательство несовершенным, но самодовольным человеком в природную взаимосвязь вместо регуляции, сознательной и разумной, приводит к истощению и дегенерации природы. (И идея Бога - такой же необходимый элемент и показатель связи с Целым, и когда она разрушается, то катастрофа обрушивается и в самом человеке)

Ничто, может быть, сейчас так не подорвано, как вера в человека (дрянь, мерзость и ничтожество!), в его способность коллективно соорудить что-нибудь хорошее и сверх-хорошее. Рознь, вражда, безумие вырываются на разгул отовсюду. Последние времена! Богооставленность! Насколько сейчас готов мир к принятию Христа, к признанию Его для себя Центрообразом, в который надо облечься человеку, как выражался А. К. Горский? Мне кажется, время для этого трудное, почти безнадёжное, ибо апокалиптическое в худшем смысле этого слова. Что тут делать Христу-Богочеловеку (как спаялись в нём Бог и человек, а второе развенчано сейчас, как никогда, и, наверное, небезразлично это и для высшего божественного идеала) с его проповедью любви, Царствия

295

Небесного, усилия в восхищении его. Разве, как грозный Судия, что приидет на последний и Страшный суд карать недостойных, лживых и подлых рабов - такой лик Христа отдаётся в сердцах и лелеется особенно у многих обращённых, свежеверующих, что сбились горделивой кучкой (вот мы встали на путь очищения и трепещем благочестиво, а остальные - тьфу, мерзость!) и призывают огонь и бичи на головы недостойных ближних. Из нутра несветлого, бессильного и трусливого идёт этот призыв: прииди и суди, и расточи и накажи, да пожёстче!

Учение Фёдорова - как раз альтернатива пассивно апокалиптическому сознанию, утверждающемуся сознательно и бессознательно, религиозно и безрелигиозно, всюду, индивидуально и массово. Вспомним, хотя бы статью известного марксистского философа Э. В. Ильенкова, опубликованную несколько лет назад в журнале "Наука и религия", где он - грубо говоря - утверждает, что природа создала человека как орган собственного самоуничтожения, как орудие самоубийства Жизни, коллапса существующего универсума. Да и в современной художественной литературе вариант близкой онтологической концепции обсуждается весьма проникновенно (к примеру, в романе Анатолия Кима "Отец-Лес"). Я уж не говорю о потоке пьес, повестей и рассказов более социальной, антиутопической ориентации в литературе последних лет, где гротесково сгущаются наши нынешние страхи и ужасы - экологические, ядерные, тоталитарные, фашистские - и где с разной степенью инфернальности живописуются агонийные финалы и эпилоги

Вовсе не случайно нынешнему падению самой идеи человека, веры в него предшествовало обожествление природы человека в его наличном состоянии. Я уже приводила формулу атеиста Фейербаха, понимавшего Бога как экстраполяцию человеческой мечты о высшей природе, а именно: "Человек человеку - бог". Такая формула-призыв, как казалось немецкому мыслителю, ориентирует человека от иллюзорного плана богопочитания, то есть об'ожения своего собственного желания, в план единственно реальный - на своего ближнего. Критика этой формулы со стороны религиозных философов была беспощадной и предостерегающей. С. Н. Булгаков указывал на опасность человекобожия, возведе-

296

ния противоречивого, несовершенного, смертного существа в абсолют, потери высших, божественных ориентиров

В своей антропологии Фёдоров следует глубинному христианскому взгляду, развивая и уточняя его. Вот какая "формула" существовала в лоне христианского подвижничества, принадлежала она Нилу Синайскому и относилась в его поучениях к совершенному монаху, который "всякого человека почитает как бы Богом после Бога". И ещё замечательное свидетельство свт. Григория Богослова, которое он привёл в своём Слове над гробом свт. Василия Великого: "Свт. Василий говорит, что человек есть тварь, получившая повеление стать Богом". Вроде, нечто близкое фейербаховской сентенции, да совсем не то. Любовь к человеку основывается на евангельской главной заповеди любви к Богу - они связаны нераздельно, а повеление человеку стать Богом (именно стать, чего ещё нет) предполагает наличие божественного идеала. Фёдоровская идея условности апокалиптических пророчеств, противостоящая фатальности страшного конца, предполагает высокое достоинство человека, человечества, призванных опознать себя орудием Божьей воли, соработниками Бога в Деле спасения мира

Пониманием условности пророчеств, замыслом имманентного воскрешения Фёдоров снимает идею эсхатологического катастрофизма при переходе в абсолютное, благое, божественное бытие, когда конечное разрешение судеб земли отдаётся исключительно высшей трансцендентной силе. Этот переход мыслится в христианской догме и связанных с нею историософских построениях (к примеру, у К. Леонтьева) как резкий и грозный, приводящий к роковому разделению человечества на горстку спасённых и тьму вечно проклятых ("воскресение гнева"). Хотя сам момент перехода, воскресения и суда - как бы однократен, ход к нему достаточно растянут: разверзание бичей карающих, нашествие всякой мрази, тли и саранчи, разделение и борьба враждебных сил и станов. Как глубокомысленно заметил Фёдоров: "О трансцендентном же воскресении полагалось, что оно произойдёт не тогда, когда воля человеческая подчинит себя воле Божественной, а наоборот, когда противление Божественной воле достигнет высшей сте-

297

пени, т. е. думали, что воскрешение должно явиться как наказание, а потому оно и возбуждало страх" (I, 187)

В учении об имманентном воскрешении предполагается другой выбор и исход: покаяние, "подчинение человеческой воли воле Божественной", опознание себя её орудием, и тогда всё большее объединение человечества, братотворение, достигаемое через реальную натурально-онтологическую гармонизацию человеческой природы и мира. Если в оптике апокалиптического катастрофизма предполагается мгновенный выход в Свет (правда, далеко не для всех) через погружение во тьму и крайнюю точку её сгущения, то здесь - к Свету спасения через постепенное просветление и рассеяние тьмы, внешней и внутренней. Трансцендентный катастрофизм практически обессмысливает историю, тогда как идея соединения человеческой и Божественной энергии в деле спасения противостоит такому обессмысливанию. Всеобщее дело преображения мира и воскресительный процесс как его вершина не трансцендентно одномоментны, а имманентны, рассчитаны на длительное, растянутое в истории делание, воспитание, культуру, переориентацию общественного уклада, расцвет всех сущностных сил человека

В учении всеобщего дела был создан апофеоз Жизни, высший из всех тех, которые можно помыслить и помечтать. Если в грозящей человечеству "антиутопии" венцом может быть тотальное уничтожение жизни, то здесь, напротив, - тотальное её спасение, но не в привычном абстрактно-гуманистическом духе бессмертия человечества в целом, его бесконечного прогресса (что является как раз утопией), а в сугубо конкретном, полном, абсолютном - спасение всех до единого, всех живущих, всех живших и кому ещё жить, обессмертивание и преображение каждого без исключения сознательного существа. В нашей печати появились интересные результаты психологических исследований последнего времени. И выясняется: глубиннейшей причиной взрывов национальных, социальных, возросших эксцессов разного рода, жестокости, убийств, садизма является... подсознательный страх смерти, у нас, в нашей ситуации почти ничем не приглушенный, не смягченный

Религия утоляет этот страх надеждой на бессмертие души; нормальный, основанный на свободном предпри-

298

нимательстве социальный уклад - хотя бы чувством собственности, тем, что ты достойно трудишься, приумножаешь свои материальные и прочие богатства, чтобы в них запечатлеться и оставить детям и потомкам. А тут на десятилетия оба эти паллиатива и смягчителя убрали, атеизировав и люмпенизировав народ, и оставили человека один на один перед бездной небытия, и вот этот отчаявшийся, подсознательно отравленный страхом неизбежного конца индивид, а тут ещё особо озлобленный и "дикий" отводит свой скрежет зубовный на ближнего, перегоняет в "праведный" гнев: на врага, обидчика его лично, его нации, народа... Тот сдвиг, который наблюдается в садистических актах, когда позыв к смерти, к самоуничтожению, обращается на другого, здесь приобретает огромные масштабы

Когда слабеют узы объединяющей общество идеи, пусть даже частично навязанной, частично лицемерной, как тот же идеал социализма и коммунизма, в образовавшемся ценностном вакууме, пока ещё не созданы другие, более прочные заменители, недаром так усиливается национализм, как сейчас у нас и в Восточной Европе. Это всё же нечто больше и выше жалкого, дрожащего, потерянного смертного; и тут же обязательно вторгаются уродливые компенсаторные реакции: страх смерти и зов Танатоса энергийно отводятся в ненависть к ближнему, на рельсы его разрушения. Так что призыв опамятоваться, перевести заместительный предмет людской ненависти и борьбы с себе подобных на общего всем "последнего врага" - смерть, прозвучавший в "Философии общего дела", необходимо иметь в виду и сейчас, в эпоху самых низовых, практических нужд, ведь только он в конечном итоге даёт радикальный исход из тупика самоуничтожения и нигилизма

