|
Русская идея [1]
Н.А.Бердяев
Родоначальником русской интеллигенции был Радищев, он предвосхитил
и определил её основные черты. Когда Радищев в своём "Путешествии
из Петербурга в Москву" написал слова: "Я взглянул окрест
меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала", –
русская интеллигенция родилась. Радищев – самое замечательное явление
в России XVIII в. У него можно, конечно, открыть влияние Руссо и
учения об естественном праве. Он замечателен не оригинальностью
мысли, а оригинальностью своей чувствительности, своим стремлением
к правде, к справедливости, к свободе. Он был тяжело ранен неправдой
крепостного права, был первым его обличителем, был одним из первых
русских народников. Он был многими головами выше окружавшей его
среды. Он утверждал верховенство совести. "Если бы закон, –
говорит он, – или государь, или какая бы то ни было другая власть
на земле принуждали тебя к неправде, к нарушению долга совести,
то будь непоколебим. Не бойся ни унижения, ни мучений, ни страданий,
ни даже самой смерти". Радищев очень сочувствовал французской
революции, но он протестует против отсутствия свободы мысли и печати
в разгар французской революции. Он проповедует самоограничение потребностей,
призывает утешать бедняков. Радищева можно считать родоначальником
радикальных революционных течений в русской интеллигенции. Главное
у него не было государства, а благо народа. Судьба его предваряет
судьбу революционной интеллигенции: он был приговорен к смертной
казни с заменой ссылкой на десять лет в Сибирь. Поистине необыкновенна
была восприимчивость и чувствительность русской интеллигенции. Русская
мысль всегда будет занята преображением действительности. Познание
будет связано с изменением. Русские в своём творческом порыве ищут
совершенной жизни, а не только совершенных произведений. Даже русский
романтизм стремился не к отрешенности, а к лучшей действительности.
Русские искали в западной мысли прежде всего сил для изменения и
преображения собственной неприглядной действительности, искали прежде
всего ухода из настоящего. Они находили эти силы в немецкой философской
мысли и французской социальной мысли. Пушкин, прочитав "Мертвые
души", воскликнул: "Боже, как грустна наша Россия!"
Это восклицала вся русская интеллигенция, весь XIX в. И она пыталась
уйти от непереносимой грусти русской действительности в идеальную
действительность. Этой идеальной действительностью была или допетровская
Россия, или Запад, или грядущая революция. Русская эмоциональная
революционность определялась этой непереносимостью действительности,
её неправдой и уродством. При этом переоценивалось значение самих
политических форм. Интеллигенция была поставлена в трагическое положение
между империей и народом. Она восстала против империи во имя народа.
Россия к XIX в. сложилась в огромное мужицкое царство, скованное
крепостным правом, с самодержавным царем во главе, власть которого
опиралась не только на военную силу, но также и на религиозные верования
народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от народа,
с крепостническим дворянством, в средней массе своей очень непросвещённым
и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко мог быть
разорван и раздавлен. Интеллигенция и была раздавлена между двумя
силами – силой царской власти и силой народной стихии. Народная
стихия представлялась интеллигенции таинственной силой. Она противополагала
себя народу, чувствовала свою вину перед народом и хотела служить
народу. Тема "интеллигенция и народ" чисто русская тема,
мало понятная Западу. Во вторую половину века интеллигенции, настроенной
революционно, пришлось вести почти героическое существование, и
это страшно спутало её сознание, отвернуло её сознание от многих
сторон творческой жизни человека, сделало её более бедной. Народ
безмолвствовал и ждал часа, когда он скажет своё слово. Когда этот
час настал, то он оказался гонением на интеллигенцию со стороны
революции, которую она почти целое столетие готовила
Русскому народу свойственно философствовать. Русский безграмотный
мужик любит ставить вопросы философского характера – о смысле жизни,
о Боге, о вечной жизни, о зле и неправде, о том, как осуществить
Царство Божье. Щапов, увлеченный естественными науками в соответствии
со своей эпохой, особенно подчеркивал, что нашему народному мышлению
свойственно реальное, а не гуманистическое направление [23] . Если
у нас не развились естественные науки, то вследствие возражений
православных. Но всё же, по мнению Щапова, в силу реалистического
склада русского народа в прошлом, у нас преобладало прикладное,
механическое естествознание. У русского человека действительно есть
реалистическая складка, есть большие способности к техническим изобретениям,
но это вполне соединимо с его духовными исканиями и с любовью философствовать
о жизни. Но мнение Щапова, во всяком случае, очень одностороннее.