Однако и тут у Фёдорова немало оппонентов есть и сейчас, да и в прошлом было. Владимир Соловьёв разделял его взгляды на необходимость победы над смертью, выражал это не раз, и особенно твёрдо и чётко в одной из последних своих статей "Идея сверхчеловека" (1899). Здесь философ - совсем по-фёдоровски - упирается в основную "слабость" и трагическую недостаточность теперешнего положения человека - его смертность. И если человек и смертный - синонимы, то в самом этом определении "смертный" таится, по Соловьёву,

299

"тоскливый упрёк себе". Если смерть и необходима в существующих условиях, то "кто же сказал, что сами эти условия неизменны и неприкосновенны"? Сейчас смертный значит "побеждаемый, преодолеваемый смертью", потому-то высший человек, истинный "сверхчеловек", рассуждает мыслитель, "должен быть прежде всего и в особенности победителем смерти - освобожденным освободителем человечества от тех существенных условий, которые делают смерть необходимостью и, следовательно, исполнителем тех условий, при которых возможно или вовсе не умирать, или, умерев, воскреснуть для вечной жизни". Цель эта велика и далека, но надо, убеждён Соловьёв, вступить на "сверхчеловеческий путь" к ней, путь медленной и неуклонной подготовки возможностей "для торжества над смертью"

Тем более неожиданными стали некоторые высказывания философа в предсмертной работе "Три разговора", 1901 г. (а её и Н. Бердяев, и С. Булгаков считали сдачей мыслителем его прежней, активно-христианской позиции). Вот, к примеру, мысль, вложенная в уста одного из участников беседы князя Z: "При всей огромности для наших житейских мирских чувств и желаний смерть не в нашей воле и потому никакого нравственного значения для нас иметь не может". Критическая стрела явно метила в одно из основоположений фёдоровского учения - борьба со смертью явится высшей, истинно нравственной работой человечества. Моментальная убедительность высказывания Соловьёвского героя затемняет произведенную в нём подмену понятий. Смерть как явление физиологическое, природное, объективное, может быть, и не имеет явного нравственного значения, но вот наше к ней отношение (и это главное): приятие её или нет, прославление или отпор ей, конечно, не только имеет это значение, но вообще проводит различительную линию между мировоззренческими системами. Если в христианстве - "последний враг истребится смерть", или у Альберта Швейцера благоговение перед жизнью, её охрана и защита - краеугольный камень нравственности, то на другом полюсе, в различных сатанизированных культах убийство и смерть кощунственно экзальтируются и превозносятся. Вообще все, что работает на жизнь, всегда безошибочно осознавалось этической интуицией как добро

300

Кстати, и традиционные нравственные усилия - борьба с гневом, жадностью, завистью и прочими пороками - это всегда частичное обуздание стихийных разрушительных сил в себе и, следовательно, есть тоже разновидность борьбы со смертью. В. Н. Лосский в своей работе "Мистическое богословие" указывал на "тройную преграду: смерть, грех и природу", стоящую на пути "соединения с Богом, к которому призвана вся тварь". Фёдоров первым в истории христианства стал искать реальные подступы для человечества в целом к преодолению этой "тройной преграды"

К сожалению, глубина фёдоровского активно-христианского подхода до сих пор не осознаётся, а сами его взгляды поверхностно толкуются вкривь и вкось. В связи с этим вспоминается одно красивое место из "Живой этики" Н. К. Рериха; рассуждает там Мария Магдалина: вот ко мне приходили украдкой мужчины по ночам, а днём делали вид, что не узнают. И как ни странно, нечто похожее происходит с Иисусом: начальники и фарисеи тайно, под покровом ночной тьмы, являются к нему беседовать и проникаться (вспомним Никодима или Иосифа Аримафейского), а при свете дня в этом не признаются. "Мне подумалось - вот я самая низкая и меня стыдятся при солнце, но Самого Высокого Пророка также днём избегают. Так самое низкое и самое высокое одинаково избегаются"

Как это подходит к нынешнему положению Фёдорова, его статусу в умах, в обществе! Уж какой пиетет к возвращаемым религиозным мыслителям, а вот его - как самое высокое и откровенно прямое - как будто стыдятся, весь он - в облаке недоразумения, наговора, навета: позитивист! еретик! этакий изобретатель грубого примуса в духе! И многие наши "раффине", "умные и разумные", "совопросники века сего" и масса около них так и шарахаются: чур меня! Походя отвергают от христианства, будто бы не понял он идеи искупления и жертвы. А русский апостол активного христианства как раз глядел в самую сокровенную глубину Христова обетования, ту, которую многие для себя заслонили крестом и жертвой, словно забывая, а для чего они, что за ними. Вот что об этой глубине говорил при. Максим Исповедник: "Тот кто проникнет ещё глубже креста и гроба и будет посвящён в тайну Воскресе-

301

ния, познает конечную цель, ради которой Бог создал все вещи изначала"

Или ещё пытаются совмещать идеи Фёдорова с революционным прометеизмом наших 20-х годов. И тут очень ценным для отъединения фёдоровского активного христианства от бунтарского активизма становится то разделение двух типов человека и идеала, которое проводит немецкий философ Вальтер Шубарт в книге "Европа и душа Востока" (1938): прометеевского, героического и иоанновского, мессианского. Первый характерен для европейской цивилизации; им движет идея власти над миром, над материей и её силами, стремление к орудийной организации хаоса. В прометеевском начале прослеживается значительный элемент насилия над природой; человек здесь утверждается мерой всех вещей и господином мира

Героизм, часто трагический, в этом идеале - высший образец поведения. Иоанновский, мессианский тип, по мысли Шубарта, свойствен больше славянам, и прежде всего русским. "Стремление к сверхземному" - основная метафизическая черта этого типа, и при этом "к сверхземному" воплощённому, видимому и осязаемому, а не платонически лишь мечтаемому. Заветное внутреннее чаяние - освятить, одухотворить материю, воплотить в мире идеал целостности и преображения. Прометеизм с его вещностью, императивом властного покорения природы шёл на Россию с Запада, стремительно вливался из трёх пробоин, содеянных в национальном, государственном организме реформами Петра Великого, потом идеями французской революции и наконец атеистически-социалистическими соблазнами. И в 20-е годы даже идеи борьбы со смертью принимали сильнейшую прометеевскую окраску, но Фёдоров тут не при чём. Сам он как раз насквозь иоаннический человек, можно даже сказать, высшее, чистейшее выражение этого типа. Не зря Фёдоров особо выделял именно Евангелие от Иоанна как самое точное и глубокое выражение духа Христова обетования, ибо тут наиболее отчётливо о Христе как Воскресителе и Спасителе "всего погибшего", здесь же и основные программные заповеди, касающиеся христианского Дела

Фёдоров обозначал целостность своих взглядов как "учение о воскрешении" или более развёрнуто - "учение

302

об объединении живущих сынов для воскрешения умерших", а также "Новая Пасха", "пасхальные вопросы". Вместе с тем мыслитель предложил ещё одно определение - "Супраморализм, или всеобщий синтез", зачерпывающее собственно философские и этические подходы его учения. Это действительно философия, во-первых, этическая и воистину сверхэтическая: она выдвигает приоритет должного над сущим, деонтологии над онтологией, зовёт к преображению бытия в благобытие. Во-вторых, она предлагает последовательно синтетический способ мышления и достижения высших целей; это философия синтеза, "синтеза двух разумов (теоретического и практического) и трёх предметов знания и дела (Бог, человек и природа) и, наконец, "синтеза науки и искусства в религии, отождествляемой с Пасхою" (I, 397). Подход, открывающий приниципиально новые возможности науке и философии, которые, по мнению Фёдорова, шли и идут преимущественно путём разделения, расчленения, анализа. Этому мыслитель противопоставляет путь "воскрешения" как собирания, сложения, синтеза всего разъединенного и разложенного - от знания до человеческого организма

Преобладающий ныне аналитический тип мышления связан, по его мнению, с промышленной цивилизацией: в своих технологиях она умерщвляет, расчленяет, разделывает живые натуральные продукты природы и земледелия и готовит из них мёртвые, искусственные вещи. Преобладание анализа связано и с подсознательным и сознательным согласием на смерть. Сама смерть - главный и радикальный анализатор, разложитель сложного на всё более простые элементы. Воскрешение, напротив, - воссоединение простого в сложное целое, сочетание частей, возвращение вещи, особи в её цветущей сложности - к тому же предполагается и приобретение нового преображённого качества

Для такого грандиозного делания поистине необходим синтез всех способностей и возможностей человека и человечества, всех его сущностных сил, всех развитых им инструментов познания, понимания и трансформации мира, синтез науки, искусства, религии. Потому и пафос философии "всеобщего синтеза" - в преодолении всяческих расколов, роковых и нероковых двоиц, антагонизмов "учёных" и неучёных", города и села, знания и

303

дела, чувства и мысли, мечты и воли, теоретического и практического разумов, веры и науки, эгоизма и альтруизма

А как нам держаться в бытии, порхая бабочкой-эфемерой, если забыть о родовой толще, родовой задаче, тесно биологически и культурно сплетенной нити человечества? И об этом настоятельно напоминает нам философ всеобщей памяти. В наше время исторического нигилизма, вопиющего обострения национальных распрей многие мысли Фёдорова об истории, о народах и человечестве особенно ценны. Предмет истории, замечает мыслитель, всегда умершие, а также канувшие в прошлое события, с ними связанные, но прежде чем о них, даже самым суровым образом, судить-рядить, их надо сначала восстановить в памяти (через документы, свидетельства разного рода). Итак, учёные-историки занимаются метафорическим, "мнимым", так сказать, воскрешением прошлого, а для народа умершие - предмет поминовения, церковного прежде всего, и домашнего - в рассказах и преданиях о бабках и дедах. Как полагает Фёдоров, имён умерших, как и имя Бога, "не следует поминать всуе", а когда к этому добавляется ещё и злоба, и сарказм, и счёты, то выходит "история как суд" и "история как памфлет", в чём мы так сейчас преуспели

Критерию суда в отношении истории Фёдоров противопоставляет свой, столь плодотворный критерий воскрешения. Историческое исследование, живущее под знаком суда, обсуждает прошлое, находит виновных и злодеев, разбирает их по косточкам, сортирует людей; а воскрешение как критерий суд исключает, ведёт к спокойному изучению былого, побудительных мотивов и причин всех действий, в том числе и преступных. Если "учёная" история есть для Фёдорова мнимое воскрешение, то "действительное же воскрешение есть уже полная, всесторонняя история" (I, 131), история в полном объёме своих деятелей, великих и рядовых, поднявшаяся из гробов, ставшая очевидной и буквально осязаемой, реальной

Фёдоров предлагает и свою ориентацию в ценностной триаде: человечество - народ - личность, в которой мы так часто путаемся - что на какое место поставить? Начнём с того, что для мыслителя всё человечество - большая семья, связанная тесными узами общих пред-

304

ков и единой натурально-онтологической судьбы, но семья распавшаяся и забывшая своё родство. Космополитической идее "всемирного гражданства", выдвинутой впервые ещё стоиками, Фёдоров предпочитал "народное представление всечеловеческой семьи", ибо первое "всемирно, так сказать, по пространству, а не по времени" (I, 115), то есть не учитывает диахронной вертикали, уходящего в глубь веков родства по единым предкам. Как, возможно, никому из мировых мыслителей, Фёдорову было дано восчувствие единства рода людского в целом ("человечество есть также отечество"). Но вместе с тем родовая цепь, в которой живёт личность, хотя и восходит к немногим прародителям, а потому всемирна, на более обозримых, малых участках - народна, со своей национальной физиономией. Народ - тоже личность, но большая, коллективная, и требования народа - тоже личностны, ибо, утверждая свою самобытность, утверждают непрерывность и преемственность лица ближайшего отца, деда, прадеда, живших именно на этом кусочке земли, с его особыми природными стихиями, особым складом языка, психики, способом думать и понимать единый мир

Многие лично знавшие Николая Фёдоровича отмечали его любовь к России, к её истории, монархическому строю, казавшемуся ему органичным для страны. Но ничто не было ему так чуждо, как патриотизм в смысле гордости своей родиной, своими предками, их свершениями, культа их славы (в этом он видел выражение "общего тщеславия"). "Истинный же культ предков не в славе, а в деле" (I, 130), в печаловании о них, сокрушении об их утрате и чувстве долга перед ними. Народ, "обособившаяся часть распавшейся семьи человеческой", не мог быть для него, как универсального христианского мыслителя, высшей ценностью. В христианстве, в котором "несть ни эллина, ни иудея", народ и народность никак не есть высший предел, до которого может доходить самоотречение индивида, как это было и есть в обществе языческих и неоязыческих ценностей, где для личности мыслимо только народное бессмертие (в памяти благодарных потомков). Сам критерий всеобщего воскрешения - без всякого изъятия - преполагает принцип уникальной и бесценной личности как высший. В учении Фёдорова осуществилось сопряжение

305

как будто крайних вещей, земли и неба, интимного восчувствия природно-родовой связи и чаяния преображённо-личностной небесной природы и великой вселенской родины. Родовой и национальный мыслитель, он одновременно универсален и личностей

Но где пытался сам Фёдоров искать источники самой возможности начать такое небывалое, грандиозное Дело, к которому он звал человечество? Первое - в зове Бога, в эволюционном требовании восхождения духа (иносказание того же зова), в творческом начале, заложенном в природе человека, и что очень важно - в достижении общечеловеческого единства. Когда-то род людской начал с крепчайшей родовой связи, без неё он не сумел бы выжить среди грозного, враждебного мира и открыть перед собой долгий путь истории. Сейчас, пройдя различные стадии развития, давно уже многообразно дифференцировавшись, человечество вновь встаёт перед лицом смертоносного мира, но уже извращённого им самим: и земля, и живоносные её источники истощены и осквернены и отравляют человека зловещими плодами его же рук. Фёдоров уверен: если первоначальное единение людей стало залогом их колоссальной победы как вида "гомо сапиенс", дало возможность утвердиться на всей планете, то новое всеродовое, всеземное единство, к которому вынуждено будет прийти человечество, если захочет просто выжить, поможет ему не только вырваться из нынешнего тупика, но выйти на новое положение уже во Вселенной, как существ одухотворённых, бессмертных, оплативших свой долг природе и ставших её творческим регулятором

Но как пока далеко до таких перспектив! Каждый день несёт нечто обратное: сокрушающую манифестацию взаимного озлобления, "неродственности" всех форм от крайне вопиющих до более "мягких". Мир погрязает в страсти и извращённой сласти злобы, зависти, торжества над другим, слабейшим и неудачливым; чуть погасили в одном конце мира очаг озверелого человекоубийства, тут же вспыхивает в другом. И заметьте, как часто в таких районах начинается ответное натуральное нестроение : трясение, лавины и т. д. Христианский взгляд на природу, вовлечённую человеком в нынешнее падшее состояние, можно реалистически понять в свете выше упоминавшегося антропного прин-

306

ципа: находясь в полной корреляции с природой, человек её "имеет" такой, какую заслуживает. Фёдоров постоянно повторяет, что стихийные силы в землетрясениях, наводнениях, засухах казнят за бездействие силы разумной, за то, что мы не научаемся их регулировать, вместо этого сцепляемся с ближним - идут народ на народ, люди одних убеждений на других. Остаётся надеяться на вразумление "синяками и шишками", отрицательными уроками, попущенными, по мнению Фёдорова, Богом "в видах гевристического воспитания собственным опытом и трудом" (I, 397)

И всё же главный вопрос остаётся: как справиться с той "ненавистной раздельностью" мира, которая мучила сердце ещё преподобного Сергия Радонежского, и он звал начать её преодоление через взирание на Троицу, вникая в данный в Ней образец согласия и любви. Но как понудить (принудить), скажем, людей других вероисповеданий вчувствоваться и вдуматься именно в Троицу (как модель устроения человеческого всеединства, что предлагал Фёдоров), когда они живут в другой системе веры и в ней продолжают достойную верность своим отцам и дедам, также стоявшим в этой системе и крепившимся ею? Как вообще всех озарить той Истиной, которая представляется высшей и несомненной? Укажите, где завязывается в мире хотя бы одна прочная клеточка единства и согласия, разрастаясь в цельный организм? И сможет ли он охватить всё человечество? Вот вы, фёдоровцы, пытаетесь убеждать кого-то в Истине активного христианства, а в того заложены иные подходы и ценности, и он вас отторгает; да и просто начало самости, индивидуальности протестует против обработки, ищет любым путём отстоять свою независимость. Так что же делать и неужели абсолютно безнадёжно задание привести человечество к высшей свободе единого благого, спасительного избрания?