Отчасти оно связано с тем, что в России классическое образование,
в отличие от Запада, стало реакционной силой. Сам Щапов был чужд
философии. Судьба философии в России мучительна и трагична. Философия
постоянно подвергалась гонению, она была на подозрении. Она нашла
себе приют, главным образом, в духовных академиях. Голубинский,
Кудрявцев, Юркевич с достоинством представляли философию. Но в русском
православии произошел перерыв единственной возможной философской
традиции. Дошло даже до такого курьеза, что одно время рационалиста
и просветителя Вольфа считали наиболее подходящим для православной
философии. Поразительно, что философия была под подозрением и подвергалась
гонению сначала справа, от русского обскурантизма, а потом и слева,
где её заподозревали в спиритуализме и идеализме, считавшихся реакционными.
Шеллингианец Шадо был выслан из России. В николаевскую эпоху одно
время профессором философии был назначен невежественный генерал.
Обскуранты резко нападали на философский идеализм. В конце концов,
в 1850 г. министр народного просвещения, кн. Ширинский-Шихматов,
совсем запретил преподавание философии в университетах. Курьезно,
что он считал более безопасными естественные науки. Нигилисты 60-х
годов с другого конца нападали на философию, видели в ней метафизику,
отводящую от реального дела и от долга служения народу. В советский
период коммунисты воздвигли гонение на всякую философию, кроме диалектического
материализма. Между тем как тема русского нигилизма и русского коммунизма
есть также философская тема. Очень важно отметить, что русское мышление
имеет склонность к тоталитарным учениям и тоталитарным миросозерцаниям.
Только такого рода учения и имели у нас успех. В этом сказывался
религиозный склад русского народа. Русская интеллигенция всегда
стремилась выработать в себе тоталитарное, целостное миросозерцание,
в котором правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью.
Через тоталитарное мышление она искала совершенной жизни, а не только
совершенных произведений философии, науки, искусства. По этому тоталитарному
характеру можно даже определить принадлежность к интеллигенции.
Многие замечательные ученые-специалисты, как, например, Лобачевский
или Менделеев, не могут быть в точном смысле причислены к интеллигенции,
как и, наоборот, многие, ничем не ознаменовавшие себя в интеллектуальном
труде, к интеллигенции принадлежат. В XVIII в. и в начале XIX в.
у нас настоящей философии не было, она находилась в младенческом
состоянии [24] . И ещё долго у нас по-настоящему не возникнет философской
культуры, а будут лишь одинокие мыслители. Мы увидим, что наша философия
будет прежде всего философией истории, именно историософическая
тема придает ей тоталитарный характер. Настоящее пробуждение философской
мысли произошло у нас под влиянием немецкой философии
Германский идеализм, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель имели определяющее
значение для русской мысли. Русская творческая мысль начала раскрываться
в атмосфере германского идеализма и романтизма. Поразительна двойственность
немецкого влияния в России. В русской государственности проникновение
немцев было вредным и фатальным. Но влияние немецкой философии и
немецкой духовной культуры было в высшей степени плодотворным. Первыми
философами у нас были шеллингианцы, увлеченные натурфилософией и
эстетикой. Шеллингианцами были М. Г. Павлов, И. Давыдов, Галич,
Велланский. Наиболее интересен и наиболее типичен для русского романтизма
был кн. В. Ф. Одоевский [25] . Русские ездили слушать Шеллинга.
Шеллинг очень любил русских и верил в русский мессианизм. Интересно,
что о Сен-Мартене и Портедже Шеллинг узнал от Одоевского. Шеллинг
хорошо знал Чаадаева и высоко его ценил. С Фр. Баадером, очень родственным
русской мысли, встречался Шевырев и пропагандировал его в России.
В 1823 г. в России возникло Общество любомудрия, которое было первым
опытом философского общения. После декабрьского восстания Общество
было закрыто. Для любомудров философия была выше религии. Одоевский
популяризовал идеи любомудров в беллетристике. Любомудру дорога
была не политическая, а духовная свобода. А. Кошелев и И. Киреевский,
впоследствии славянофилы, были любомудрами. Шеллингианство не было
у нас творческим движением мысли. Самостоятельная философия ещё
не народилась. Более плодотворно было у нас влияние Шеллинга на
религиозную философию начала XX в. Творческое претворение шеллингианства
и ещё более гегелианства было не у шеллингианцев в собственном смысле,
а у славянофилов. В 30-х годах у нас возникло тоже увлечение социальным
мистицизмом, но это уже не под влиянием немцев, а французов, главным
образом Ламенэ. Весь XIX век будет проникнут стремлением к свободе
и социальной правде. В русской философской мысли будут преобладать
мотивы религиозные, моральные и социальные
Есть два преобладающих мифа, которые могут стать динамическими
в жизни народов – миф о происхождении и миф о конце. У русских преобладает
второй миф – миф эсхатологический. Так можно было определить русскую
тему XIX в.: бурное стремление к прогрессу, к революции, к последним
результатам мировой цивилизации, к социализму и вместе с тем глубокое
и острое сознание пустоты, уродства, бездушия и мещанства всех результатов
мирового прогресса, революции, цивилизации и пр. Закончу это историческое
введение словами св. Александра Невского, которые можно считать
характерными для России и русского народа: "Не в силе Бог,
а в правде". Трагедия русского народа в том, что русская власть
не была верна этим словам
Проблема философии истории. Россия и Европа. Славянофилы и западники.
Вопрос о судьбе России. Сороковые годы. Чаадаев. Печерин. Славянофилы.
Киреевский. Аксаков. Хомяков. Письмо Фр. Баадера. Западники. Идеалисты
сороковых годов. Грановский. Белинский. Герцен. Дальнейшее развитие
славянофильства. Данилевский. Леонтьев. Достоевский
Русская самобытная мысль пробудилась на проблеме историософической.
Она глубоко задумалась над тем, что замыслил Творец о России, что
есть Россия и какова её судьба. Русским людям давно уже было свойственно
чувство, скорее чувство, чем сознание, что Россия имеет особенную
судьбу, что русский народ – народ особенный. Мессианизм почти так
же характерен для русского народа, как и для народа еврейского.
Может ли Россия пойти своим особым путем, не повторяя всех этапов
европейской истории? Весь XIX в. и даже XX в. будут у нас споры
о том, каковы пути России, могут ли они быть просто воспроизведением
путей Западной Европы. И наша историософическая мысль будет протекать
в атмосфере глубокого пессимизма в отношении к прошлому и особенно
настоящему России и оптимистической веры и надежды в отношении к
будущему. Такова была философия истории Чаадаева. Она была изложена
в знаменитом философском письме к Ек. Дм. Панковой в 1829 г., напечатанном
в "Телескопе". Это было пробуждением самостоятельной,
оригинальной русской мысли. Известны результаты этого пробуждения.