В "Философских исследованиях о сущности человеческой свободы" у Шеллинга есть глубокая мысль о том, почему так медленно и с такими блужданиями идёт движение рода людского, осуществляется любой прогресс, высокая нравственная цель. Ответ у него таков: это входит в предвечный план творения, замысел Бога о мире и человеке. Все должно совершаться абсолютно добровольно, без силового, даже благого при-

307

нуждения. Все противостоящие силы должны до предела проявить свою волю, так чтобы дурные из них саморазоблачились и исчерпали себя до конца и возможно оказались бы способны на метаморфозу, на радикальное сокрушение и обращение ко благу. Финальный результат явится из этой долгой драмы и умиротворения борющихся противоположностей. Такой Закон и "Провидение" господствуют над самим типом становления человечества. Свободное блуждание, которого так опасался и которое так разоблачал нетерпеливый Фёдоров, как бы входит в это Провидение, так же как и общее нахождение Истины. А свобода неисчислимых индивидуальных пониманий и склонений ума, сердца и воли (которые так вам и хочется подвести под единый гармоничный настрой) даже в вариантах блужданий, уклонений, частичных истин и заблуждений улавливает какие-то ценные и новые блики Истины, отмеченные личностно-уникальной печатью. А представьте обратное, что человечество наделено легкой внушаемостью - враз, как один, может пойти за какой-то доктриной, убедительно красноречиво ему преподнесённой. Да ведь это гарантировало бы полную катастрофу: ещё в своём незрелом, несовершеннолетнем возрасте могло бы человечество пасть жертвой какой-нибудь дефектной или зло-сатанинской идеи (ну, скажем, фашистского толка) и уже навсегда. А так нет, дитя оно непослушное, строптивое, несговорчивое, каверзное, тотально ну никак не внушаемое - в чём, как видим, свой спасительный иммунитет от поспешного принятия чего-то "не того", а самоё "то" пусть себя ещё исчерпывающе и ослепляюще убедительно докажет

Так что надо со всей решительностью признать: не выйдет так, как иногда мечталось Николаю Фёдоровичу, - все прозрели, обнялись, слились в единой Истине и порыве, почувствовали себя и утвердили работниками огромной метафизической нивы преображения мира. Это может стать возможным в той или иной степени на более высоком онтологическом уровне человека как сознательного, чувствующего существа. С этого и начинать - убедить, что необходимо это восходящее движение в самой его физической природе, что влекут к этому и требования эволюционных законов, и нравственные, общегуманные, религиозные императивы. На этом

308

объединиться предварительно легче. Ведь какой существует разброс мнений по отношению к смерти! А потому и образовать более широкий фронт по принципу "За воскрешение ты или нет?" для начала сложнее, чем "За онтологическое ли ты совершенствование природы человека?" при условии его собственной сознательной активности в этом процессе (а не просто вовлечённости в космические колеса различных эпох и эр). Тут по крайней мере отзовутся на Востоке, которому внятна такая задача, и на Западе многочисленные те, кто духовно ориентирован на Восток. Впрочем, в отношении к смерти и христиан, и мусульман, и индуистов, и буддистов сближает вера в её неабсолютность, пусть даже в восточных верованиях представление о бессмертии не носит личностный характер, понимается как чисто духовное и безлично-универсальное. Но ни в одной великой мировой религии нет преклонения перед естественной, природной данностью вещей, напротив, есть стремление её превзойти

Труднее, казалось бы, с теми, кто верит в абсолютность посмертного уничтожения, кто заражён тоской, а то и демонизмом абсолютного конца, ничтожества, кто чувствует под собой лишь бездну небытия. Атеистов, культивирующих такой взгляд, можно легко заклеймить, увидеть в их случае вольное-невольное служение тому, кто это Ничто патронирует, кто есть Князь этой тьмы кромешной... Но так ли это? Честный атеизм - это ведь и честность пока данного человеку понимания вещей; конечно, есть тут и некое склонение воли, волевое избрание, но и определённая интеллектуальная трезвость. И если убедительно такому человеку раскрыть выход, возможность преодоления этого ничтожества, да то же фёдоровское учение, действительное для любого онтологического варианта и тем застрахованное от дурной истины положения вещей в мире, то он пойдёт за, и пойдёт, и пойдёт..

Мы знаем фёдоровское наполнение Христовой заповеди: "шедше, научите вся языки... ", знаем, что предстоит долгий этап миссионерства, и миссионеров этих должно быть уже не только по числу колен земных, по числу народов, но и по числу профессий и состояний, социальных слоев. Но нельзя и забывать о том, что люди до сих пор нашли пока только один более-менее ра-

309

ботавший способ сохранения и передачи Знания, Истины, Идеи, Учения - по избранной цепочке от Учителя к ученику, от одного посвящённого к другому. Это, конечно, путь избраннический, "кастовый", жреческий, если хотите. Все нравственные императивы Всеобщего Дела этому как будто противятся: "со всеми и для всех" звучит здесь. Но не придётся ли и учению о воскрешении пройти свой, условно говоря, жреческий этап (особенно если его ждут трудные времена, гонения или полное неприятие и презрение мира сего): то есть при всех неустанных попытках излучения его в мир хранить и пестовать его ядро и передавать дальше? И одна из главнейших задач сейчас - создавать свой свод текстов, свои изложения, толкования и развития учения, свои "евангелия" и "катехизисы", апологетику и испытующую критику. Ждёт своего создания целая Библиотека активного христианства

И возможно, надо понять и утвердить активное христианство Фёдорова и начавшейся за ним традиции как третью фазу христианства, после ветхозаветного и новозаветного Богооткровения и откровения задачи человека в мире. Обвинения в еретичестве раздаются уже и сейчас. Но что такое Новый Завет рядом с Ветхим - разве это ересь, а не следующий этап познания Бога? Если только втискиваться в традиционно понимаемое христианство и уверять, что вот мы и есть истинные христиане, раскрывающие Благую Весть во всей её глубине и действенности (что так и есть, по нашему убеждению), то будем лишь отталкиваемы, уличаемы в теоретических натяжках и еретичестве. Повторю, активное христианство стоит в таком же отношении к новозаветному (но понимаемому традиционно-школьно), как оно само к ветхозаветному. Вырастая из обоих и ничего в них не отменяя, оно - ещё одна ступень, открывающая новую творческую религиозную эпоху, "восьмой день" творения. Кстати, такое смелое раздвижение сути и значения учения о воскрешении привлечёт к нему и массы ищущих, честных и (пока) "неверующих". Ибо решительно будет отталкиваться от того, что считает недостатком, изъяном догматического христианского идеала, восполняя, уточняя его и доводя до полноты блага. И, следовательно, обнимать в своём влиянии всё большие круги личностей

310

Мне кажется, что если бы человек и человечество сумели, преодолев губительные противоречия и раздробленность своего бытия, встать на богочеловеческий путь, осознать себя действенным орудием осуществления Божьей воли в главном - в преодолении нынешней своей смертоубийственной, греховной природы, то это произвело бы настоящий космический переворот: Бог бы восторжествовал, Его замысел о человеке воплотился бы полно и светло, был бы посрамлен Сатана, антагонист Бога, интеграл онтологического поражения человека в его борьбе с низшими инстинктами и страстями. Напротив, неисполнение человеком божественно-космического замысла о восхождении духа в лоне материи станет поражением светлых сил мира (если такое вообще можно себе представить). Ведь человек во истину наиболее ответственный и опасный отрезок этого процесса. До него - через цефализацию - восхождение сознания происходило "бессознательно", с него - должно стать сознательным и активным

Достичь человеческой стадии, точнее, прорваться на неё эволюция могла своими "бессознательными" средствами, а вот на божественную ступень человек сможет подняться только через свободное сознательное избрание и творчество, через труд активной эволюции. Но почему опасный отрезок? Да потому, что наделён человек свободой и во все стороны его может занести. Именно этим даром (свободой) с самого начала воспользовался Искуситель: вкуси-ка яблочка вон с того древа, выбери другую себе участь, познаешь и возвысишься до богов - и выбрали... И сейчас Дьявол, Разъединитель, через ту же свободу проникает, удобная это для него щель, как по мылу и маслу, здесь внедряется. И потому ещё опасен и проблематичен (с достаточным шансом провала) этот человеческий кусок эволюционнного пути, что уж больно неустойчиво-кризисное это новое животно-духовное образование (человек), к тому же отравленное сознанием неизбежного конца, так страстно ориентированное на ближнего, с такой энергией разделения, отталкивания, ненависти... И вот представьте себе, всё это человек сумел преодолеть - это действительно как Сатану победить (тот просто мгновенно испаряется, аннигилирует как таковой) и такая должна прорваться и разлиться на весь мир Божествен-

311

вая Радость, такая Laetitia kosmika, такая должна установиться благодатная среда, что в ней то главное и развернётся..