Правительство Николая I ответило на эти пробуждения мысли объявлением
Чаадаева сумасшедшим. К нему каждую неделю ездил доктор. Ему запрещено
было писать, он принужден был умолкнуть. Он потом написал "Апологию
сумасшедшего", очень замечательное произведение. Для истории
русской мысли, для её нерегулярности характерно, что первый русский
философ истории Чаадаев был лейб-гусарский офицер, а первый оригинальный
богослов Хомяков был конно-гвардейский офицер. Пушкин писал о Чаадаеве:
"Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, у нас он офицер
гусарский". И ещё о нём: "Всегда мудрец, а иногда мечтатель,
и ветреной толпы бесстрастный наблюдатель". Герцен характеризовал
письмо Чаадаева, "как выстрел, раздавшийся в темную ночь".
Вся наша философия истории будет ответом на вопросы в письме Чаадаева.
Гершензон характеризовал Чаадаева, как "декабриста, ставшего
мистиком" [26] . Особенно интересовала Чаадаева не личность,
а общество. Он настаивает на историчности христианства. Он повторял
слова молитвы "Adveniat Regnum Tuum". Он ищет Царства
Божьего на земле. Он передаст эту тему Вл.Соловьёву, на которого
имел несомненное влияние
Ошибочно думать, что Чаадаев перешел в католичество, как это неверно
и относительно Вл.Соловьёва. Но он был потрясен и пленен универсализмом
католичества и его активной ролью в истории. Православие представлялось
ему слишком пассивным и не историчным. Несомненно, некоторое влияние
на Чаадаева имели теократические идеи Ж. де Местра и де Бональда,
а также философии Шеллинга. Для Западной Европы это были идеи консервативные,
для России они казались революционными. Но Чаадаев мыслитель самостоятельный,
он не повторяет западные идеи, он их творчески перерабатывает. Разочарование
Чаадаева в России и разочарование Герцена в Западе – основные факты
для русской темы XIX в. 30-е годы были у нас годами социальных утопий.
И для этого десятилетия характерна некоторая экзальтированность.
Как выразил Чаадаев своё восстание против русской истории? "Прекрасная
вещь – любовь к отечеству, но есть ещё нечто более прекрасное –
это любовь к истине". "Не через родину, а через истину
ведет путь к небу". "Я не научился любить свою родину
с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами".
"Теперь мы прежде всего обязаны родине истиной". "Я
люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его".
Мысли Чаадаева о русской истории, о прошлом России выражены с глубокой
болью, это крик отчаяния человека, любящего свою родину. Вот наиболее
замечательные места из его письма: "Мы не принадлежим ни к
одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим
ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того ни другого.
Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием
человеческого рода". "Мы так странно движемся во времени,
что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно.
Это – естественный результат культуры, всецело основанной на заимствовании
и подражании. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного
прогресса; каждая наша идея бесследно вытесняет старые". "Мы
принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества,
а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный
урок". Чаадаев был потрясен "немотой русских лиц".
"Ныне мы составляем пробел в нравственном миропорядке".
"Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества
отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру,
не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих,
ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что
нам досталось от этого прогресса, мы исказили". Русское самосознание
должно было пройти через это горькое самоотрицание, это был диалектический
момент в развитии русской идеи. И сам Чаадаев в "Апологии сумасшедшего"
придет к утверждению великой миссии России
Чаадаев думал, что силы русского народа не были актуализированы
в его истории, они остались как бы в потенциальном состоянии. Это
он думал и тогда, когда взбунтовался против русской истории. Но
оказалось возможным перевернуть его тезис. Он это сделал в "Апологии
сумасшедшего". Неактуализированность сил русского народа в
прошлом, отсутствие величия в его истории делаются для Чаадаева
залогом возможности великого будущего. И тут он высказывает некоторые
основные мысли для всей русской мысли XIX в. В России есть преимущество
девственности почвы. её отсталость даёт возможность выбора. Скрытые,
потенциальные силы могут себя обнаружить в будущем. "Прошлое
уже нам не подвластно, – восклицает Чаадаев, – но будущее зависит
от нас". "Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу
которого мы должны повиноваться только голосу просвещённого разума,
сознательной воли". "Может быть, преувеличением было опечалиться
хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышла могучая
натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный
гений Пушкина". Чаадаев проникается верой в мистическую миссию
России. Россия может ещё занять высшее положение в духовной жизни
Европы. Во вторую половину своей жизни Чаадаев признает также величие
православия. "Сосредоточиваясь, углубляясь, замыкаясь в самом
себе, созидался человеческий ум на Востоке; раскидываясь вовне,
излучался во все стороны, борясь со всеми препятствиями, развивался
он на Западе". И, наконец, Чаадаев высказывает мысль, которая
будет основной для всех наших течений XIX в.: "У меня есть
глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем
социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых
обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество".
Словом, Чаадаев проникается русской мессианской идеей. И это у него
соединяется с ожиданием наступления новой эпохи Св. Духа. Характерно
русское ожидание, выражающее русский пневмоцентризм. Чаадаев – одна
из самых замечательных фигур русского XIX в. Лицо его не было расплывчатым,
как лицо многих русских людей, у него был резко очерченный профиль.
Это был человек большого ума и больших дарований. Но он, подобно
русскому народу, недостаточно себя актуализировал, остался в потенциальном
состоянии. Он почти ничего не написал. Западничество Чаадаева, его
католические симпатии остаются характерно русскими явлениями. У
него была тоска по форме, он восстал против русской неоформленности.
Он очень русский человек высшего слоя петровского периода русской
истории. Он искал Царства Божьего на земле, ожидая новой эпохи Св.
Духа, пришел к вере, что Россия скажет новое слово миру. Все это
русская проблематика. Он, правда, искал исторического величия, что
не есть характерное русское свойство. Но это есть явление компенсации
других русских свойств. Около Чаадаева нужно поставить фигуру Печерина.
Этот окончательно перешел в католичество и стал католическим монахом.
Он один из первых русских эмигрантов. Он не вынес гнета николаевской
эпохи. Парадоксально было то, что он перешел в католичество из либерализма
и любви к свободной мысли. В восстании против окружающей действительности
он написал стихотворение, в котором есть строки: Как сладостно отчизну
ненавидеть!! И жадно ждать её уничтоженья
Это мог написать только русский, и притом русский, который, конечно,
страстно любит свою родину. Долгий путь католического монашества
не убьёт в нём тоску по России, которая будет лишь возрастать. Духовно
он вернется на родину, но Россию никогда не увидит. Герцен искал
свидания с Печериным в его монастыре и рассказал об этом в "Былое
и думы". Ответ Печерина на письмо Герцена очень замечателен,
в нём есть настоящие прозрения. Он пишет, что грядущая материальная
цивилизация приведет к тирании над человеческим духом и в ней некуда
будет укрыться. Чаадаев и Печерин представляли у нас религиозное
западничество, которое предшествовало самому возникновению западнического
и славянофильского направлений. Но у этих религиозных западников
были и славянофильские элементы. Печерин верил, что Россия вместе
с Соединёнными Штатами начнет новый цикл истории. Споры западников
и славянофилов заполнят у нас большую часть века. Славянофильские
мотивы были уже у Лермонтова. Но он думал, что Россия вся в будущем.
Сомнения о Европе у нас возникли под влиянием событий французской
революции [27]
Спор славянофилов и западников был спором о судьбе России и её
призвании в мире. Оба направления в своей исторической форме устарели
и могут считаться преодоленными, но самая тема остаётся. В новых
формах она вызывает страсти и в XX в. В кружках 40-х годов славянофилы
и западники могли ещё спорить в одних и тех же салонах. Хомяков,
страстный спорщик и сильный диалектик, сражался с Герценом. Про
Хомякова Герцен сказал: "Он, как средневековые рыцари, караулившие
Богородицу, спал вооруженный". Спорили по целым ночам. Тургенев
вспоминает, что когда в разгаре спора кто-то предложил поесть, то
Белинский воскликнул: "Мы ещё не решили вопроса о существовании
Бога, а вы хотите есть!" 40-е годы были эпохой напряженной
умственной жизни. Много даров было дано в то время русским. Герцен
говорил о западниках и славянофилах того времени: "У нас была
одна любовь, но не одинаковая". Он назвал их "двуликим
Янусом". И те и другие любили свободу. И те и другие любили
Россию, славянофилы, как мать, западники, как дитя. Дети и внуки
славянофилов и западников уже разойдутся настолько, что не смогут
спорить в одном салоне. Чернышевский ещё может сказать о славянофилах:
"Они принадлежат к числу образованнейших, благороднейших и
даровитейших людей в русском обществе". Но его уже нельзя себе
представить в споре с Хомяковым. Люди 40-х годов принадлежали к
одному стилю культуры, к тому же обществу культурного дворянства.