Однако вернёмся от подобных мечтаний к фёдоровским взглядам. Надо отметить, что русский мыслитель продумывал и развивал свои проекты применительно к условиям монархического правления, т. е. торжества высшей верховной воли одного человека и единой государственной православно-монархической идеологии. Правда, понимал он монархию как сакральную власть, призванную возглавить как раз всеобщее дело преображения мира. И в 20-е, 30-е годы, когда последователи фёдоровского учения А. К. Горский, Н. А. Сетницкий, В. Н. Муравьёв вышли на сцену, восторжествовал сначала идейный и тут же государственно-партийный тоталитаризм и почти обожествленная воля одного вождя, тоже внедрявшегося по "патриархально-отеческому", монархическому типу как "отец" народов и каждого из членов. И в этих условиях фёдоровцы видели осуществление всеобщего дела на путях единодержавной, моноидейной структуры, и всё стремление заключалось в том, чтобы использовать уже существующий уклад такого типа, на этот раз государственно-социалистический, осуществив в нём подмену высшей цели и идеала. И только сейчас мы впервые можем продумать учение о воскрешении для тех условий и ценностей, которые достаточно широко победили в мире, приемлемы для большинства: нормального, по мерке человека, демократического уклада, свободного предпринимательства, частной собственности, и сам Фёдоров никак не выступал ни против собственности, ни против предпринимательства, пытаясь найти применение всем классам и сословиям в едином, натурально-онтологическом деле, в решении вопроса о жизни и смерти

Может показаться, что Фёдоров был невыносимым ретроградом, не принимал идеи свободы и права, желал вечного закабаления личности у единовластного государства (как будто иго насильственного единства легче, если оно и сакрального типа?). И вот тут-то мы ошибемся. Все фёдоровские оценки надо понимать так, как он их и давал: только с точки зрения высшего идеала, а не наличного состояния и наличных возможностей. Он прекрасно понимал, что если нет высшей цели для доб-

312

ровольного соединения в едином для всех одинаково дорогом деле", тогда принудительное и бесцельное соединение становится действительно "невыносимым" и естественно является "право разойтись (свобода) во всех союзах, от брачного до государственного" (I, 132). Показательна и та иерархия зла, которую он усматривал в различных типах общественного устроения: "Если деспотизм есть зло, то свобода есть отсутствие добра" (I, 170). Таким образом, деспотизм, тоталитарная власть ради власти - откровенное зло для мыслителя, но и свобода, точнее "бесцельная свобода", - для него ещё не благо. Эта свобода, по его мнению, торжествует в том "неоязыческом" обществе, которое начало утверждаться на Западе с эпохи Возрождения. Но это, по выражению Фёдорова, "мануфактурно-промышленное" язычество, культ "мануфактурных игрушек", служащих и Венере, и Гермесу, и Марсу, каким хотите желаниям, прихотям и порокам человека, поставившего "высшим благом, последнею целью жизнь для себя, для настоящего, для комфорта" (I, 63)

По высшему, идеальному счёту Фёдоров был прав в своей оценке общества потребления, но он никогда не принимал и социалистических идей и ещё более решительно не принял бы установившегося в России строя, переломившего становой хребет двум силам, на которые мыслитель возлагал основные надежды: крестьянству, корневому народному слою, и христианству, духовному обеспечению народного мировоззрения и уклада и самого фёдоровского учения. Да и наша безбожная социалистическая история, представлявшая свой будущий коммунистический идеал в тонах гедонистического потребительства, вся взошла вовсе не на трансцендентных, онтологических задачах, а на исключительном и сугубом имманентизме, на делах уж самых практических: вырастить хлеб, добыть электричество, произвести сталь, правда, возводились они в ранг исступлённого подвига, которому вовсю мешала окружная враждебная "нечисть". Кстати, вечные вопросы, всякий там трагизм смертного бытия, "мистика" и "трансцендентность" были на стороне этих врагов, их касаться было просто запрещено. При всей борьбе с закордонным миром фундаментальный выбор ценностей был по существу одним по обе стороны баррикад. Но это было родство скрытого

313

рода, из области таких глобальных параметров, которыми обычно не оперируют социальные идеологи и культурные деятели

И тем не менее, будучи по своей сути выражением высшей свободы человека и стремлением к такой свободе (от падшей физики и тления), идея всеобщего дела должна убедить собой в свободном - пока на земном, природном уровне - обществе, обществе наиболее естественном и нормальном. Идеал активного христианства надо дать на спокойное и свободное обсуждение и выбор и получить на него шанс в будущем в поле свободного, постиндустриального общества. Узкий путь отказа от нынешней несовершенной природы и онтологического восхождения может быть только сугубо добровольным и глубоко осознанным, совершеннолетним, а не принудительно-ограничительным, детски-наивно-послушным (лучший, чистый случай), директивным, установленный мановением идеологической руки, даже самой отцовски-мудрой. К тому же как нам, еле вылезшим из противоестественного эксперимента, нам, голодным, раздетым, социально униженным, озлобленным - да ещё на западном фоне сладкого и разнообразного потребительского ассортимента и личной свободы, - проповедывать автотрофность (печь "пирог из элементов") и бессмертие?! Пусть почувствуют себя свободными, наедятся, оденутся - но при этом и сейчас высшей целью необходимо ставить "сверхъестественные", активно-эволюционные задачи, чтобы они могли освещать и нынешний этап, открывать относительность его размеров и значения. Ведь и в самом благополучном обществе, где более-менее всех накормили, дали доступ к культуре и цивилизации, и что же? - разве здесь не ощущается особенно трагизм смертного индивидуального бытия и не возникает то, что в психологической литературе называется ноогенными неврозами (результат утраты высшего смысла жизни)?

Побеждающий у нас и победивший в иных странах "эвклидов ум" здравого устройства жизни, конечно, лучше лихого "набекрень" и "на авось" ("в коммуне остановка", с винтовкой по пути) и вполне может работать в геометрии рыночного, правового пространства. Но и ему не мешает включить в себя лобачевские парадоксы да и высший ум религиозного абсолюта, предлагае-

314

мые христианской мыслью, и прежде всего в наиболее практически-радикальном её варианте фёдоровского всеобщего дела. Ведь имеет-то он дело с такой противоречивой, несовершенной, но вместе неистребимо алчущей идеала реальностью, как человек, которого не гармонизировать, конечно, устранением эксплуатации и социального неравенства, как полагали коммунистические утописты, но и не успокоить рынком, правовым порядком и только культурой. В противном случае наш "эвклидов ум" окажется причастен к созданию ещё одной утопии, утопии всеобщего потребительского общества (да, но потребление имеет предел в ресурсах, и они будут истощаться) и единообразной, благополучной "постистории". Известный ныне Фукуяма вздыхает о скуке такого благополучия, но что-то слабо верится в его водворение

В каждом времени есть такое преобладающее умо- и сердце-настроение, которое кажется наиболее верным, "прогрессивным", выстраданным на ошибках прошлого. Чем окончился прошлый и начался новый век? Глобальными идеями, теургическими, преобразовательными, и религиозного, и социального плана. Чем он завершается? Полной дискредитацией этих идеалов. И возвращением к элементарному минимуму: дайте нам то, что Европа и Америка давно у себя установили - демократии и свободного предпринимательства, дайте нам просто жить, в достатке, без притеснения, с возможно большим удовольствием и по своей фантазии (для желающих), как это делает средний западный человек. И это - предел мечтаний

Идет реабилитация добротного мещанства, длящего и пестующего земную жизнь, перед восторженными идеалистами, готовыми положить эту землю на плаху своей идее, реабилитация относительного перед всяческими абсолютами, за которыми встают громады подавления. Но вот уже и это относительное возводится в абсолют: оно и только оно, всё остальное от лукавого. Вместе с коммунистической идеей под подозрение попадают - как вроде типологически ей близкие - любые постановки высших целей, вопрос о каком-то особом смысле жизни (кроме как "для жизни ты живешь"). Все расширяется поле бдительного выискивания "кто виноват?" изобличаются тонкие соблазны, которые таятся в

315

духе, философии и литературе. И уже "несовместимой со свободой и демократией", идейной предшественницей соцреализма, "особым тоталитарным ядром", вокруг которого и в наше время может сконденсироваться всё зловредно-архаично-консервативное, объявляется даже великая русская классическая литература, по крайней мере в её ветви от Гоголя до Достоевского. Слишком, мол, много в этой литературе больших букв метафизической окраски: Бог, Благо, Преображение, которые так легко меняются на "Партию" и "Коммунизм"

Да, по части букв, может, и убедительно, а по сути - это ещё надо поглядеть... Конечно, либеральное настаивание на имманентном, ясно-практическом, нормально-человеческом вполне по-своему законно. Но ведь нетрудно тот же замечательный имманентизм, вражду к религиозному трансцензусу, к вечным и высшим чаяниям, к мысли о первородном греховном несовершенстве человеческой природы (с которым не справиться ни воспитанием "нового человека", ни правовым обществом) найти не только у многих наших либералов, но и целиком у совдеповской идеологии, с которой они борются

Кстати, Аскольдов в известном сборнике "Из глубины" отметил удивительные сопряжения сильных и слабых сторон, добродетелей и ущербов в различных идеологических типах. Да, тут сплетаются гроздья качеств прелюбопытные! Какой-нибудь либерал, гуманист - ну как хорош по своим общественным взглядам рядом с жёстким консерватором, да вот первому при этом многое, особенно метафизическое, ну никак не внятно; при своих благородных громкогласностях, тоже при большой букве: Личность, Свобода, Право - пошл, самоуверен, онтологически близорук, дальше идеала культурного комфорта не тянет. А второй - с его изъянами - может быть чуток как раз к материям глубинным и "горним"

Два экономических и общественных уклада доминировали в мире до последнего времени, соперничали, боролись между собой: капитализм и социализм. За капитализмом маячит чёткий фундаментальный неоязыческий выбор, за социализмом во многом тот же, не говоря уже о человекобожеском склонении второго (впрочем, первый, т. е. капитализм, пожалуй, грешит зверобо-

316

жием). Что сейчас по большому счёту происходит с Россией? её пристегивают к общемировому пространству рынка, капитализма, идеала комфорта как цели жизни, временной и смертной. Но комфорт выходит очень для немногих. Чтобы получить его большему количеству в стандартизированном "американском" ассортименте, нам придётся согласиться на ту логику, которую мы же сами разоблачали как людоедско-социалистическую": необходимо спокойно претерпеть лишения, пожертвовать собой, может быть, целыми поколениями для детей, внуков и правнуков, ради получения будущего достатка и довольства, которые в очередной раз уводятся, маня, вдаль Если признать коммунистический "рай на земле" утопией, то и всеобщее потребительское общество в масштабах унифицированной, объединенной Земли - утопия не меньшая, хотя бы по единственной причине, что потребление имеет предел во всё истощающихся планетных ресурсах, борьба за которые скорее всего предстоит жесточайшая. Да и недавняя история нас достаточно учит: уберем угрозу глобальной военной катастрофы, силы розни, соперничества, эгоистического самоутверждения, раздирающие смертную природу человека, вырвутся наружу в локальном масштабе, в региональных, межнациональных, межклассовых, межличностных конфликтах и кровопусканиях

Русские религиозные философы и B. C. Соловьёв, и Н. Ф. Фёдоров, и Н. А. Бердяев, и С. Н. Булгаков, и С. Л. Франк, и Г. П. Федотов, и др., как правило, все отличались антикапиталистической, антибуржуазной, антимещанской настроенностью, неприятием мировоззрения индивидуалистического либерализма. Христианский идеал построения Града Божьего, активного об'ожения, преображения мира в Богочеловеческом деле стоит в оппозиции к мещанскому неоязыческому идеалу, собирающемуся запереть человека в его после-грехопадном, смертном, пожирающем и самопожирающем состоянии, т. е. по сути в противо-Божеском выборе. С. Н. Булгаков видел возможность "положительного соотношения" между христианством и социализмом ("Христианство и социализм", 1917): через принятие христианского (а ещё лучше - добавим - активно-христианского) идеала социализм освобождается от своего воинствующего атеизма, от человекобожия, обретает высшую онтологиче-

317

скую цель, Богочеловеческое дело, вырывающее его из замкнутого круга мещанских ценностей

Социализм, по мнению С. Булгакова, может исполнить "правду христианства в хозяйственной жизни", по крайней мере на переходных этапах, ведь вызревать и вырастать в лоне исторического, общественного бытия Царствие Небесное будет долго. Целостность "мер социальной политики" социалистического идеала не противоречит христианству: это и социальная справедливость, и отказ от собственнического идолослужения, и отсутствие контрастов бедности и богатства, и право всех трудящихся на необходимые жизненные права (на труд, образование, отдых, лечение), и дух коллективизма (соборности). Ф. М. Достоевский писал о "пресветлом единении во Христе" как нашем "русском социализме", ведущем к Царствию Небесному не от мира сего через мир сей, высказывая по-своему главный постулат активно-христианского взгляда. Но для того, чтобы христианство как религия и социализм как общественный уклад не просто сосуществовали рядом, занятые каждый своими задачами, а чтобы христианство давало высшую цель экономической и общественной жизни, - идеалом должен стать не христианский социализм, а активно-христианский социализм

Вернёмся однако в настоящий момент. Россия претендует сейчас включиться в мировой регион единого типа хозяйствования и политического строя. Потери её пока на этом пути огромны: распад единства страны, отказ от формулированной ещё Фёдоровым геополитической задачи собирания земель и народов, умиротворения ислама, новые типы розни, межнациональной, межрегиональной, развал экономики, обнищание населения, утрата общенациональных ценностей и задач. Среди необъятной по объёму работы устроения новой экономики, спасения народных богатств, материальных и культурных, среди борений партий и интересов, установок и ориентации нельзя забывать ту главную ценность, те сверхцели глобального, планетарного, онтологического порядка, многие из которых были поставлены Фёдоровым, которые и должны придать необходимую самобытность и устойчивость в бытии нашему национальному целому, стать нашим словом миру. "Философия общего дела" в ряду активно-христианской мысли убеждает в том, что по-настоящему выжить в надёжной

318

дальней перспективе для человека, для народов, для человечества - значит неуклонно восходить, и не только к новому уровню комфорта или утилизации природы (тут кстати и весьма скоро наступит глухой предел на нынешних мировых путях), но и в самом своём нравственном и субстанциальном качестве, осознав своё религиозно-эволюционное предназначение

319

П Р И Л О Ж Е Н И Е

УЧЕНИЕ Н. Ф. ФЁДОРОВА В ОЦЕНКАХ РЕЛИГИОЗНЫХ ФИЛОСОФОВ И БОГОСЛОВОВ

Первый том "Философии общего дела" Фёдорова был напечатан, как известно, в городе Верном (ныне Алматы). На обложке - 1906 год (сигнальный экземпляр появился в конце этого года) и уведомление: "Не для продажи". Тираж составлял всего 480 экземпляров. Но вышел он в свет только в апреле 1907 года. Один из издателей книги, ученик Фёдорова, Николай Павлович Петерсон служил в это время в Верненском окружном суде. Если в молодости до встречи с Фёдоровым он, как многие в его поколении, был и революционером, и атеистом, то теперь он давно верный сын Православной Церкви, человек христианских убеждений и образа жизни. Он общается и со здешними церковными деятелями, стремясь привлечь их внимание к тому новому раскрытию христианской Благой вести и задачи христианина в мире, которое содержалось в учении всеобщего дела. И здесь всплывает одна любопытная история, погребённая в разделе "Местные известия" окраинной провинциальной газеты. В первый день нового, 1907 года духовенство и наиболее ревностная паства города Верного получили личное послание Преосвященного Димитрия, епископа Туркестанского и Ташкентского с приглашением пожаловать на следующий день к нему для чтения и обсуждения чрезвычайно важного сочинения, вскоре выходящего в его епархии, в котором "заключается призыв к общему делу нашего спасения, к делу Божию, по Божественному к нам милосердию через нас же, через людей, совершаемому". Более того, приглашались и все начальственные лица города, поскольку, по мысли автора рекомендуемого сочинения, "нет такой деятельности, которая была бы безразлична

320

для дела нашего спасения, которая не могла бы и не должна бы быть религионизирована, не могла бы стать священною" 65 . На следующий день к шести вечера заинтригованная публика уже толпилась в архиерейских покоях. Перед началом чтения к гостям обратился сам владыка. И сказал он слова необычайные: "Апостол Павел, проповедуя Евангелие, прибыл и в Афины; там он проповедывал Христа и в синагоге иудеям, и на площадях встречавшимся язычникам; некоторые спорили с ним и привели в Ареопаг, требуя, чтобы он объяснил им, что это за новое учение, которое он проповедует. Тогда апостол стал проповедывать пред Ареопагом Христа, и афиняне слушали его со вниманием, и только когда апостол стал говорить о воскресении, слушавшие сказали ему: об этом послушаем тебя в другое время. Тем не менее проповедь апостола была действенна и, если не всех, то некоторых обратила ко Христу. Вот и в нашем городе вышла книга под заглавием "Философия общего дела", поднимающая и освещающая с своеобразной точки зрения многие религиозные вопросы, и я считаю невозможным оставить без внимания эту книгу нашего русского мыслителя, мыслившего, как мне кажется, истинно по-христиански. Вас я пригласил, чтобы совместно обсудить предлагаемое книгою, и думаю, что и мы будем хуже язычников-афинян, если не обратим должного внимания на эту книгу". С такой обещающе-торжественной ноты началась первая стремительная попытка ввести активно-христианские идеи Фёдорова в церковное сознание. Но, увы! Что же произошло далее? "Семиреченские областные ведомости" в нескольких номерах дают отчёт о трёх, так сказать, "фёдоровских" собраниях (2, 6 и 16 января) у Преосвященного Димитрия, где были зачитаны две работы мыслителя - "Разоружение" и "Самодержавие". Параллельно в той же газете Петерсон из номера в номер разъясняет суть прочитанного. А несколько раньше, в N 1 за 1907 г. "Туркестанские епархиальные ведомости" печатают его же статью об учении Фёдорова, название которой - "Истинный христианин нашего времени" - даёт сам епископ Димитрий. Назначается и четвёртое заседание (явно готовился серьёзный дискус-

321

сионый марафон), как вдруг в тех же "Областных ведомостях" появилось анонимное письмо к их редактору. В нём утверждалось, что по поводу прочитанного "возник обмен мнениями между присутствующими, причём было высказано православное учение о воскресении мёртвых, с которым учение о "воскрешении предков" не находится в соотвествии, насколько можно заключить из прочитанного"