Один Белинский был исключением, был интеллигентом-разночинцем. Потом
произошла резкая дифференциация. Русская философия истории должна
была прежде всего решить вопрос о смысле и значении реформы Петра,
разрезавшей русскую историю как бы на две части. На этом прежде
всего и произошло столкновение. Есть ли исторический путь России
тот же, что и Западной Европы, т. е. путь общечеловеческого прогресса
и общечеловеческой цивилизации, и особенность России лишь в её отсталости,
или у России особый путь и её цивилизация принадлежит к другому
типу? Западники целиком приняли реформу Петра и будущее России видели
в том, чтобы она шла западным путем. Славянофилы верили в особый
тип культуры, возникающий на духовной почве православия. Реформа
Петра и европеизация петровского периода были изменой России. Славянофилы
усвоили себе гегелевскую идею о призвании народов, и то, что Гегель
применял к германскому народу, они применяли к русскому народу.
Они применяли к русской истории принципы гегелевской философии.
К. Аксаков даже говорил, что русский народ специально призван понять
философию Гегеля [28] . В то время влияние Гегеля было так велико,
что, по мнению Ю. Самарина, судьба православной церкви зависела
от судьбы гегелевской философии. Только Хомяков разубедил его в
этой отнюдь не православной мысли, и он исправил свою диссертацию
под влиянием Хомякова [29] . Уже В. Одоевский резко критиковал Запад,
обличал буржуазность Запада, иссякание духа. Шевырев, представлявший
как бы консервативное и официальное славянофильство, писал об одряхлении
и гниении Запада. Но он был близок к западному мыслителю Фр. Баадеру,
обращенному к Востоку. У классических славянофилов не было полного
отрицания Запада, и они не говорили о гниении Запада, для этого
они были слишком универсалисты. Хомякову принадлежат слова о Западной
Европе – "страна святых чудес". Но они построили учение
о своеобразии России и её пути и хотели объяснить причины её отличия
от Запада. Они пытались раскрыть первоосновы западной истории. Построение
русской истории славянофилами, главным образом К. Аксаковым, было
совершенно фантастично и не выдерживает критики. Славянофилы смешали
свой идеал России, свою идеальную утопию совершенного строя с историческим
прошлым России. Интересно отметить, что русскую историческую науку
разрабатывали, главным образом, западники, а не славянофилы. Но
западники делали другого рода ошибку. Они смешивали свой идеал лучшего
для России строя жизни с современной им Западной Европой, которая
отнюдь не походила на идеальное состояние. И у славянофилов и у
западников был мечтательный элемент, они противопоставили свою мечту
невыносимой николаевской действительности. В оценке реформы Петра
ошибочны были и славянофильская и западническая точки зрения. Славянофилы
не поняли неизбежности реформы Петра для самой миссии России в мире,
не хотели признать, что лишь в петровскую эпоху стали возможны в
России мысль и слово, и мысль самих славянофилов, стала возможна
и великая русская литература. Западники не поняли своеобразия России,
не хотели признать болезненности реформы Петра, не видели особенности
России. Славянофилы были у нас первыми народниками, но народниками
на религиозной почве. Славянофилы, как и западники, любили свободу
и одинаково не видели её в окружающей действительности
|