Это письмо явно стремилось опровергнуть то безусловно приемлющее и даже восторженное отношение к учению Фёдорова, которое до того развивалось в отчётах о собраниях в архиерейских покоях. Надо было понимать, что вокруг Фёдоровского учения развернулась какая-то борьба и не обошлось без давления на самого владыку. То, что на это письмо он дал согласие не без внешнего принуждения и внутреннего сопротивления, подтверждает следующий факт. Уже в ближайшем номере была помещена небольшая заметка о том, что "но недосмотру", "по досадному упущению" предыдущее письмо о неприемлемости Фёдоровского воскрешения для ортодоксального сознания было напечатано без подписи, а подпись должна была быть такой: "Секретарь Его Преосвященства, священник С. Аполлов". Хотя бы таким смягчением епископ Димитрий снимал с себя лично авторство антифёдоровского заявления. И тем не менее - хотя владыка и вынужден был отойти от прямой поддержки фёдоровского активного христианства - в его позднейших проповедях, публиковавшихся в тех же "Ведомостях", найдётся немало поворотов мысли и почти дословных цитат из поразившего епископа сочинения

Так уже перед самой публикацией "Философии общего дела" была задана некая матрица двух крайних отношений к фёдоровскому учению. С одной стороны, то, что ещё в 1882 году выразил Вл. Соловьёв, признав в трудах "дорогого учителя и утешителя" "первое движение человеческого духа вперёд по пути Христову" 66 , а епископ Димитрий - преемство Павлова наследия. С другой - моментальное отторжение от ортодоксальной буквы без основательной попытки разобраться. Сразу окрик: "несовместимо!", сразу запугивание сетями ереси, а то и чуть ли не клинический приговор: нелепость и безумие

322

Последнее очень напоминает критику христианства язычеством - почитайте высокомерно-недоумённо-брезгливое третирование "нового учения" каким-нибудь "умным в разумным" Цельсом. И в центре такого третирования, конечно же, безумие из безумий - идея воскресения. Фёдоров же вновь, как это и должно быть в истинном христианстве, поставил её в самый центр, более того, раскрыл как задачу богочеловеческую: Бог действует через человека и человечество как своё сознательно-волевое орудие. То есть многократно повысил действенность этого чаяния, подключив ещё и ответственность человека, высочайшее к нему требование. Сейчас идея воскресения уж вовсе перешла в разряд "безобидного", отвлечённого верования (пусть себе, тем более, что мы сами тут вовсе не при чём!), а тут вдруг такое серьёзнейшее отношение, призывающее задуматься: а может быть, и наше это дело? Разве вопрос столь уж кощунствен, что не хотят даже признать его достойным размышления и обсуждения, а сразу же затыкают уши и запечатывают рты?! - вот что больше всего мучило самого Фёдорова, когда он при жизни сталкивался с реакцией такого немедленного отторжения (см. его попытку ответить одному из его критиков, напечатанную во 2-ом томе "Философии общего дела" под заглавием "Приговор и несколько слов в оправдание")

Отношение к фёдоровскому учению его великих современников - Достоевского, Льва Толстого, Вл. Соловьёва - рассматривалось уже неоднократно, и останавливаться на нём я не буду. Хотелось бы лишь напомнить основное: Достоевский ознакомился с этим учением в письменном изложении Петерсона. Однако это послание знаменитому писателю было достаточно пространным. В своём ответе от 24 марта 1878 г. Достоевский писал, что он читал его вместе с Вл. Соловьёвым: "Это нам дало прекрасных два часа. Он глубоко сочувствует мыслителю". О себе самом писатель также высказался недвусмысленно: "Затем скажу, что в сущности совершенно согласен с этими мыслями. Их я прочёл как бы за свои" 67 . И след этого чтения и обдумывания идей "неизвестного мыслителя" отразился в творче-

323

стве Достоевского последних лет, прежде всего в романе "Братья Карамазовы"

Если личное общение Фёдорова и Толстого продолжалось десятилетие с начала 80-х годов, то внутренний духовный диалог-полемика растянулся до конца жизни и творчества каждого. Резкость фёдоровской критики религиозного учения Толстого была крайней. И Толстой не принял его идеи имманентного воскрешения как высшей ступени нравственности, его призыва к реальному преображению мира и человека, противопоставив им необходимость лишь духовного, морального воскресения и совершенствования. И всё же, беседуя однажды о центральном пункте учения Фёдорова с И. М. Ивакиным, учителем его сыновей, Лев Николаевич признал, что "с философской точки зрения его построение правильно, он прав, ставя человечеству такую задачу, если только отодвигать её исполнение в бесконечность времени" 68

Личное знакомство Фёдорова и Владимира Соловьёва произошло у Толстого в Хамовниках в конце сентября 1881 года, когда хозяин дома читал своё "Евангелие" избранному кругу приглашенных. Вспоминая об этом времени, Николай Фёдорович приводит любопытную деталь: "Тогда же было сообщено предисловие к проекту (часть будущей фёдоровской "Записки от неучёных к учёным" - С. С.) Соловьёву и Толстому и Страхову. Оно было защищаемо ими против Страхова, которому очень не понравилось" 69 . Однако характер и глубина этой защиты у Толстого и Соловьёва была, конечно, разной: Лев Николаевич скорее покорён самой подвижнической личностью "необыкновенного библиотекаря" Румянцевского музея, а Владимир Сергеевич - сутью его активного понимания христианской задачи

324

Первым, кто, не считая учеников Фёдорова, сказал о существенном влиянии его идей на творчество Соловьёва, был С. Н. Булгаков. Фёдоровым он заинтересовался через В. А. Кожевникова 70 , с которым входил в "Кружок ищущих христианского просвещения", основанный в Москве в 1907 году М. А. Новосёловым, издателем "Религиозно-философской библиотеки". К этому объединению были тесно причастны такие религиозные философы и богословы, как П. А. Флоренский, Е. Н. Трубецкой, Г. А. Рачинский, ректор Московской духовной академии еп. Феодор, а также такие фигуры, как раскаявшийся бывший террорист Л. Тихомиров и священник Иосиф Фудель, один из духовных руководителей "Союза русского народа". Состав был неоднородным и текучим; так, скажем, Н. Бердяев, одно время посещавший новосёловский кружок, вышел из него, неудовлетворённый его консервативно-ортодоксальным духом. Интересно, что именно наиболее духовно чуткие и творческие члены этого кружка: Булгаков, Флоренский, Трубецкой - в отличие от других, скажем, Новосёлова или Ф. Д. Самарина, "благочестиво" открещивавшихся от вникания в какое-то "новое слово", - откликнулись на идеи Фёдорова, готовые обсуждать их значимость для христианской мысли

Статья Булгакова "Загадочный мыслитель", напечатанная в 1908 году в "Московском Ежегоднике" (позднее вошла в сборник "Два града"), стала по существу первой реакцией религиозно-философской общественности на публикацию 1-го тома "Философии общего дела". Примеров "принципиальной близости и даже зависимости" Соловьёва от Фёдорова Булгаков приводит здесь немало: прежде всего это "идеал активности в христианстве", "борьба с пассивною аскетическою метафизикою", необходимость "творчески-преобразовательного воздействия на мир" 71 . Автор "Загадочного мыслителя" признаётся, что для него "впервые только после знакомства с идеями Фёдорова" стала, наконец, ясна

325

"основная идея Соловьёвской эстетики - о конечных задачах искусства", он узнал здесь "выраженную на языке эстетики фёдоровскую идею "регуляции природы" с "долгом воскрешения" в качестве нравственного центра" (с. 274). Раскрылся истинный смысл многих мыслей Соловьёва: об отношении к природе в связи с голодом, о сверхчеловечестве в статьях о Ницше и Лермонтове, не говоря уже о знаменитом реферате "Об упадке средневекового мировоззрения", где, по выражению Булгакова, "недоговоренные, с большой уклончивостью, осторожностью, с непонятными для непосвящённых намеками выражены фёдоровские идеи" (с. 273). Но, следуя за Фёдоровым в "признании конечных задач", Соловьёв, по мнению Булгакова, "весьма расходился с ним в понимании их непосредственности и средств к ним приближения" (с. 273)

Нечто близкое в полемике с Н. П. Петерсоном утверждал и Е. Н. Трубецкой, автор фундаментального исследования "Миросозерцание В. С. Соловьёва", в котором он, однако, существенно преуменьшил, а по существу и проигнорировал факт сильнейшего идейного воздействия Фёдорова на Соловьёва. "Мне приходилось неоднократно говорить с Соловьёвым о Фёдорове, начиная со второй половины восьмидесятых годов. Хорошо помню, что он говорил с величайшим сочувствием о поставленной Фёдоровым цели, но при этом относился весьма скептически к его естественнонаучным способам воскрешения мёртвых" 72 , - вспоминает через 30 лет Е. Трубецкой. У Фёдорова "мы имеем мечту о воскресении без преображения" - главная здесь претензия. Увы, она говорит лишь о том, что Трубецкой недостаточно знал идеи того, кого Соловьёв называл "своим учителем и отцом духовным". Ведь Фёдоров как раз настойчиво развивал момент преображения в воскресительном процессе: речь идёт о воссоздании человека в новом, самосозидаемом, "полноорганном" качестве, на принципиально другом, высшем онтологическом уровне одухотворённого, бессмертного, об'оженного существа. И тем не менее некоторые его критики ухитрились этого не заметить, упрекая учение всеобщего дела в диких нелепостях,

326

типа "оживления трупов, некромантии, воскрешения смерти". Что касается Соловьёва, то он, действительно, отказывался вдаваться в "преждевременные, а потому сомнительные и неудобные подробности", как выражался он в "Смысле любви", где, впрочем, теоретически полностью совпадал с мыслью Фёдорова. Под этими "неудобными подробностями" философ имел в виду прежде всего те конкретные проекты метеорической регуляции, вызывания дождя методом взрыва в облаках, с которыми Фёдоров побуждал выступить самого Соловьёва в голодный 1891 год

Вернёмся однако к оценке Фёдорова Булгаковым. В ней выделяются три этапа. Первый отражен в статье "Загадочный мыслитель", где передано ошеломляющее впечатление от мысли исключительной, "дышащей подлинным и непоказным величием в наш рекламный и суетный век" (с. 260). Намекнув на богатство затронутых в "Философии общего дела" тем и проблем, оригинальность и глубину их решения, Булгаков призывает читателя к дальнейшему, "более серьёзному знакомству с ними". Обращаясь к тем, кто не сумеет разделить все идеи мыслителя, кто "остановится запнувшимся перед самыми его смелыми и последними выводами и чаяниями", автор завершает свою статью на такой взволнованной интонации: "Но вряд ли он, после этого чтения, не почувствует себя окрыленным, оплодотворённым, обогащённым. И то вещее, загадочное и страшное, но вместе с тем великое и зажигающее, что он там прочитает, заставит его заглянуть в самые глубины и своей души, и матери-природы, Божьего мира. И, может быть, даже не чувствуя себя во всём и до конца учеником, он тоже, однако, назовёт почившего праведника, вслед за Соловьвым, не только "учителем", но и - что гораздо больше - утешителем!" (с. 277)

Это начальное, честное, не оглядывающееся на догму впечатление от открывшейся, ещё плохо вмещаемой "вещей" правды фёдоровского прозрения сменяется намного более критическим подходом в книге "Свет невечерний", писавшейся Булгаковым в год принятия им священного сана. В такое время, когда "что скажет секретарь С. Аполлов" (или, извините, точнее - куда и как донесёт), становилось небезразличным, особенно для только что вступившего на алтарь священнического

327

служения. И здесь Булгаков признаёт Фёдорова "глубоким русским мыслителем", давшим "грандиозную систему философии хозяйства" 73 . (Кстати, и над книгой самого Булгакова 1912 г. "Философия хозяйства" ощутимо витал дух фёдоровских идей). Но, поставив хозяйству воскресительную задачу, Фёдоров тем самым, по мнению Булгакова, превратил её в "теургию "хозяйственно-магическую". Надо сказать, что в целом критика фёдоровского учения в "Свете невечернем" оставляет довольно тягостное впечатление. Автор предполагает два варианта понимания идей Фёдорова. Один, как он пишет, вполне "защищаемый", который на деле ближе всего к их сути и вполне приемлем для самого критика: "Быть может, более всего соответствует его высокому религиозному духу такая мысль: воскресение мёртвых есть акт богочеловеческий, требующий соединения божественной благодати и человеческого действия, и, признавая вполне божественную сторону воскрешения, человек должен принять в нём участие своим встречным усилием, собственным стремлением к воскрешению" (с. 364)

Но почему-то Булгаков не рассматривает такого адекватного варианта, а все свои критические стрелы направляет на какой-то "материалистический", "мечниковский" муляж фёдоровского учения, извращающий оригинал "до наоборот". Так, он упрекает Фёдорова в отсутствии задачи победы над смертностью как качеством падшего природного бытия (хотя идея преодоления природного, смертного порядка бытия - центральная в "Философии общего дела"). Почему-то воскрешение у Фёдорова "равнозначуще неопределённому продлению человеческой жизни, отстранением смерти" (с. 362), а не радикальной её отмене. Конечно же, у него отсутствует момент преображения тела, опять возникает пугающий призрак "оживленного трупа" (ещё раз повторю: у Фёдорова речь идёт о новой воскрешённой, духоносной плоти). Наконец, Фёдоров хочет, чтобы, "осуществляя волю Божию в творении, человек по возможности обошёлся без Бога и помимо Бога" (с. 364), тогда как мыслитель призывал человечество осознать свою долю участия в общем богочеловеческом деле. Вот так расправившись с этой дикой карикатурой фёдоровского "про-

328

екта", Булгаков спохватывается и ставит вопрос: не надо ли "отвергнуть его "как мираж и прелесть"? - и отвечает: "Однако и такому к нему отношению решительно противится душа, и оно было бы актом не только неуважения к нашему мудрецу, но и неразумения того вещего и нового, о чём он миру поведал" (с. 367). И призывает далее понять его "не по букве, а по духу", хотя сам только что и представил не просто "букву", а искажение самой этой буквы. И пробивается то искреннее и глубокое, душевное и задушевное, что вызвало в нём ещё по первому прочтению слово Фёдорова: "Проект" есть не только последнее слово экономизма, капитулировавшего перед косностью греховной плоти (но где такая капитуляция у Фёдорова? - С. С.), но вместе с тем и первая молитва к Богу о воскресении, первый зов земли к небу о восстании умерших, и радостно думать, что в мире уже был Фёдоров со своим "проектом" (с. 367-368). И, наконец, третий, завершающий этап в осмыслении Фёдорова. В работе "Душа социализма" (1931) Булгаков пересматривает главную посылку "Света невечернего", на которой, по крайней мере метафизически убедительно могла основываться серьёзная критика Фёдорова: "Хозяйство, как связанное с проклятием земли, не имеет в себе эсхатологических задач, переходящих за грань смертной жизни этого века" (с. 368). Здесь, напротив, он упрекает христианство, что оно до сих пор не сумело религиозно освятить хозяйство. В "Свете невечернем" Булгаков настаивал на непереходимой грани между историей и эсхатологией, теперь же он видит в позиции трансцендентного катастрофизма обессмысливание человеческих исторических и культурных усилий, "нигилизм в истории", принимает то, на чём стоит Фёдоров: "имманентное созревание эсхатологии" 74 , постепенную подготовку элементов этого мира для будущего преображения. "Н. Ф. Фёдоров своим "проектом" преображения мира и победы над смертью путём "регуляции природы" сделал впервые попытку религиозно осмыслить хозяйство, дав ему место и в эсхатологии" (с. 57). Если в "Свете невечернем" Булгаков противоестественно выдавал фёдоровское учение чуть ли не за последнее, радикальное

329

слово "материалистического экономизма" (отсюда ядовитость критики, обвинения в хозяйственном магизме), то в "Душе социализма" новое, более глубокое видение обнаружило совсем иное: "Фёдоров понял "регуляцию природы" как общее дело человеческого рода, сынов человеческих, призванных стать сынами Божиими, как свершение судеб Божиих. Тем самым он пролагает путь и к положительному преодолению экономизма материалистического, своеобразно применяя к хозяйству основные догматы христианства". И уже в решительную оппозицию встают тут две фигуры, "являющиеся знамением эпохи с обеими её путями: к Вавилону и к Граду Божию", "против Христа" и "во Христе": Маркс и Фёдоров. Булгаков сетует на то, что никто из великих так и не решился сказать последнему ни "решительного "да", ни "прямого "нет": "Остаётся признать, что не пришло ещё время для жизненного опознания этой мысли - пророку дано упреждать своё время" (с. 58). К такой чистой и безусловной ноте восценения и приятия Фёдорова пришёл в конце концов Булгаков

Вслед за Булгаковым практически никто из мыслителей русского религиозного возрождения XX века не обошёл вниманием патриарха этой плеяды и одновременно её наиболее радикального, "гениально-дерзновенного" (Н. Бердяев) представителя. Конечно, степень этого внимания была различной. Скажем, Лев Шестов ограничился небольшой рецензией на попытку переиздания в конце 20-х годов в Харбине "Философии общего дела", в которой он добросовестно и сочувственно изложил ряд основных идей мыслителя и предостерег его "правоверных учеников" против "соблазна уклона в крайности, которых сам учитель так или иначе сумел избегнуть" 75 . Спокойным объективным тоном отличается и главка о Фёдорове в "Истории русской философии" Н. О. Лосского. В ней он рисует необыкновенную личность подвижника в миру, представляет его религиозные и научные идеи. В фёдоровской философии Лосский видит "сочетание глубоко религиозной метафизики" с "натуралистическим реализмом" 76 . Лосский, впрочем, не уверен до конца,

330